 |
М.Кузмин и А.Фет: К проблеме текста-источника
|
|
|
|
Описание поэтики Кузмина — задача, находящаяся в стадии разработки. В последнее время появилось несколько работ, дающих весьма перспективные подходы к изучению его поэтического языка, системы образов и мотивов, способов развития темы и т. п. [162]
Для уяснения взаимоотношений Кузмина с поэтической традицией могут оказаться весьма полезными сопоставительные анализы его стихотворений с русскими и западными текстами, которые могли стать для него предметом творческой полемики или, напротив, своего рода текстом-образцом или текстом-источником. Выбор стихотворения М. Кузмина “Маскарад”, открывающего II часть сборника “Сети” (цикл “Ракеты”), и хрестоматийного стихотворения Фета “Это утро, радость эта... ”, виртуозно проанализированного М. Л. Гаспаровым, [163] мотивируется самой тривиальной причиной: сходство этих стихотворений бросается в глаза даже самому неподготовленному читателю.
А. А. Фет
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня, и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод.
Эти ивы и березы,
Эти капли — эти слезы,
Этот пух — не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это всё — весна.
(1881? )
|
|
|
М. А. Кузмин
Маскарад
Кем воспета радость лета:
Роща, радуга, ракета,
На лужайке смех и крик?
В пестроте огней и света
Под мотивы менуэта
Стройный фавн главой поник.
Что белеет у фонтана
В серой нежности тумана?
Чей там шепот, чей там вздох?
Сердца раны лишь обманы,
Лишь на вечер те тюрбаны,
И искусствен в гроте мох.
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга.
(1907)
Стихотворения написаны одним и тем же размером — четырехстопным хореем (правда, в стихотворении Фета каждая третья строка — трехстопный хорей, у Кузмина же размер нигде не меняется). Оба стихотворения состоят из трех шестистрочных строф. Схема рифмовки, при первом приближении, одна и та же: aaBaaB[164]. В текстах есть несомненные лексико-синтаксические и фонетические переклички. Особенно явны они в первой строфе, где совпадают рифмующиеся окончания первых строк (эта — света; лета — ракета), близки по звучанию первые строки в целом, особенно знаменателен повтор слова “радость”:
Это утро, радость эта Кем воспета радость лета:
Остальные лексические переклички: “Этот крик и вереницы” — “На лужайке смех и крик”, “Эта мощь и дня и света” — “В пестроте огней и света”, “Этот вздох ночной селенья” — “Чей там шепот, чем там вздох”.
Наконец, есть определенное сходство в развитии темы. Стихотворение Фета, как это уже отмечалось М. Л. Гаспаровым, построено как безглагольный каталог, на первый взгляд — простое перечисление предметов, состояний. Однако в расположении образов этого каталога есть художественная логика: “сужение поля зрения и интериоризация изображаемого мира”[165]. М. Л. Гаспаров видит в последовательности строф определенную смысловую градацию: “В первой строфе перед нами мир целый и нерасчлененный; во второй он дробится на предметы, размещенные в пространстве; в третьей предметы превращаются в состояния, протяженные во времени”. [166] В стихотворении Кузмина существительные тоже преобладают (из 61 знаменательных частей речи — 37 существительных), а первая строфа начинается как перечисление-каталог (“Кем воспета радость лета: / Роща, радуга, ракета, / На лужайке смех и крик? ”). В какой-то степени совпадает и смысловая логика последовательности строф: от общего плана — к сужению поля зрения и интериоризации изображенного мира, как и в стихотворении Фета.
|
|
|
В самом деле, предметы, перечисленные в первой строфе — общие эмоциональные, зрительные и слуховые впечатления (радость лета, роща, радуга, ракета, лужайка, смех, крик, пестрота огней и света, мотивы менуэта), и лишь в последней строчке появляется первый персонаж стихотворения и первое действие (Стройный фавн главой поник): как и в стихотворении Фета, последняя строка строфы — первая остановка взгляда. Вторая строфа — приближение взгляда, попытка разглядеть участников маскарада (что белеет у фонтана), более тонкие слуховые впечатления (шепот, вздох) — и первая оценка происходящего: слова со значением “ненастоящее” (обманы, лишь на вечер, искусствен). Третья строфа — участники карнавала увидены со всей определенностью (Арлекин на ласки падок, /Коломбина не строга), а в последнем трехстишии эксплицируется лирическое “я”, которое оценивает происходящее в форме финальной декларации.
Но если общая схема развития темы у Фета и Кузмина совпадает, то ее конкретное наполнение в обоих стихотворениях совершенно различно. И именно в этих различиях, в том, как трансформируется текст-источник — ключ к поэтической индивидуальности Кузмина.
Начнем описание различий с ритмической схемы обоих стихотворений. Стихотворение Фета по преимуществу реализует полноударные схемы метра. Лишь в трех строчках (“Этот крик и вереницы”, “Эти ивы и березы”, “Эти зори без затменья”) — облегченная третья стопа. Стихотворение Кузмина, напротив, по преимуществу состоит из строк с пропусками ударений. В первой строфе полноударны лишь первая и последняя строчки (“Кем воспета радость лета”, “Стройный фавн главой поник”), во второй — третья и четвертая (“Чей там шепот, чей там вздох”, “Сердца раны лишь обманы”) и лишь в третьей полноударных строк больше, чем облегченных, а полноударность финального трехстишия (“Запах грядок прян и сладок”, “Пусть минутны краски радуг, /Милый, хрупкий мир загадок, Мне горит твоя дуга”) кажется на этом фоне весьма значимой. По сравнению со стихотворением Фета, у Кузмина несомненно усложнение ритмической схемы.
|
|
|
Далее, уровень рифмы. При внешнем совпадении схемы рифмовки, рифма у Кузмина гораздо сложнее и изысканнее. Отмечу, что у Фета рифмуются между собой первая и вторая, третья и шестая и четвертая и пятая строки (aaBccB). У Кузмина первая, вторая, четвертая и пятая строки связаны сквозной рифмой, а третья и шестая строки рифмуются между собой: aaBaaB. Но помимо этого, у Кузмина в каждой строфе встречается нерегулярная внутренняя рифма:
Первая строфа воспета лета
ракета
Вторая строфа раны обманы
тюрбаны
Третья строфа грядок сладок
на ласки падок
краски радуг
загадок
Схема чередования внутренней рифмы показывает ее усложнение в последней строфе — вновь знак ее выделенности в тексте стихотворения.
Столь же усложнен и синтаксис стихотворения Кузмина. Перечислительный каталог у Кузмина не становится, как это было у Фета, единственным способом развития лирической темы. Главное отличие синтаксиса Кузмина — наличие именных и глагольных предикатов. Второе отличие — обилие вопросительных предложений. Даже перечисление в первой строфе вводится вопросительной конструкцией (Кем воспета радость лета), во второй строфе вопросительные конструкции нагнетаются (Что белеет; Чей там шепот, чей там вздох). И только в последней строфе вопросительные интонации исчезают. Даже финальное восклицание осложнено уступительной интонацией (Пусть минутны краски радуг). Сплошной восклицающе-утвердительной интонации фетовского стихотворения в кузминском стихотворении противостоит прихотливая смена интонаций в каждом трехстишии.
|
|
|
Наконец, главные отличия касаются словарей обоих стихотворений. Самая обширная тематическая группа в стихотворении Фета — “природа”. Первые две строфы организованы почти исключительно словами, входящими в это семантическое поле. Лишь в последней строфе появляются слова, входящие в тематическую группу “человеческий мир”: вздох, селенье, без сна, мгла и жар постели. Напротив, у Кузмина тематическое поле “человеческий мир” безусловно главенствует, а слова со значением “природа” занимают гораздо более скромное место.
Из 63 знаменательных слов текста у Фета лишь 7 могут быть отнесены к группе “человеческий мир” (даже при условии, что слово “весна” будет прочитано не только как обозначение времени года, но и как подъем душевных сил человека). У Кузмина из 61 знаменательных слов лишь 10 могут быть с натяжкой отнесены к тематической группе “природа” (лето, роща, радуга, свет, лужайка, нежность тумана, вечер, мох, грядки).
“Натяжка” объясняется тем, что, скажем, “мох” по своему словарному значению, несомненно — природная реалия, но в контексте стихотворения, с эпитетом “искусствен”, он отходит к полю “человеческий мир”. Слово “радуга” в начале стихотворения воспринимается как природное явление, но в последних строчках оно оказывается символическим обозначением мира “минутных” радостей, маскарада, и вообще может быть воспринято как цветные дуги пускаемых ракет (Милый, хрупкий мир загадок, / Мне горит твоя дуга). Слово свет у Кузмина тоже, разумеется, относится не к солнечному свету, как в стихотворении Фета, а искусственному вечернему освещению, и притом у Фета оно связано со словом “мощь” (мощь и дня и света), а у Кузмина — со словом “пестрота” (в пестроте огней и света).
Главное же тематическое поле в стихотворении Кузмина в самом общем виде можно, конечно, назвать, как и у Фета, “человеческий мир”. Но точнее, видимо, будет иное обозначение: “ненастоящее”, “искусственное” и даже — “театральное”, если учесть, что Арлекин и Коломбина, как и фавн — традиционные театральные персонажи, а маскарад — своего рода “театр в жизни”.
|
|
|
Еще точнее было бы назвать всю эту группу слов “мирискусническим” словарем, который включает в себя излюбленные в живописи К. Сомова, Л. Бакста, Е. Лансере, А. Бенуа предметы и реалии 18 века, признаки “дворцовых” пейзажей (кроме уже названных театральных персонажей — само слово маскарад — один из самых “знаковых” для этой школы сюжетов, мотивы менуэта, фонтан, тюрбаны, грот, искусственный мох).
Особо следует выделить слово грядки, которое в контексте этого стихотворения обозначает, конечно, не огородные грядки, а клумбы, что соответствует словоупотреблению XVIII века. Кузмин избегает настойчивой словесной стилизации, его словарь и синтаксис вполне современны, и лишь одно слово, пришедшее из словаря другой эпохи, незаметно смещает стилистический спектр стихотворения.
Последнее отличие словаря стихотворения Кузмина от фетовского — более весомая роль прилагательных. У Фета их всего 2 — в первой (синий свод) и в последней (вздох ночной) строфах. У Кузмина их удельных вес увеличивается от строфы к строфе. В первой, более всего напоминающей исходный текст Фета, всего один эпитет (стройный фавн). Во второй — два (в серой нежности тумана и искусствен в гроте мох). Наконец, в третьей строфе, самой важной для обозначения позиции лирического “я” их число резко возрастает, вся строфа насквозь оценочна, эпитеты есть во всех строчках, кроме последней. Описание перешло в оценочную декларацию, выбор между “природой” и “театром в жизни” совершен. Если фетовское стихотворение в финале объединяло природный и душевный мир, то кузминское стихотворение вообще редуцирует природный мир, заменяя его миром искусства.
Последнее замечание относительно словарей Фета и Кузмина. В словаре Фета важную роль играют слова со значением “силы”, “мощи”, “полноты” жизни: радость, мощь и дня и света, крик, говор вод, зык, свист, жар. У Кузмина, как это уже было показано на примере слова “свет”, значение “силы”, “мощи” редуцируется, а самым важным становится противоположное значение “минутное”, “хрупкое”, “неверное” как неотъемлемые атрибуты “театра в жизни”, избираемые лирическим героем (Милый, хрупкий мир загадок, / Мне горит твоя дуга).
Если вспомнить точное замечание Г. Шмакова о значении “непрямого” взгляда на изображаемый мир в поэтике Кузмина[167], то стихотворение “Маскарад” обнаруживает наличие даже не одной, а двух “непрямых” точек зрения, двух “языков” описания мира: один из них очевиден — это язык “мирискусников”, второй становится явен только при сопоставлении кузминского стихотворения с текстом Фета, задающем, как я пыталась показать, внутреннюю логику развития темы, ритмическую и строфическую структуру и даже некоторые элементы словаря стихотворения Кузмина. Нельзя сказать, что «фетовское» начало несовместимо с видением мира у Кузмина: в стихотворении Фета — та самая “благостная” упоенность миром и “целесообразная бесцельность”, которую так ценил Кузмин в искусстве и жизни. “Мирискуснический” маскарад, прочитанный через фетовскую призму, или мир Фета, увиденный глазами “мирискусников” — таковы начала, организующие художественное единство стихотворения Кузмина.
Может быть, именно наличие фетовского “субстрата” мешает применить к стихотворению Кузмина характеристику, данную им художественному миру Сомова: “Беспокойство, ирония, кукольная театральность мира, комедия эротизма, пестрота маскарадных уродцев, неверный свет свечей, фейерверков и радуг и — вдруг мрачные провалы в смерть, колдовство — череп, скрытый под масками и цветами, автоматичность любовных поз, мертвенность и жуткость любезных улыбок <... > Сама природа его беспокойна и почти неестественно ветер гнет тонкие деревца, радуга неверно и театрально бросает розовый свет на мокрую траву, ночное небо вспорото фейерверком. Фейерверк, радуга, иллюминация — любимые темы Сомова. Маскарад и театр, как символ фальшивости, кукольности человеческих чувств и движений привлекают часто художника. Ироничность, почти нежная карикатурность любовных его сцен бросается в глаза” (Курсив мой – Д. М. ). [168]
В этой характеристике есть даже прямые переклички с текстом стихотворения “Маскарад”. И все же, как бы ни было велико сходство, в стихотворении Кузмина нет сомовского страха перед изображенным маскарадным миром, а есть обнимающая и любовно принимающая “Милый, хрупкий мир загадок” позиция лирического “я”. И, может быть, позиция Кузмина ближе той, которую он в той же статье о Сомове называл “моцартовской” и видел в ней “предвестие той духовной высоты, где, как у Моцарта все человеческие коллизии кажутся не более, как игрой, заслуживающей только улыбки”. [169] Скрытый фетовский субстрат в стихотворении “Маскарад”, возможно, и оказался той коррекцией мирискуснического видения, которая лишила его значения единственно возможного суждения.
|
|
|
