 |
Символизм или постсимволизм? . Символ «души» в «Тяжелой лире» В. Ходасевича
|
|
|
|
Символизм или постсимволизм?
Символ «души» в «Тяжелой лире» В. Ходасевича
Четвертая книга стихов В. Ходасевича «Тяжелая лира» (Берлин – Петербург – Москва, 1923) может быть воспринята как художественное целое, «большая форма», что для поэтической культуры начала ХХ века было не исключением, а общим правилом.
Единство текста в книге стихов обеспечивается не только архитектонической законченностью, логикой расположения отдельных стихотворений, циклов и больших тематических комплексов, но и созданием семантических полей, которые складываются на протяжении всей книги стихов из повторов отдельных слов. Значимость для «Тяжелой лиры» одного из таких семантических полей (или «гнезд», по терминологии В. В. Виноградова) – а именно семантического поля «душа» - уже отмечалось в исследовательской литературе. По мнению Н. А. Богомолова, «противоречие души и тела» приобретает в поэзии В. Ходасевича «едва ли не всеохватывающий характер. Кажется, что поэт даже повторяется, перепевает одно и то же. Однако это впечатление может создаться только на тематическом уровне. На самом же деле тема у него живет в таких неповторимо отобранных подробностях внешнего и внутреннего мира, что каждый раз воспринимается, ощущается по-новому, не так, как прежде. Да и предстает это противоречие в разных вариациях, в разных поворотах, так что мы видим одно и то же, все время его уточняя, по-новому ощущая, постигая те грани, которых прежде не замечали»[177].
Слово «душа» или его мифологический синоним «Психея» повторяется в 18 из 44 стихотворений книги. При этом по меньшей мере в семи стихотворениях мотив «души» определяет художественную структуру текста, а в трех названа в заглавиях или в первых строчках («К Психее», «Душа», «Психея! Бедная моя!,, », «Искушение», «Пробочка», «Из дневника», «Элегия»), В некоторых стихотворениях тема «души-Психеи» существует имплицитно, хотя это слово там ни разу не упоминается («Ласточки», «Сумерки», «Не верю в красоту земную…»).
|
|
|
Лишь в стихотворении «Не матерью, но тульскою крестьянкой…» слово «душа» употреблено в общесловарном значении, не требующем интерпретации, – «внутренний мир»:
Года идут. Грядущего не надо,
Минувшее в душе пережжено.
Во всех остальных текстах слово «душа» семантически осложнено, влечет за собой новые ряды повторяющихся значений, из которых складывается своеобразная «картина мира» этой книги стихов.
Наиболее важна для дальнейших наблюдений синонимическая пара «душа» - «Психея», которая обнаруживает мифологический план «Тяжелой лиры», отсылая к платоновскому мифу о душе. Фрагменты платоновской картины мира воспроизводятся в одном из первых стихотворений сборника – «К Психее»:
Душа! Любовь моя! Ты дышишь
Такою чистой высотой,
Ты крылья тонкие колышешь
В такой лазури, что порой
Вдруг, не стерпев счастливой муки,
Лелея наш святой союз,
Я сам себе целую руки,
Сам на себя не нагляжусь.
И как мне не любить себя,
Сосуд непрочный, некрасивый,
Но драгоценный и счастливый
Тем, что вмещает он – тебя?
В этом стихотворении заданы многие смысловые оппозиции, важные для сборника в целом: «крылатая» душа в вышине – тело, временный сосуд для души не земле; вечность и красота как атрибуты души – бренность и «некрасивость» как атрибуты тела и т. д. Одна из определяющих тем сборника – своего рода «спор души с телом», тема, вполне традиционная для мировой поэзии[178], но получившая в «Тяжелой лире» непривычное смысловое развитие. На первый взгляд, правда, все это укладывается в платоновскую картину мира. Один из постоянно повторяющихся мотивов – движение души вовне, стремление освободиться от плена телесной оболочки:
|
|
|
Пробочка над крепким йодом!
Как ты скоро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело.
*
«Душа! Тебе до боли тесно
Здесь, в опозоренной груди.
Ищи награды поднебесной,
А вниз, на землю не гляди».
(«Искушение»)
А все-таки порой на небо
Посмотрит смирный человек, -
И одиночество взыграет,
И душу гордость окрылит:
Он неравенство оценит
И дерзновенья пожелает…
Так нынче травка прорастает
Сквозь трещины гранитных плит.
(«Пускай минувшего не жаль…»)
На все, что людям ясно,
На все, что им прекрасно,
Вдруг стала несогласна
Взыгравшая душа.
(«Ни розового сада…»)
В целом «Тяжелая лира» воспроизводит почти все существенные черты платоновского мифа о душе: стремление души к «нездешней» небесной родине, творчество как «припоминание», «тайнослышание» («Психея! Бедная моя!.. »). Одна из наиболее явных реминисценций, уже отмеченная Н. А. Богомоловым (С. 23), - почти дословная цитата из диалога Платона «Федр» в стихотворении «Из дневника»:
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.
Ср.: «Душа кипит и рвется наружу. Когда прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение в деснах – точно такое же состояние испытывает душа при начале роста крыльев»[179].
В этом стихотворении вводится мотив убийства, освобождающего душу от телесной оболочки:
Прорежется – и сбросит прочь
Изношенную оболочку.
Тысячеокий – канет в ночь,
Не в эту серенькую ночку.
А я останусь тут лежать –
Банкир, заколотый апашем, -
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.
Этот мотив также восходит к платоновскому диалогу «Федр». Говоря о состоянии души, охваченной Эротом, Сократ замечает: «Если Эротом охвачен кто-нибудь из спутников Зевса, он в силах нести и более тяжелое бремя < …> Служители же Арея (бога войны. – Д. М. ) < …> бывают склонны к убийству, если их одолел Эрот и они вдруг решат, что их чем-то обижает тот, в кого они влюблены; они готовы принести в жертву и самих себя, и своего любимца» (252c – d. С. 188).
|
|
|
С помощью этого фрагмента платоновского диалога можно прокомментировать еще два стихотворения «Тяжелой лиры». Первое из них – «Сумерки», в котором «душа» прямо не упоминается. Но смысл стихотворения – убийство, мотивированное любовью, - становится ясен только в связи с аллюзией на текст Платона:
Снег навалил. Все затихает, глохнет
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
Вот человек идет. Пырнуть его ножом –
К забору прислонится и не охнет.
……………………………………
А люди черными сбегутся муравьями
Из улиц, со дворов, и станут между нами.
И будут спрашивать, за что и как убил, -
И не поймет никто, как я его любил.
Та же тема развивается и во втором стихотворении – «Не верю в красоту земную…». Ориентация на платоновский миф здесь еще более очевидна (образ растущих крыльев как освобождения души):
Не верю в красоту земную
И здешней правды не хочу.
И ту, которую целую,
Простому счастью не учу.
По нежной плоти человечьей
Мой нож проводит алый жгут:
Пусть мной целованные плечи
Опять крылами прорастут!
Фрагменты платоновского мифа о душе обнаруживаются и в стихотворении «Элегия». Существующий комментарий этих реалий не отражает (392-393). Кроме того, здесь особенно очевиден характерный тематический сдвиг, меняющий семантику мифа и позволяющий сделать некоторые выводы об изменении традиционной символистской картины мира у Ходасевича. Обратимся к первым двум строфам стихотворения, где рисуется момент освобождения души от тела:
Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.
|
|
|
Глядит бесстрашными очами
В тысячелетия свои.
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои.
Но детали картины не вполне понятны: что, например, означают «тысячелетия», в которые «бесстрашными очами» глядит душа? Ответ на этот вопрос – также в мифе о душе, который излагается в «Федре». По Платону, душа, павшая на землю, покинув небесную отчизну, не возвращается туда «в продолжение десяти тысяч лет – ведь она не окрылится раньше этого срока» (249а, 184). Понятен и образ «огнекрылатых роев»: он соотносится с платоновским описанием мира душ, названного в стихотворении «родное древнее жилье». «Души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине… многие калечатся, у многих часто ломаются крылья» (248a-b, 183). Далее Платон говорит о судьбе души, возвратившейся после первой земной жизни: души «подвергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь соответственно той, какую они прожили в человеческом образе» (149a-b, 185). Отчасти этот фрагмент может служить комментарием к финальным строфам «Элегии», в которых речь идет о посмертной судьбе освободившейся от тела души:
И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.
И не понять мне бедным слухом,
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком.
Но в этих строфах обнаруживаются мотивы, которые в платоновский миф не укладываются. Расставание души с телом совсем не означает у Ходасевича смерти человека: он продолжает свое земное существование. В понимании Платона это совершенно невозможно: только душа дает телу жизнь, а «сопряжение души и тела получило название смертного» (246с, 182). Между тем такой сдвиг у Ходасевича совсем не случаен. Так, в стихотворении «Душа» описана та же ситуация: душа уже отделена от тела, но жизнь и страдания земного человека продолжаются:
На высоте горит себе, горит –
И слез моих она не осушит.
И от души моей не больно ей.
И ей невнятен стон моих страстей.
А сколько здесь мне довелось страдать –
Душе сияющей не стоит знать.
Напомню, что и в финале стихотворения «Из дневника» Речь идет о человеке, утратившем душу, но скорее раненом, чем мертвом:
А я останусь тут лежать –
Банкир, заколотый апашем, -
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.
|
|
|
Вместо традиционной антиномии души и тела у Ходасевича возникает нетрадиционное противопоставление души и человеческого «я». Для традиционного (в духе платонизма или христианства) мышления «я» человека неотделимо от его души и в ней воплощено. У Ходасевича «я» скорее неотделимо от бедного, страдающего, некрасивого и измученного тела, к которому душа равнодушна. Даже обращения: «Легкая моя, падучая, / Милая душа моя! », «Душа! Любовь моя! », «Психея! Бедная моя! » - обнаруживают то же внутреннее отчуждение человеческого «я» от собственной души.
Преобразование платоновского мифа о душе в «Тяжелой лире» весьма многозначительно: начав с воспроизведения привычной для символистской традиции картины мира, Ходасевич разрушает ее изнутри. На первый план выдвигается не столько символистское «двоемирие», сколько экзистенциальная ситуация богооставленности человека во враждебном материальном мире, где божеством становится его собственная, но отчужденная душа.
|
|
|
