Мелкий случай на работе как индикатор нравственности

Мелкий случай на работе как индикатор нравственности

Очевидно, вчера наше драгоценное руководство, впервые за последние 2, 5 года выплатив вовремя зарплату и незадолго до этого рассчитавшись с остальными долгами, решило начать борьбу за дисциплину. Кто-то из больших или средних начальников стоял с утра у проходной и делал замечания опаздывающим. Так получилось, что я тоже опоздал минут на 5, т. е. вместо 8-ми – официального начала рабочего дня – пришел в 8. 05. Естественно, я такой был не единственный, к тому же за последние несколько лет случалось задерживаться и на полчаса, а то и на час. Это вначале, когда я только что пришел сюда в 94-м году, старался соблюдать дисциплину. Но потом, когда начались задержки зарплаты, у администрации, очевидно, не хватало совести требовать соблюдения жесткого распорядка рабочего дня. И вот, видя, что 50 процентов, а то и более сотрудников расслабились и приходят значительно позже официального начала работы, я тоже стал задерживаться. Справедливости ради нужно заметить, что я почти никогда не опаздывал более чем на 30 минут и, вообще, старался опаздывать как можно меньше, в то время как многие другие задерживались на час и более того. Мне бы никогда не позволила совесть опаздывать так сильно, но строго соблюдать режим работы в этих условиях самому же казалось глупым и смешным.

Итак, услышав обращенное к себе и кое-кому еще замечание о том, что приходить надо вовремя с указанием на висевшее за проходной табло часов и минут, я внутренне пришел в бешенство и, сам не могу понять, что помешало мне высказать в ответ слишком ретивому блюстителю дисциплины раздраженным голосом фразу типа: «А нельзя ли обойтись без чтения нотаций?! » Мое настроение в следующие полчаса соответствует пословице: махать кулаками после драки, т. е. внутреннее недовольство собой, что не дал достойного отпора на замечание. Но потом, принявшись за работу, успокоился, и стала очевидной вся глупость подобного настроения. Злость сменилась досадой: ну вот, опять едва сдержался. Ведь по большому счету замечание совершенно правильное и приходить на работу нужно вовремя. Стало даже страшно представить себе, какие не слишком приятные последствия могла иметь неосторожно брошенная в сердцах фраза.

Приходится констатировать, к большому своему сожалению, что подобную реакцию за последние несколько лет вызывает у меня практически каждое полученное в свой адрес замечание, кроме разве что замечаний самых близких и уважаемых мной людей. Независимо от того, насколько замечание справедливо, в первый момент появляется желание проучить посмевшего посягнуть на себя, любимого, и лишь после подобной разрядки приходит понимание ситуации и нравственные упреки себе. Начало этому было, как видно, положено еще в школьные годы, когда я имел репутацию идеального ребенка с почти постоянным примерным поведением в дневнике и, соответственно, почти полным отсутствием замечаний. Очевидно, вследствие этого, в подсознание прочно вошло: замечание по отношению ко мне, такому идеальному, замечательному есть неслыханная дерзость, почти граничащая с преступлением. Данное чувство, некоторое время дремавшее, было разбужено несколько лет назад следующим обстоятельством: не прошлой работе из-за состояния тогдашнего общего развала попал под сокращение. И если до этого, в целом, мой внутренний настрой был доброжелательный, то теперь появилось чувство озлобленности. Видя бесперспективность своего пребывания в той организации и параллельно слушая жалобы родственников, знакомых на общий развал, я стал значительно меньше контролировать свои эмоции и по каждому удобному поводу раздражаться. И хотя в дальнейшем удалось сменить работу, и настроение, в целом, стало несколько лучше, рецидивы прошлого всплывают в памяти и дают о себе знать в случаях, подобных описанному выше.

17 февраля 1999 г.

Посвящается Соне

Елизавета Будницкая (Москва)

Кошка

Мы спускались по травянистому склону к реке. Наверху – город, а внизу у реки, среди удивительного разнотравья, душно-терпкого запаха лопухов и крапивы, от которого с непривычки болит голова, близости города не чувствуется, да еще на другой стороне – заповедный лес, где водятся лоси, кабаны, волки.

Сюда к реке мы ходим каждый вечер, нигде не чувствуется так уходящее лето, как здесь. Запахи травы, воды, водорослей, мокрого песка, тихий плеск воды у ног, таинственная прелесть сумерек..., – среди всего этого становится и легко, и щемяще грустно, что вот промелькнуло еще одно лето, и как всё это невозвратимо – каждый прожитый день.

Сегодняшний день был теплый, тихий, но уже предосенний. Сейчас осень чувствовалась в цвете стылой вода, неопрятных, сломанных лопухах, вечернем холодном песке.

Я села у самой воды на маленький складной стул, а Соня вдалеке собирала ракушки для аквариума. Вдруг кто-то, невидимый, толкнул меня в ногу. Испугавшись от неожиданности, я вскочила. Рядом со мной стояла кошка. Это не была ухоженная, домашняя, ленивая кошечка, к которой тянется рука, чтоб погладить. А была это ободранная, со впалыми, мятыми боками, худущая, грязноватая бездомная кошка. В свалявшейся шерсти на спине глубоко застряли репьяки – видно, она не могла до них добраться. Цвета шерсти уже нельзя было разобрать – до того она была грязна. Кошка смотрела на меня настороженно-требовательными глазами. Мне стало не по себе. Откуда она здесь? Кругом не было жилья – до города довольно далеко. Что делает она здесь, у холодной реки. Мы взглядом продолжали свой поединок, пока мне не стало стыдно и ясно самое главное – она голодна и, верно, кормится здесь около рыбаков, которые по утрам сидят в прибрежных кустах ивы.

Я снова села и достала из Сониной корзинки печенье. Разломив на кусочки, кинула кошке. Поборов свою недоверчивость, обнюхав печенье, она стала неторопливо его есть. Съев, облизнувшись, снова посмотрела на меня так же недоброжелательно и настороженно. Второе печенье съела более жадно и быстро, так что уши ее вздрагивали. Съев всё печенье, что было в корзине, кошка не стала смотреть добрее, не приблизилась ко мне ни на шаг. Поняв, что больше от меня ждать нечего, она подошла к самой воде и быстро, так, что едва мелькал ее розовый язычок, стала лакать воду. Напившись, неторопливо разлеглась на сыром песке, выставила " пистолетом" лапу и стала тщательно вылизывать свою грязноватую шкурку, ловить невидимых блох. После туалета она еще посмотрела на меня всё тем же неприязненным взглядом, повернулась и медленно с достоинством скрылась в прибрежных кустах ивы.

Уже стало совсем прохладно, и я позвала Соню. Прибежав, маленькая попросила печенья. Я сказала, что печенье съела кошка. Соня укоризненно уставилась на меня обиженными синими глазами: " Бабушка, ты что, какая кошка? " Я ей всё рассказала, сочинив, на свою голову, что у кошки, верно, здесь где-то котята, не чувствуя, как была близка к истине. Услышав слово " котята", Соня стала молить идти разыскивать кошкин дом. Мы пошли в те кусты, где скрылась кошка. Долго ходили, Соня нежно звала " кис-кис", но кошка словно провалилась. Еле уговорила идти Соню домой.

Вдруг, не доходя до лодочной станции, из высоких лопухов снова показалась моя знакомая. Увидев нас, она вышла на тропинку и пошла впереди, смешно задрав хвост. Соня снова стала молить меня вернуться туда, откуда вышла кошка. Мы повернули назад, но кошка в два прыжка очутилась впереди нас и села у лопухов, у того места, откуда она появилась. Теперь я уже была уверена, что здесь она прячет то, что не хочет нам показать – своих детенышей. Она не стала противодействовать – ведь силы были неравными, а, может быть, помнила о печенье, не знаю. Мы раздвинули лопухи – там прямо в сырой траве барахтались четыре слепых котенка. Смешно попискивая, налезая друг на друга, они пытались, наверное, согреться. Кошка подошла к ним, улеглась, даже слегка придавив одного. Натыкаясь друг на друга, почувствовав мамино тепло, они припали к ее животу, который оказался таким чистым по сравнению со всей её шкуркой. Мы задвинули лопухи и пошли домой. Соня молила взять хоть одного, умильно глядя снизу на меня, говорила, как она будет его кормить из бутылочки теплым молочком, заворачивать в куклино одеяльце и возить в колясочке, какая она вообще станет хорошая – хорошо есть и быстро засыпать...

У самого подъема в гору на тропинке снова появилась кошка. Теперь она пошла за нами. Шла до самого конца – до шоссе, опоясавшего город. Непонятно, что ей было нужно – то ли думала, что мы снова покормим ее, то ли боялась за своих несмышленышей, хотела убедиться, что мы уходим, не прихватив дорогих ее детей в этот непонятный для нее грохочущий мир.

Но около шоссе, она остановилась и долго сидела, глядя нам вслед. А впереди уже призывно-уютно светились окна домов, и мы с Соней поспешили туда в человеческое теплое жилье.

Алла Бурно (Москва)