Примечать неприметное сразу

(Мой психотерапевтический рассказ № 1)

Как всегда неожиданно, в тридцать лет, Господь посетил, открыв весну, да так, что и сомнения ослабли, и психастеническая душевная анестезия – деперсонализация оттаяла и псевдопроблемы-фантомы отошли в никуда за их несостоятельностью и неактуальностью.

Однако, это близкое к психическому здоровью состояние не может закрепиться без системы психотерапии, ибо в болезни человек, особенно интеллектуально развитый, образованный, дефензивный, приобретает несравненно больше, оставляя далеко позади (топтаться на месте), обычно живущих, в плане приобретения ими духовных ценностей, но, конечно же, все не без подводных отмелей и скал.

Так, например, могут возникнуть сложности от встречи с собой, когда вдруг произойдет воссоединение сердца, мысли и души в единую психосоматическую оценку своих действий в мире. Когда слышанное усвояется, доходит-протекает в сознание.

Увиденное мною в природе было прямо противоположно обычному, ежедневному, синтонному – поверхностному фоторепортажу с места событий.

Среди миллионов весен, эта весна стала моей навсегда.

Пусть сотрутся силуэты, перепутаются последовательности дней, часов, не найду тех мест, не верну тех дней, но останутся в душе впечатления (какое интересное словосочетание: печать и тление), и когда-нибудь они, хранимые в душе, оживят в воспоминаниях Эту весну.

Оживят вместе с фисташковыми хвостиками хвои, испаряющими проникновенно свежее, теплое благоухание под весенним солнцем. Хочется их коровой жевать, позабыв обо всем, вспомнив себя молодым.

Та весна вот уже 13 лет, по знакомству, в любую погоду, дефензивно-смущенно стучась, заходит ко мне рассказать о былом. Надо только открыть, не забыть, неохоту сломить.

Раньше весен не замечал никогда: в детстве из-за игр, отчасти из-за воспитания и самоуглубленности. В городе – из-за города, в деревне –  из-за сложностей деревенского выживания. Дальше было просто некогда и не наработано. Так, НЕКОГДА превратилось в НИКОГДА. «Словно и не жил». Не обучен, расстроен, тревожен.

За тридцать дней апреля и мая природа изменила все — от мерзлых веток с черными почками до полноразмерных листьев; от неживого, ледяного ветра до возможности лежать в тишине на юной окрепшей травке, в плавках, сощелкивая с пуза мух, не веря глазам своим, вспоминать о ветре, который в свое время, также без остатка, выдувал из сердца веру в весну.

Гуляя пешком или глядя в окно, чурался того, что должно скоро сгинуть – старые, грязные, снежные крепости-форты зимы. Они, как смертельно больные животные, разбрелись умирать в одиночку под сени разных деревьев, в ложбины, овраги, а то и навечно осели в открытых местах, прикрывшись панцирем наста.

Эти останки, некогда непобедимые, синтонные штурмовики авторитарной зимы, сохранив еще ядро характера, но теперь дефензивные от старости, но с сочащимся всё еще ядом былой агрессии, списаны со счетов жизни отступлением-болезнью. Не нужны более. Неумолимая объективность, без торжества духа.

Прошло десять тысяч дней от моего рождения и вот — смотрины весны. Не ждал...

Подаренная мне весна была естественной, но редкостной удачей. Тридцать лет – хороший возраст! Только-только жизнь обретается в своей полноте со своими найденными, закрепившимися интересами, индивидуальными особенностями, чудаковатостями, присущими только себе, индивидуальными жестами, сильными и слабыми акцентуациями-закидонами и желаниями. Человек становится самим собой, индивидуальностью с присущим набором черт. Тем, чем он и отличается от остальных, не в силах с годами маскироваться под что-то.

Вспоминая всё через тринадцать лет, мысленно иду, переживая это воспоминание, в соседнюю деревню Сломово. На ветках вижу твердый, бронированный снег. Колючки утреннего инея, под яреющим солнцем, округляются до циклоидных капель. Ночью снова сжатие до аутистических игл-костей.

Иду по темным дорожкам леса, слушаю: вроде бы птицы уже слышней. Но нет! Рано еще пока. Ошибся. Принял ожидание за явь. Но всё же тает, тает, подспудно теплеет терпение земли, тем более, что город сух и в нем весенне-пыльные улицы. В нем снег-то смылся, а пыль осталась. Остались и вылезли все тайные накопления зимы, стало явно стыдно за свои и чужие зимне-скрытые детские ехидства.

На улицах города горожане, не сообразующие происходящее с действительным, беззаботно испытывают судьбу, и голову на менингит, одеваясь, вернее раздеваясь, не по сезону, а вот в сорока километрах — еще зима. Не весна. Крестьянские дворы знают, когда распахиваться, и марток — двое порток трясогузочкой еще ходит и не дюже стриптизирует. С Николы только тепло бывает, да картошку сажает.

***

Вот так было неожиданно приятно в тридцать лет ходить по лесу, чувствовать-участвовать, с любопытством, по-детски, дружить с природой на положительно-эмоциональной основе. Почувствовать, как Вы вдруг глохнете, войдя в лес, когда он Вас вбирает в себя, но тут же дарит свое звучание, словно надели наушники – звонкое, объемное пение птиц. Чаруешься от ощущения умиротворяющего диалога в душе и перед глазами все встречает весну: поют, снуют, однообразно долбят, просто смотрят, но, как иногда кажется человеку, осмысленным взглядом. Муравьи открывают свои кучи: проветривают. Затухли, видать, за зиму. Осматривают. Начинают новую жизнь.

2 марта 1987 г.