 |
Успение. Из дневника. Гроза в Таллинне
|
|
|
|
Успение
В лесу появились первые признаки осени. Они радуют, точно так же, как радуют первые признаки весны. Радуют сменой события в жизни, новыми неожиданными красками. Весь лес еще в привычной полнокровной зелени и вдруг где-то в вышине – желтый трепещущий островок – начало изменения в жизни. Это неожиданно рано постарела одна-единственная ветвь высоко на дереве.
На следующий год эта ветвь будет сухой, отломится и возвратится в землю свою. Так дерево отреагировало, избирательно состарилось своей одной единственной ветвью с «пораженными атеросклерозом сосудами».
Раннее увядание. Она первая, вспыхнув спектром расслоения единого, цельного тем же цветом, что и гной с сукровицей, уснула к празднику Успения, дав сигнал общему увяданию.
26 августа 1999 г.
Из дневника
Холодать стало с Казанской, а со Всех Скорбящих радость и с Дмитриевской Родительской субботы – уже минус десять. Очень естественно пошла зима в этом году. Как-то дальше будет. Это праздники десятилетней давности очень мне памятны.
Погода так хороша. Такие дни всегда остаются в душе и воспоминания о временах года связаны именно с такими погодами или диаметрально противоположными ее проявлениями.
Морозно, ветра нет. Прозрачный воздух, тишина. Тонкий первый снег. Замерзшая земля высовывается из-под него то травой, то корягой, то желтыми комьями глины, то волнами темной почвы, то охристым разнотравным сеном и прочим.
Синее небо светлеет вокруг желтого солнца, стаи черных стремительных ворон еще вчера, перед морозами, галдели до переполоха, теперь черными беззвучными точками или силуэтами видны то там, то сям.
Лед блестит на недавних лужах и уже кажется, что не было тепло, а было всегда так. Морозно и хорошо. Устойчиво хорошо в этой застывшей жизни.
|
|
|
Я вышел на смотровую площадку за храмом, оперся о перила и смотрю на Москву вдали. Солнце греет так, что снимаю шапку и стою недвижим, а морозец пощипывает. За спиной храм, и чувствуешь от всего этого вокруг защищенность, перспективу, наполненность ясными смыслами и естественную легкость от простоты в мышлении без закидонов.
Вот, думаю, приду домой, попью чаю и сохраню всё это, записав наблюдение себя в природе, а прочту это в дни печали и одиночества и снова засветит солнце в погасшей душе, защекочет в носу и спазм выжмет слезу отчаяния, но станет легче.
Рассеются извечные враги человеческие – скорбь и тоска под управлением одиночества и бесчувствия, когда с кем бы ни жил – всегда один и всё равно.
Попробуй расскажи свою боль. Кто сумеет понять, пропустить сквозь себя? Для этого нужна живая интеллигентная душа, которую так ненавидят Дьявол-двойственник и сонмища его.
А перечел свое снова и понял себя. Осмотрелся и увидел, что хорошо и без психоанализа неврозов.
10 ноября 1999 г.
Крылатское
Гроза в Таллинне
Посвящаю себе
Хотелось сплюнуть, выжать из себя то состояние, которое оказалось чуждо, ни к месту, ни к мировоззрению, ни к расположению души.
Я в Таллинне. Мой любимый, легкодышащийся город, приятный мне по утрам с еще сидящими на выступах птицами, разнообразием печных труб и шпилей с «флюгерной» на них геральдикой, находящейся на границе земли и неба. Интересен днем, оживленный людьми и машинами. Приятен ночью, уравновешивающий переживания дня беззвучным мерцанием звезд. Он мне близок геометрическим разнообразием уровней чешуйчатых крыш с проглядывающей кое-где брусчаткой и кольчужными крепостными стенами с пузатыми и со строгими башнями из серо-белого камня.
Эту каменную суровость часто оживляют цветы на подоконниках, букеты в руках людей и в корзинах цветочниц, а также газоны и палисадники. «Северный Тевтон» идет на свидание.
|
|
|
Так я вижу город с высоты гостиницы «Олимпия» или с балкона Вышгорода.
Сочетание природы и труда гармонично, если оба одухотворены и плод их сочетания – жизнь и красота. Это приятно всем, близко любому складу характера, вызывает положительные, созидающие эмоции. В таких условиях больной быстрее выздоравливает, а здоровый – творит здоровое, в ощущении единства бытия.
Ну, а коты на крышах? Собаки на улицах, не хуже котов, самостоятельные вороны, бродящие пешком по подстриженным зеленым газонам под дубами городского парка или перешагивающие перекинутые через крепостные стены вьюны. Жив ли Таллинн без них?
В этом городе есть соразмерная человеку сеть-череда кафе-ресторанов с аккуратными хозяевами и с чудными сортами пирожных. Может, только в Японии всё помельче, не то, что в чумовой Америке с ее гипер-супермаркетами, на выходе из которых чувствуешь себя трудно, не самим собой и распыленным по километрам витрин и реклам. Негде голову приклонить. Мертвящий неоновый рай.
Ночью свет в Таллинне рассредоточен-рассыпан по звездам, виден сквозь и за изгибами штор в окнах, где он будет жить до утра, или бродить по стенам и улицам фарами автомобилей и велосипедов, выхватывая лучом неожиданности, принадлежащие ночи.
Летний театр в парке открыт светлой ракушкой, блестит медью труб, бижутерией, бриллиантами в серьгах, «и в кольцах узкая рука».
Дивное четвертое состояние грез наяву: слегка как бы изменен, воспален, вдохновлен. Всё хорошо.
Поздно вечером, когда я иду, прослушав органный концерт в соборе под сводами, то музыка идет вместе со мной, рассеиваясь по дороге, по созвучным ей и мне фонарям; приступкам, эркерам, шторам, по встречным-поперечным людям, по всему на пути, озвучивая в моем воспоминании город.
Она была списана с подобных же мест вдохновенной эмоцией-переживанием композитора, преломившись, новым спектром его характера, неся его склад. Узнай этот звук! Я узнал, и, по-моему, индивидуально звучат дом, бордюр, поясок-лента, собор. Через сотни лет творческое переживание может снова дать жизнь воплощению своих, личных, творческих переживаний. Без агрессии, без астенически бесплодных мечтаний.
|
|
|
А сейчас музыка вернулась и снова застыла-замерла в го– роде до новой встречи со мной или с другими, кто запишет свои эмоции этих встреч нотным письмом. Ждет того, кто снова в звучании парков, людей и домов с лигами улиц услышит легато.
Не мешают мне рев мотоциклов и компрессий модно-моторных ритмов, пыхтящих в молодежных дурманариях, прогибая двери и плотно закрытые ставни. Ведь это секунды, а то – вечность. Аутистично, но это так, только внешне. Сбоку. А в душе живет психастеническая работа переживания всего вокруг.
Так вот, что там хотелось сплюнуть? Отвлекся. А! Вспомнил, что я, имея такое восприятие-настроение («Блюдите, как опасно ходите», всегда к случаю говорил апостол Павел), я со своими приятелями зашел в пивбар... словом, как на родину сразу попал, только здесь чуть потише. Заказали пива (я его вообще не люблю) столько, что, казалось, на всю аудиторию, а это только нам, и туда, в пиво, под столом (для интереса и секретности) еще водки с красненьким, а шампанское на стол, по разрешению официанта, для эпатажа. Через час – братания и сплошная воспаленная отсебятина о наболевшем, национально-космическом. Разговор расщепляется на многие «я».
Дым-гам-чад, вскакивания с мест со спутанными маханиями и сиганиями. Своя музыка, свои фуги, свои аллегро по «стаккато». Всё наоборот. Действующие лица (теперь хари) те же. Сцена (подмостки) – там же.
Адское клокотание жижи с дымком — маленький путчик-86, – под черепичной геометрией крыши пивного дома, красивого города. Мы – группа самозахвата.
Вот тут «приступила ко мне альтернатива» выхода из положения. Моя двойственность помогла. Что дальше, знаю. Перспектива пропустить вечер (это было два часа дня) и утро в этом любимом городе так меня отрезвила, что я свернул всю программу еще до выноса тел.
Мы вывалились. Именно так. Из ниоткуда, из небытия, в ставший чужим, всего два часа назад близкий мне, мир. (Подобное, замечу, было в 78 году в Дрездене, когда все пошли в пивную, а я один – в Дрезденскую галерею, которая тогда, на мой взгляд, была в двенадцать целых и три десятых раза лучше Оружейной палаты и Алмазного фонда вместе взятых). Когда мы встретились вечером, кто откуда, то я, хоть и был в одиночестве, – чувствовал себя несравненно лучше их, что и ощущаю аж до сих пор!
|
|
|
Чуждый мир, другая фаза, напряжение высокое, сам в себе не вмещаешься от интоксикации, предохранители послетали, рам, как после съезда с горы по ухабам: сидишь в сугробе, а в сознании еще несешься, трясешься...
Вывалились. Велик момент неожиданности. Где я, где мы? Куда идти? Зачем? После локализованного сужения сознания с прижизненным уходом в больную реальность, с искажением всех черт характера, обеднением личности.
Быстро стараюсь приструниться. Попробуй! С галлоном отравы в крови и в нейрокомплексе.
А друзья зовут еще. Какие друзья, если я уже с собой не дружу?! Может, им Таллинн не нравится? Или я?!
Мне-то нравится! Я не хочу здесь, в Таллинне, этим запиваться. Черта лысого вы меня сейчас на любимое виски за доллары затянете. Всё равно больше вас выпью и в сауну пойду с коньяком и кофе стихи читать одним глазом, потому что одновременно с обеих страниц текст вслух читается трудно, хотя смысл, в общем-то, уловить можно. Особенно хорош для этого серебряный век второго эшелона, где одни заспиртованные чувства, а мозги не участвуют и рисуются, рисуются образы, образы переливные.
Вывалились. Лето, тихо, ни ветерка, ни птички. Перед грозой, видать. Тревога от напряжения в природе затаенно, тихо и незаметно переходит к людям и животным: коты тихо слазят оттуда, где были, и с ласковыми рожами принимаются ввинчиваться головой, начиная с уха, в ногу (ножку) хозяйке. Вроде как соскучился. Собаки, подложив под морду порог будки (у кого она есть), слегка прикусив язык, печально смотрят вверх, заведя глаза, выпучив белки.
В напряжении природы всё перед грозой ярче. Сочнее обнаруживаются границы. Они не расплываются, не дрожат, как в зное. Цвета собранны, четки. Каждый сам за себя.
Море во хмелю, хоть и по колено, а все-таки – море. Мы стали искать убежище покрепче, понадежней. Не всё ведь должно качаться, на что можно опереться или положиться. В общем, нужна надежда. От надежды отошел – рухнул. Встали у высокого, в полтора роста, вала. Надежный вроде бы. Этот вал или стена почти из такого же камня, что и мостовая. Можно перепутать: то ли у стены стоишь, то ли уже лежишь. Подобным же образом, задумчиво перепутав, ушел в легенду китайский поэт Ли Бо, катаясь в лодке, вдугаря, он простер руки в восторге бытия (или пития) к яркой, полной влажного света луне, любуясь ее изображением в небе, но оказавшейся отражением в воде озера, и..., сколько успели записать за ним стихов ранее, столько и читаем теперь. Вот так!
|
|
|
Люди начинают спешить в укрытия, ускоряют шаг по направлению к своей цели, на ходу вытаскивают зонты, чуть ли не с головой роясь в пакете, а то и пакет оставляют на голове.
Вжик... Птичка быстро перелетела на другое место, еще парочка. Все. Подготовились.
В абсолютную тишину влетают крупные капли, на больших расстояниях друг от друга и сворачиваются в пыльные шарики, соскальзывая, скатываются меж булыжниками, с неохотой объединяются в причудливо дрожащие вздутости. Вот капли всё ближе друг к другу, всё чаще расшибаются в кляксы. Какой-то мужик с. узловато-нервными жилистыми ногами, в розовых шортах до колен, в черных узких, как обгрызенная арбузная долька, очках, волосы ежиком, медленно и напряженно идет один посреди улицы.
Дождь все сильней. Вот и он побежал вдоль рядов развлекающихся этим видом граждан, плотно стоящих с нами у стен. Авторитарность смягчилась. Вот капля в глаз очкарику попала. Стой теперь, моргай, всматривайся, откуда прилетела. Немного светлеет. Вспышка, гром! Слышится нарастающее шипение, смолкают разговоры, как по команде. Первые выбросы, какие-то рваные, как с веника стряхнутые. Началось!
Влетевшая буря мигом наполнила не только город и узкую улочку, но и распрямила извилины души. Crescendo. Вспыхнуло так, что все ножки поджали, зацепившись чем-то за стену, отпрянули внутрь дверных проемов домов и магазинов. Действительно, раскат. Раскатило по всем зданиям, задрожало стеклами, проникло в тело. Всё мелкое в душе, как идолы, попадало. Хмель придавлен и начинает мешать личному участию в природном явлении.
До какой же степени крепло и вырастало внутри, своим свежим движением чувство вытеснения из себя состояния охмеления, как оно противно трезвой природе! Всё предыдущее мне стало мало интересно. Это есть настоящее. Этим переживанием лучше, яснее живу.
Нити дождя впиваются в коллекцию модной летней одежды, в майки в обтяжку. Через несколько секунд стоишь, как дуршлаг, в дырочку-горошек и протекаешь затем серыми струйками.
Дети визжат от восторга встречи со стихией – ругать не будут за несдержанность. Взрослые под бегемотовыми кожами многих лет жизни и воспитания, заключившегося в сгублении эмоций, тоже ликуют, светятся лицом. Так и сиганул бы в лужу с пузырями! Веселится мыслью папаша солидный. Что думает-желает солидная мамаша, угадать невозможно.
Какой там хмель от пива, разбавленного водкой?! Решительно никакого сравнения, воздействия. Природа дает свое — лечебное. Становится легче. Хмель берет свое (Ваше) – становится труднее, невозможней.
Не раз встречал в литературе «Молнии носились по улицам», теперь сам увидел. Рад был несказанно. Молнии метались так, что, выскакивая из-за поворота в начале улицы, неслись синей дугой, извиваясь и расщепляясь, скрываясь в конце. Казалось, что либо коленки, либо нос заденет. Протяни руки и дотронься. Совсем рядом летит. Вместе с громом! Сухой, сухой треск так выстреливал часто и жутко, что действительно, страшно становилось! Вот уж очищает замшелости бытия!
Ну, а дождь, дождь-то где?
А дождь, дорогой дружок, после окропления веничком, выждав пару секунд, дорическим ордером водяных копий, медленно-мощно въезжает на крепких пузырях в оглушенный раскатами город, скрывая всё под собой. Сердце бьется сильно и здорово. Вода по брусчатке поднимается, как бы снизу растет. Поплыла улица. Серо-черно вокруг.
Где теперь цветущие женщины в платьях и майках в обтяжку? – Мокнут.
Не дойти до них, не дойти, объективно не дойти, да и стену бросить нельзя. От этого на душе мелко, безжизненно. Ева – Жизнь и гроза могут пройти стороной, без проникновения и живости, без постоянного обновления-освежения мыслей, которые, оставаясь в неизменном виде, так старят тело и выхолащивают душу. Дух уже в таком жилище не живет, если по Духу человек не поступает, то им и не живится. Теряется личностное единство.
Март 1998 г.
Крылатское
|
|
|
