 |
Масленка. Мой дядя Эммануил
|
|
|
|
Масленка
Однажды, готовясь к семейному торжеству, доставая из коробки сервиз к праздничному столу, я наткнулась на маленькую незамысловатую масленку, бережно завернутую в газетную бумагу и, по-видимому, забытую здесь давно. Несколько секунд я молча рассматривала ее, а потом вдруг нахлынувшие воспоминания понесли меня в то уже далекое время, заново приоткрывая для меня небольшой кусочек моей жизни, в котором я была по-своему счастлива. Все это было как вчера, хотя это было восемь лет назад. Тогда я снимала комнату-клетушку в частном доме, училась на вечернем подготовительном отделении института, а днем работала на кафедре физиологии. Моей напарницей по работе была Лена, вчерашняя школьница, не поступившая этим летом в университет. Я не помню, как она пришла к нам на кафедру и как мы с ней подружились, да и дружба была ли это – не знаю. Мы никогда не вели душевных разговоров, мы на все смотрели по-своему, практически не пересекаясь ни в чем. В ней чувствовалась надежность, тихая доброта, не раскрывшаяся до конца женственность. Я же была похожа на горную стихию с всплесками эмоций, вечно недовольную собой и рвущуюся к недосягаемой цели. Она жила повседневным. Ее походка была неторопливой, а улыбка теплой и непринужденной. Я же была как взъерошенный воробей, отважный и временами жалкий. Мне никогда не хватало окружающего меня мира, многие людские радости проходили мимо... Меня занимали совсем другие Ценности, и я со всей свойственной юности пылкостью, с каким-то даже полубезумным блеском в глазах стремилась следовать созданной мной идее добра, справедливости и чести. С Леной мы были совершенно разными, но что-то неодолимо тянуло нас друг к другу. В ней было то, чего так не хватало мне. Рядом с ней я как-то успокаивалась и отдыхала от своей неземной энергии. А она в эти моменты становилась какой-то необыкновенно красивой, как будто лучшая часть моего огня переходила к ней. Мы хорошо ладили на работе, помогая друг другу во всем. Вместе сочувствовали озабоченным студентам перед тяжелыми зачетами, подкармливали собак в институтском виварии, а в обеденный перерыв распивали чаи, угощаясь принесенными из дома бутербродами... Помню, как перестало хватать моим легким окружающего воздуха, и опять позвала меня дорога. Я уезжала поздним зимним вечером в далекий северный город, где осталось мое детство. К пустынной электричке они пришли провожать меня вместе: Ленина мама, Лена и ее младшая сестренка. Несколько минут мы стояли молча, смущенно переминаясь с ноги на ногу, потом безуспешно пытались найти общую тему для разговора. «Тань, ты возвращайся скорее, хочешь, дай телеграмму, и я тебя встречу», – Ленин голос звонко звучит в морозном воздухе. В последний миг перед закрытием двери вагона в мои руки категорично был вложен пакетик с едой. Сейчас мне кажется, что за все последующие годы я не ела ничего вкуснее той картошки в мундирах с хлебом и солью в полутемном промерзшем вагоне ночной электрички.
|
|
|
Не знаю, как случилось, что мы с Леной через полгода нашего знакомства потерялись. Жизнь закрутила и развела в разные стороны. Но даже какое-то время в разлуке мы по-прежнему тянулись друг к другу, пытаясь переписываться каждый на своем языке. Наверно, хорошо, что мы сейчас не можем встретиться. Сегодня она бы не узнала меня. Мой внутренний огонь с годами не повзрослел, он просто погас, а благородные стремления юности растеряны в дороге... Но вот сейчас, стоя посередине комнаты, я держу в руках эту масленку, Ленин подарок на мое восемнадцатилетие, и на душе становится светлей, душа теплеет, а сердце переполняется благодарностью судьбе за то, что в моей жизни была эта хорошая девчонка Лена и в память о ней у меня остался такой драгоценный подарок.
|
|
|
21 февраля 1999 г.
Ночь
Ночь накануне последнего экзамена...
Первый час. Прочитана половина...
Конспекты, книги, тетради судорожно
разбросаны на столе. Сердце разрывается
от ударной дозы выпитого кофе.
Из обшарпанного коридора уставшего
общежития в комнату вползает леденящая
душу тишина, предвещающая
завтрашний провал... Невыносимо душно.
Бегу от себя к людям.
Дальний закуток коридора.
Нас четверо, каждый в себе.
В темноте забиваюсь в угол. Пытаясь
унять внутреннюю дрожь, неосознанно
жмусь к холодной батарее.
В воздухе
завеса табачного дыма...
В душе
отчаяние загнанного в тупик зайца.
Безнадежная решимость
прыгающего в пропасть.
Жадно курю одну за другой чужие сигареты.
Сидим молча,
начинаем говорить все разом,
каждый о своем,
также внезапно замолкаем...
Воздух до предела напоен
совместным одиночеством.
Господи, нам необходимо быть вместе!
Звездное небо удивленно заглядывает в
открытое окно.
Остро чувствую себя в проходящем мгновении.
В теле сладостное возбуждение от
предстоящего взрыва напряжения.
Душа натянута как струна: чуть
тронь и зазвучит музыкой и полетит
быстрокрылой птицей в ясную звездную
высь...
Дым мягко убаюкивает разум.
Страх как крылья за спиной...
Жаль,
что птицы
неизбежно
возвращаются
на землю...
Январь 1999 г.
(К событиям двухлетней давности.
Примерно восстановленное письмо к Марку Евгеньевичу. )
Александр Капустин (Москва)
Руки
Идея носилась в воздухе, неуловимая и расплывчатая. Пытаясь ухватить трепетную Идею хотя бы на короткое время, её преследовал Сачок: кусок розовой марли вокруг кольца из проволоки на тонкой деревянной ручке. Ловля длилась без устали дома, в метро, в лесу; Идея даже являлась Сачку во сне. Уже трудно было понять: кто кого преследует, чьи руки держат Сачок. Иногда Идея принимала определённую форму и наполняла её конкретным содержанием. Но как только происходило подобное превращение, Идея терялась среди множества нелепых догадок. «Сачок поймает меня, – думала она, – и лишится смысла жизни. Чем он тогда будет защищен от одинокого и неизбежного конца? » Вникая в мелкие подробности, которые, собственно говоря, и могут кое-что объяснить, мудрая Идея оставалась без живительной сущности. Сачок же переставал видеть Идею, едва прекращалось её увлекательное мерцание. «В следующий раз – не промахнусь», – утешал себя поникший ловец.
|
|
|
С тех пор, когда детские руки осторожно и нетерпеливо под легким Сачком нащупали лишь цветущие травы, прошли годы. И мало что изменилось: одни руки растили злаки и цветы, другие – вновь поднимали Сачок и, потерев ушибленное колено, опять искали Идею. Ручка Сачка медленно и незаметно становилась похожей на трость, на которую приходилось теперь опираться. Слабые руки продолжали отдалять тот неизбежный момент, когда их, уже ко всему безразличных, сложат на холодной груди.
Октябрь 1999 г.
Алла Левина (Москва)
Мой дядя Эммануил
У моего деда Бориса было два брата. Один старший Давид, другой – младший Эммануил. Все трое были очень похожи друг на друга: и лицом, и голосом, и смехом. Их даже путали.
Потрясающе колоритным сангвиником был младший, Эммануил. Я редко его видела – он жил в Одессе и был настоящим одесситом: веселым, неунывающим, по-доброму насмешливым. Никогда не забыть мне веселых застолий и Шотландскую застольную, которую прекрасным тенором пел дядя Эммануил:
" Налей, налей бокалы,
Кто врёт, что мы, брат, пьяны,
Выпьем, ей-богу, ещё,
Последний в дорогу,
Бездельник, кто с нами не пьёт! "
Разве можно забыть так похожие на анекдоты его рассказы из подлинной жизни наших друзей и родственников:
" Видела Чара у вас картины и решила себе купить. Купила какую-то мазню, её покритиковали, она в комиссионку побежала. Там в очереди стоит, перед ней на ма-а-ленькую картину говорят: " Поленов. Двести тысяч. " Помощник мастера показывает Чарину картину и спрашивает: " Это тоже Поленов? " Мастер посмотрел и говорит: " Нет, это Бревнов. "
Самый младший из братьев, Эммануил, умер первым, от рака крови. Упокой, Господи, его душу! А, может, как в " Синей птице" – любимом спектакле моего детства — он просыпается от сна каждый раз, как о нем вспоминают живые? Тогда он не умер, тогда он жив... Давайте выпьем за упокой души моего дяди Эммануила: " Бездельник, кто с нами не пьёт'"
12 сентября 1999 г.
|
|
|
