 |
Телефонный звонок
|
|
|
|
Телефонный звонок
После обеда я решил поработать дома: мне срочно надо было прочитать верстку брошюры. Расположившись за своим столом, я некоторое время работал спокойно, но затем какая-то неясная тревога, усиливаясь, стала мешать сосредоточиться. Теперь уже было видно, что тревога связана с телефоном: почему-то стало казаться, что если телефон зазвонит, то сердце разорвется или случится что-нибудь подобное. Такие состояния возникали у меня в то время нередко, и я ничего не мог с ними поделать. Напрасно я убеждал себя, что всё это чепуха, – тревога нарастала.
Вот телефон действительно зазвонил, сердце, конечно, не разорвалось, вообще ничего не произошло, я спокойно поговорил, повесил трубку и... со страхом стал ждать нового звонка – не помогает тут ни опыт, ни убеждение.
А если убавить громкость звонка? Я перевернул аппарат и увидел на донышке дату – 1960. Да, этот аппарат у нас столько, сколько мы живем в этой квартире. Вспомнилось, как летом 1962 года я приехал с дачи и ждал важного звонка. Ждать пришлось долго, а мне надо было уйти и вместе не пропустить этот звонок. Тогда я решил быстренько придумать и собрать схему автоматического ответа по телефону, благо магнитофон, реле, провода и нужные детали оказались под рукой.
Схему я собрал и попросил своего приятеля по телефону опробовать это мое устройство. Он тотчас позвонил, и магнитофон ответил ему моим голосом:
– Говорит автоматический ответчик...
– Так я и поверил: у тебя голос дрожит, – возразил мой приятель.
–... Позвоните, пожалуйста, через десять минут, – закончил свою фразу магнитофон и отключился. Приятель позвонил снова.
– Говорит автоматический ответчик, – тотчас начал магнитофон свою единственную фразу.
|
|
|
– Это я уже слышал, скажи что-нибудь еще, – иронически заметил тот.
–... Позвоните, пожалуйста, через десять минут, – прервал его магнитофон и отключился.
Снова раздался звонок, и едва магнитофон произнес первые слова, как мой добрый приятель сказал обиженно:
– Если будешь валять дурака, я не стану больше звонить, – и бросил трубку.
Конечно, я не собирался его разыгрывать, просто, слушая, как он всерьез спорит с магнитофоном, я так рассмеялся, что не смог вовремя переключить схему... Вообще это мое устройство так и не получило практического применения, но было источником многих забавных эпизодов. Это тогда, много лет назад...
А теперь, вспоминая эту историю, я чувствовал, как убавляется напряжение, смягчается состояние, отступает тревога и уж не пугает возможность телефонного звонка. Минут через пять я вернулся к работе, а про телефон просто забыл.
Я уже знал по опыту, что это смягчение не случайно, оно вызвано живым образным воспоминанием, которое пришло само собой. Раз так, то, казалось бы, подобные состояния легко выправлять – стоит лишь припомнить какой-нибудь эпизод из прошлого, но это не так: намеренное принужденное воспоминание ничего не дает. Да, в другой раз, когда опять возникла «телефонная» тревога, я нарочно вспомнил рассказанное выше, но это не помогало. Что же помогало? Не натужное припоминание, а простое чтение написанного выше, то есть такие записи должны быть под рукой. А чтобы они были, их надо делать, особенно когда к этому есть расположение. И конечно не обязательно писать о телефоне, а лучше о природе и детстве, но главное – писать по-своему.
«Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. ... » Эти строчки, вообще вся первая страничка из рассказа Тургенева «Бежин луг» неизменно по-хорошему волнует меня, но не настолько, чтобы прогнать тревогу. Тревога слабеет и уходит, когда в своем блокноте находишь запись о наших березах, под покровом которых поднимается молодой ельник — осенью эти елки украшены опавшими березовыми листиками, паутинки сверкают в лучах утреннего солнца множеством капелек росы. А запахи здесь какие! А звуки... И уже нет места тревоге. И не потому, что эта картина живописней или сильней тургеневской, а потому, что она написана мной и по-своему, как, впрочем, и этот мой нехитрый рассказ.
|
|
|
12 сентября 1986 г.
Светлана Стрибуль (Москва)
Ясень
В этот раз неудержимо потянуло на воздух. Пришла в сад Мандельштама.
Здесь мне всегда по-особенному уютно, глубоко думается, чувствуется, дышится.
Вглядывалась в деревья, хотелось распознать их.
Первое, которое особенно привлекло, – ясень. До чего же стройное, светлое, грустное дерево. Зимой ствол его совсем черный. И с тонких, гибких ветвей грустно свешиваются к земле чуть желтоватые, как будто выгоревшие раньше на солнце светлые гроздья-крылышки. Это светлый ясень. Рядом стоит ясень с темно-коричневыми крылышками, так жалко свисающими, что делают его горьким, плачущим. Но когда всмотришься в его тонкий, гибкий ствол, то вдруг представишь себе стройного станом русского молодца, который свесил на грудь свою буйную светлую или темно-русую головушку и крепко загрустил, опечалился. О чем? О березке ли? Гордой красавице, которая не видит его горя-печали, и нежная глядится в небо, раскачиваясь своими тонкими ветвями-рученьками на ветру. Не любит. Ой, не любит!
Но вдруг чувствуешь, что не всё ясеню – доброму молодцу печалиться. Что вскинет он светлую буйную головушку и разгонит печаль свою в разудалом плясе, с мастерскими коленцами, с веселым свистом, под малиновые меха гармоники.
Вот какова русская грусть и печаль, где грусть, там близко и безудержная радость!
17 февраля 1999 г.
Михаил Тверецкий (г. Жуковский)
|
|
|
