 |
Январь. И вот я в дом вхожу. Блокадник. Блокадный хлеб. На радио
|
|
|
|
Январь
Я не забуду тот январь
Над замершей Невой,
И тот сухарь, ржаной сухарь,
От высушки кривой.
А был он все-таки хорош —
Сухой, как динамит.
В ушах, когда его грызешь,
Как будто гром гремит.
Его солдат мне подарил,
Высок и белобрыс.
О сыне что-то говорил.
Я плохо слушал: грыз.
Не повторится пусть вовек
Великая беда!
Но тот январь, мороз и снег
И тот высокий человек —
Со мной теперь
Всегда.
Слова красивые — пустяк,
И клятвы не нужны.
Он не забудется и так —
Кривой сухарь войны.
И. Фоняков
И вот я в дом вхожу...
Я возвращаюсь в Ленинград
Сорок второго года.
Я захватить с собой бы рад
Картошки, хлеба, меда.
И колбасы — какая есть
В ближайшем гастрономе —
Для всех, кто жив и хочет есть
В блокадном нашем доме.
Но мне вещает некий страж,
Суров, непререкаем:
«Оставь, товарищ, свой багаж,
Лишь налегке впускаем!.. »
И вот я в дом вхожу. И вот
Всех сразу вижу в сборе:
Кто до Победы доживет
И кто погибнет вскоре.
На них я пристально смотрю.
Они не замечают.
«Не узнаёте? » — говорю. —
Они не отвечают.
И впрямь: уже и нет меня.
Горит буржуйка. У огня
Сидит худой мальчишка,
И на коленях — книжка.
Платком крест-накрест на груди
Родительским повязан,
И все, что будет впереди,
Он пережить обязан...
И. Фоняков
Блокадник
Замотанный старым платком,
Укутанный в одеяло,
Он смотрит на мир стариком
Заброшенным, слишком усталым...
Ослабленной мышцею кровь
Упрямо даётся — в вены...
В глазах невозможная скорбь
И мудрость огромной Вселенной.
К сиренам, бомбёжкам привык.
И не боится тревоги...
|
|
|
Сидит на кровати старик —
Не держат проклятые ноги.
Он вслух прогоняет тоску.
Один в промёрзшей квартире.
Исполниться старику
Должно послезавтра — четыре...
Но... дядя — военный моряк...
А мать... для фронта... посменно...
Отец отличился в боях...
И дали «Героя» посмертно...
Вот бабушку голод забрал...
Её вчера хоронили...
Опять на заводе — аврал...
И маму к нему не пустили...
Он знает, он верит, он ждёт,
Придёт усталая мама...
И хлеба ему принесёт,
Скупые, блокадные граммы...
Замотанный старым платком,
Один в промёрзшей квартире,
Он смотрит на мир стариком,
В неполные эти — четыре...
Но смерть сквозь закрытую дверь,
Спокойная, без утайки,
Проникла, прожорливый зверь,
Вальяжной походкой хозяйки...
Умом это трудно принять...
Не будет ему четыре...
Застыла безумная мать
Над умершим сыном в квартире...
О. Христолюбова
Блокадный хлеб
Я вспоминаю хлеб блокадных лет,
Который в детском доме нам давали.
Не из муки он был — из наших бед,
И что в него тогда только не клали!
Хлеб был с мякиною, макухой и ботвой,
С корой. Колючий так, что режет десна.
Тяжелый, горький — с хвоей, лебедой,
На праздник, очень редко — чистый просто.
Но самый сильный голод был, когда
Хлеб мы по два-три дня не получали.
Мы понимали, что война — это беда,
Но каждый день с надеждой хлеба ждали.
Не дни мы голодали, а года.
Хоть раз наесться досыта мечтали.
Кто видел, не забудет никогда,
Как с голоду детишки умирали.
Л. Хямелянина
На радио
Ну что ты помнишь: был — под стол пешком.
Ну что ты мог — ребенок из детсада?
Ответь, мальчишка с голубым лицом,
Что в центре ледяного Ленинграда
У микрофона главного стоял
По стойке «смирно».
Громко, с выраженьем —
«Вот не забыть, не сбиться бы» —
Читал
В концерте для бойцов стихотворенье.
Потом сказали, что не подкачал.
|
|
|
А сбился б — не беда, не слова ради.
Звучащий детский голос означал,
Что живы, живы малыши в блокаде!
По радиоволнам, по проводам
Заиндевелым,
Сквозь огонь жестокий
Подмогою к сражавшимся отцам
Стремились эти тоненькие строки...
О. Цакунов
* * *
Ещё на фронте танков было мало,
Мы этого не знали, малыши,
Но рисовали, чтоб их больше стало,
Для блеска послюнив карандаши.
Вокруг коптилки из консервной банки
Был наш завод особый, броневой:
Зелёным красим — танки, танки, танки, —
Они на месте принимают бой!
И красным выстрел огненный искрится,
Звезда алеет, и над башней — флаг.
И разбегались человечки-фрицы,
На чёрных касках — их паучий знак.
Один из них в испуге оглянулся, —
Мой танк поддаст фашисту на бегу!
Другой лежит — споткнулся-растянулся,
А третий — ноги вверх — торчит в снегу.
А кто он, чтобы не было сомнений —
Ведь каску не увидишь на враге, —
Я свастику для полных разъяснений
Нарисовал ему на сапоге…
Дышу на пальцы, хоть и жарко в схватке,
И вновь рисую танки — про запас.
Жаль, что бумаги не было в достатке —
Так много танков стало бы у нас!
О. Цакунов
* * *
Дров-то, дров… Поближе к ночи,
Перед сном «буржуйку»-печь
Мы протопим, да не очень,
Чтоб в тепле нам только лечь.
С головой — под одеяла
В метрономной тишине…
«Мама, ты бы рассказала
О победе и весне.
Чтобы солнечное небо
Было печки горячей,
Чтобы столько было хлеба,
Сколько в стенах кирпичей».
«Спи, сынок, не до рассказа, —
Не поспать, где силы взять?
Ну как три-четыре раза
Будут нас бомбить опять?
Вон в соседний дом попали —
Снег летит сквозь этажи…» —
«Мама, верно, там в подвале
Слышен голос? Расскажи…»
«Это ветер воет дико,
Вьюга стонет, голосит…
Спи, сынок, пока всё тихо,
Вся война большая спит».
О. Цакунов
* * *
Там и жизни, и песни начало.
Там, почти как в голодный бред,
Строчка первая прозвучала
С бедной рифмою — нет — обед.
Память рваная — словно вспышки,
Меньше знаю, больше забыл —
Только знаю не понаслышке:
Малышом — в чём душа, но был,
И полны не книжного смысла —
А иначе о том не писать —
Для меня блокадные числа
|
|
|
900 и 125…
Нас немного, то время знавших,
Возле памятного огня.
Я сменю товарищей старших,
Да никто не сменит меня.
Дует в спину сквозь годы и даты,
Оглянусь — заметает след…
Я последний поэт блокады,
Позади очевидцев нет.
О. Цакунов
|
|
|
