 |
Буржуйка. Концерт в госпитале. Дежурство. Крещение огнем. Дети блокадного Ленинграда
|
|
|
|
Буржуйка
Мороз в декабре стал свирепствовать жутко.
Но здорово нас выручала «буржуйка».
Вселилась, полкомнаты заняв собой,
И в печь упиралась огромной трубой.
Я счастлив, и вот оно диво:
В буржуйке огонь заметался игриво.
Я рядом присел, чтоб чуток отогреться,
Растаяла сразу ледышка на сердце.
А после глотаю пустой кипяток,
И к жизни меня возвращает глоток.
Буржуйка в трубу, словно в горн, загудела
Взялась, наступая на холод, за дело.
Ремень нам сварила — отличный обед!
И нет ни печали, ни горести нет.
В. Шумилин
Концерт в госпитале
Пришли ребята в госпиталь.
Концерт даем с утра.
Руками — «Ох, ты Господи! » —
Всплеснула медсестра:
— Одни лишь жилы — косточки.
А скулы как свело!
И как назло, ни корочки,
Ни крошки как назло!
Мы легче, чем былиночки,
Что гнут к земле ветра.
И в теле ни кровиночки —
Студеная вода.
А мы едва не падали,
Мы спали на ходу,
В сердца поглубже спрятали
Недетскую беду.
Осиротеть успевшие,
Продрогшие, неевшие,
Мороз хлестал, как плеть.
Но были мы артистами,
А значит, надо выстоять,
А значит, будем петь!
Раз, два, взяли!
И на сцену мы вскарабкались гуськом,
Огляделись: «И откуда в зале гром? »
Гром сердца нам жжет сильнее, чем огонь.
Гром! — солдат отбил культяпкою ладонь.
Гром! — гремят аплодисменты, костыли.
Мы артисты, мы концерт давать пришли.
Легкий взмах, затем другой, —
Из осипших наших глоток
Песня хлынула рекой.
«Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой! »
И песня наша — ротная,
Сплоченностью сильна:
«Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна! »
Взволнованно, решительно
|
|
|
подхватывает зал
И песня оглушительна,
Как орудийный залп.
Подтянутые, строгие,
Поем, слова кипят.
А с мест встают безногие,
И костыли гремят.
В. Шумилин
Дежурство
Кромсали небо яростные вспышки.
И днем, и ночью город был в огне.
Расстался с детством я совсем мальчишкой,
Досрочно: на войне, как на войне!
Сирены вой. Воздушная тревога.
Ночной налет зениткам не сдержать.
Но у кого проснулась вера в Бога,
Тот не спешил в укрытие бежать.
С молитвою на битву город вышел,
Чтоб разорвать смертельное кольцо.
И я дежурил с мамою на крыше,
И я глядел опасности в лицо.
А в двух шагах от нас рвались фугаски…
И пахло горькой гарью от руин.
Война месила сумрачные краски
На пепле преждевременных седин.
В. Шумилин
Крещение огнем
День угасает в отблеске багряном,
Но только свет в квартире не включен.
И потолок становится экраном,
А память по нему скользит лучом.
И снова жизнь поставлена на карту,
Поскольку в титрах значится:
«ВОЙНА»,
И оглушают огненные кадры,
Хотя стоит в квартире тишина.
Тревога! От бомбежки и обстрела
Не скрыться. Разве можно их забыть?
И этот фильм, конечно, черно-белый —
Война цветной никак не может быть.
Шел фильм.
Рвалась всё время кинолента,
То гас, то загорался снова свет.
Стоял июнь. В чаду померкло лето,
А было мне тогда всего шесть лет.
Рассвет над речкой залпами распорот,
В теплушках в страхе дети голосят.
А товарняк спешит доставить в город
На даче оказавшийся детсад.
Каким опасным было возвращенье!
Но вышел эшелон из-под огня.
И, словно воин, принял я крещенье,
Хоть не было винтовки у меня.
Шел фильм.
Душа под бомбами кричала,
Крепчали ветры шквальные, свистя.
Бог мой, я был крещен огнем сначала,
Водой крестился много лет спустя.
Гремит война. И рвется кинолента.
|
|
|
И нет конца у фильма моего.
Ко мне пришло мое седое лето.
А мне в то лето было шесть всего.
Мне только шесть!
Огнем крещенный еду,
Чтоб пацаном блокадный крест нести.
Господь помог дожить мне до Победы
И в Новый век на склоне лет войти.
В. Шумилин
Дети блокадного Ленинграда
Убийство, война и блокада
В тяжёлый для Родины час
Настигли детей Ленинграда —
Обычных детей, вроде нас.
Настигли за партою в школе
И отняли мать и отца.
От голода, страха и боли
Забились ребячьи сердца.
Они, ленинградские дети,
Писали в своих дневниках
О самой последней конфете,
О ломящей боли в ногах,
О том, что на улицах трупы
Повсюду лежат и гниют,
О том, что кончаются крупы,
И хлеба всё меньше дают.
Война их терпеть научила
И сделала старше в сто раз.
В героев она превратила
Обычных детей, вроде нас.
И. Ютяева
О Тане Савичевой:
* * *
Девять страничек. Страшные строчки.
Нет запятых. Только черные точки.
«Умерли все». Что поделать? Блокада.
Голод уносит людей Ленинграда.
Жутко и тихо в промерзшей квартире.
Кажется, радости нет больше в мире.
Если бы хлебушка всем по кусочку,
Может, короче дневник был на строчку.
Маму и бабушку голод унес.
Нет больше силы. И нет больше слез.
Умерли дяди, сестренка и брат
Смертью голодной. Пустел Ленинград.
Пусто в квартире. В живых — только Таня.
В маленьком сердце — столько страданья.
«Умерли все». Никого больше нет.
Девочке Тане — одиннадцать лет.
Я расскажу вам, что было потом.
Эвакуация, хлеб и детдом,
Где после голода, всех испытаний
Выжили все. Умерла только Таня.
Девочки нет. Но остался дневник —
Детского сердца слезы и крик.
Дети мечтали о корочке хлеба,
Дети боялись военного неба.
Этот дневник на процессе Нюрнбергском
Был документом страшным и веским.
Плакали люди, строчки читая.
Плакали люди, фашизм проклиная.
Танин дневник — это боль Ленинграда.
Но прочитать его каждому надо.
Словно кричит за страницей страница:
«Вновь не должно это все повториться! »
И. Малышев
|
|
|
