 |
Ночная блокадная сказка. Блокадная девчонка. Их забыли на этой войне..
|
|
|
|
Ночная блокадная сказка
А когда бомбежка грянет
И от страха вздрогнет дом,
К нам войдет ночная няня
С незаметным огоньком.
Затемнение приладит
На испуганном окне,
А на чью кровать присядет —
Не страшней тому вдвойне.
Мы сбежимся в одеялах,
В темноте прижмёмся к ней
Сказку слушать, как бывало.
Тише гром — слова слышней:
«... Вот жила царевна-лебедь.
И злодей крылатым был.
А Иванушка-царевич
Птицу черную убил …»
«Из зенитки…» — кто-то вставит,
Сказку к жизни подведет...
По железной черной стае
Бьют зенитки третий год.
Бьется город наш, спасает
Нас, истаявших совсем.
Только снова нависает
Гул над нами... и не всем
Доведется с жизнью сверить,
Что конец счастливым был,
Что Иванушка-царевич
Птицу черную убил...
О. Цакунов
Блокадная девчонка
Светлой памяти А. А. Арсентьевой
Худые, тонкие ручонки
И тусклый, светло-синий взгляд.
Метель. Голодная девчонка.
Январь. Блокада. Ленинград.
За серым снегом скрылось небо,
И вьюге не было конца.
Ей чудилось, просили хлеба
Два младших брата-близнеца.
Ещё сто метров до Смоленки.
«Умру на месте, не могу! »
Дрожали тощие коленки,
Но шла упорно сквозь пургу,
Везла на саночках два гроба
Через трамвайные пути.
По пояс белые сугробы,
И сил уж нет у ней идти,
Идёт! С бесстрашием упорным,
Сквозь взрывов шквал и чёрный дым.
Уже не страшно было мёртвым,
Страшнее выжившим — живым.
Голодных дней блокадных муки
Хранит доныне скорбный взгляд,
Как помнят сморщенные руки
Неразорвавшийся снаряд.
И до сих пор звучит ненастно
В душе её, как гулкий гром,
Скрип старых саночек по насту
|
|
|
И ленинградский метроном.
М. Царь-Волкова
Их забыли на этой войне...
(посвящается детям блокадного Ленинграда)
Их забыли на этой войне,
на разъезде, у старой криницы...
Там, где в дымной, седой пелене
было поле созревшей пшеницы.
Поле с хлебушком, всё в васильках,
и в воронках от чёрных снарядов.
А ещё были ужас и страх
пережитого, жуткого ада.
... Сорок первый. Начало войны.
Прёт фашистов стальная армада.
Были силы с врагом неравны.
Подступала беда к Ленинграду.
Всё плотнее сжималось кольцо.
Неизвестность... Сомнения... Хаос...
А внутри, как горячим свинцом,
та беда по сердцам разливалась.
«Надо вывезти срочно детей! »
Чёрной тучей нависла блокада.
Самых младших, совсем малышей
в тыл отправить скорей с Ленинграда.
Вот уж первый готов эшелон.
Слёзы... Крики... Прощальные стоны...
Переполнен был каждый вагон,
а их было двенадцать вагонов.
Поезд тронулся. Скрылся вокзал.
Превратились часы в бесконечность.
Но никто из родных и не знал,
что их дети уехали в вечность.
Дни анархией были полны.
Неизвестность в сумятице крепла.
Все спасали детей от войны,
а отправили в самое пекло.
Самолётов фашистских орда
Налетела, как чёрная стая.
С страшной силой ворвалась она,
на пути всё лавиной сметая.
Разбомбили враги эшелон.
Кто спасался — бездушно стреляли.
Весь состав, его каждый вагон,
всё жестоко с землёю сравняли.
Словно звери в обличии людей,
видя цели, лишь скалились злобно.
А в глазёнках убитых детей
только боль отражалась безмолвно.
Был безумен смертельный каскад,
раз в детишках им чудилась сила.
Ведь стреляли они в Ленинград!
Не детей убивали — Россию!
Сколько тысяч невинных смертей!..
Был ли Бог там? Наверное, не был,
когда души погибших детей
улетали, как ангелы, в небо.
|
|
|
Море ужаса. Всё, как в бреду.
И от слёз небеса задрожали,
когда матери, чуя беду,
к ним по рельсам туда побежали.
Не забыть того ада следы.
Как постичь эту боль в самом деле,
если дети от этой беды
на глазах вдруг совсем поседели!
... Схоронили убитых, скорбя,
ну, а раненых снова в вагоны
погрузили скорей, торопясь,
чтоб отправить с другим эшелоном.
Переполнен и этот состав.
От войны не сбежать, не укрыться.
В их глазах только горе и страх.
Стали взрослыми детские лица.
Как же выжить всему вопреки?
Где найти столько слёз, столько силы,
когда умерших в долгом пути
из вагонов спеша выносили?!
Сколько их, безымянных могил,
той дороге осталось в наследство?!
Там, где ветер берёзы склонил,
похоронено мирное детство.
... Мчался поезд с утра до темна.
Полустанки. Разъезды. Вокзалы.
А кругом всё война, да война...
Стук колёс, насыпь, рельсы и шпалы.
А внутри духота и темно...
И бинты все пропитаны кровью.
Нет еды, и с водой тяжело...
А сердца переполнены болью.
И глаза безразлично глядят.
Мамку ждут малыши по привычке.
Лишь засохшие губы твердят:
—Хочу хлебушка!.. Дайте водички!
Эшелон едет только вперёд,
мчит туда, где война понаслышке.
Терпит стойко ослабший народ,
кто постарше и вовсе малышки.
Машинист на сигнал вдруг нажал,
и по рельсам, визжа тормозами,
поезд полз долго-долго, и встал,
так, что полки внутри задрожали.
— Что случилось? Опять бомбят?
— Путь разрушен... Кому же верить?
Лишь с надеждой глаза глядят.
— Почему открывают двери?
Свежий воздух в каждый вагон
вмиг ворвался с солнечным светом.
— Сколько будет стоять эшелон?
— Там война?
— Нет, я знаю... Лето!
— Видно, долго придётся стоять.
На разъезде разрушено сложно.
— Можно нам хоть чуть-чуть погулять? —
кто-то взрослых спросил осторожно.
Все примолкли. Ждала детвора.
Их измучила эта дорога.
— Погуляйте... Такая жара!..
Только рядышком, только немного.
Так ослабли... Внутри дрожит.
Закричали б, да нету силы.
—Можно с нами кто раненный, кто лежит? —
еле слышно они спросили.
Смотрят искренне... Как отказать?
Ждут, аж головы вжали в плечи.
|
|
|
— Тяжело в духоте лежать.
Им на воздухе будет легче.
... И решили: раненных снять.
Напоили, умыли с колодца.
Ведь, наверное, долго стоять
им теперь на разъезде придётся.
Всех детей на зелёной траве
уложили в тени, под берёзой.
Было солнце среди ветвей.
Но блестели в глазах их слёзы.
Все у страха они в плену.
Убежать от войны невозможно.
Молча слушали тишину,
в небо всматриваясь тревожно.
И мальчишка, что был в стороне,
весь в бинтах, как солдат с медсанбата,
как-то странно спросил в тишине:
—Правда, хлебушком пахнет, ребята?
Эти дети, увязшие в злой войне,
на разъезде, у старой криницы,
вдруг увидели поле в седой пелене,
поле жёлтое спелой пшеницы.
Обгорелое, всё в васильках,
у дороги на солнечном плёсе...
И рванулись, забыв про свой страх,
чтоб набрать этих спелых колосьев.
Все, кто мог добежать, доползти до него
в этом дерзком, голодном порыве,
слыша «хлеб», уж не слышали ничего,
обо всём в этот миг позабыли.
В их глазах было столько тоски,
и голодной, отчаянной муки...
Но упорно пытались сорвать колоски
их худые, ослабшие руки.
Мало времени. Надо спешить.
Куда деть все букетики-крошки?
Как их больше собрать, донести, сохранить
в этих маленьких, слабых ладошках?
А глазёнки от счастья горят.
На щеках то ли грязь, то ли слёзы.
Но уже их зовут, им так громко кричат.
По ушам бьёт гудок паровозный.
Кто сильнее, успел добежать
с золотого пшеничного плёса.
Им стараются руки подать.
А сердца их стучат, как колёса.
Руки взрослых — спасательный круг.
На ходу всех сажают в вагоны.
Только так не хватает им рук.
Поезд ход набирает со склона.
Вроде все? Кто же знал, кто успел,
а кто нет до состава скорее добраться.
А война ведь не ждёт, в ней особый секрет:
надо выжить, дойти, не сломаться.
Всё быстрее, быстрее бежал паровоз.
От войны улетал, словно птица.
И никто уж не слышал их отчаянных слёз,
тех, кто горько рыдал у криницы.
Тот мальчишка, что спал в стороне,
|
|
|
(был он очень похож на солдата),
полз в бинтах по колючей, засохшей стерне
и шептал: —Погодите, ребята!
... Их забыли на этой войне,
самых слабых, израненных, спящих.
Было поле в седой пелене,
и состав, на восток уходящий.
ИХ ЗАБЫЛИ!!! Страшнее слов нет…
В них отчаяние, горе и слёзы.
И мне видятся часто во сне
эти дети у старой берёзы.
Всё, что дорого, нынче в цене.
Не торгуете же памятью, люди!
Их забыли на этой ВОЙНЕ —
Ну, а мы никогда не забудем!
Е. Черных
|
|
|
