 |
Ленинградским детям. Ленинградская лирика. Друзьям, погибшим на Ладоге. Память
|
|
|
|
Ленинградским детям
Промчатся над вами
Года за годами,
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы,
Молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда-нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки,
И даже двухлетнему Пете
Будет когда-нибудь семьдесят лет,
И все дети, все дети на свете
Будут называть его: дед.
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот, когда станете вы старичками
С такими большими очками,
И чтоб размять свои старые кости,
Пойдёте куда-нибудь в гости, —
(Ну, скажем, возьмёте внучонка Николку
И поведете на ёлку),
Или тогда же, — в две тысячи
двадцать четвёртом году —
На лавочку сядете
в Летнем саду.
Или не в Летнем саду,
а в каком-нибудь
маленьком скверике
В Новой Зеландии или в Америке —
Всюду, куда б ни заехали вы,
всюду, везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги,
Парижа, Чикаго и Кракова —
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
«Он был в Ленинграде...
во время осады...
В те годы... вы знаете...
в годы блокады... »
И снимут пред вами шляпы.
К. Чуковский
* * *
Детям блокады
Не быть стариками.
Их матерям не умирать.
Ангелами над облаками
За все страданья
Парить им веками, —
Божия белая рать.
О. Шестинский
* * *
Мальчики блокадного закала,
вот уже нам тридцать, однолетки,
волос буйным был, а ныне редкий —
это жизнь нас за чубы таскала.
Нас не награждали орденами,
и не нас прославили салюты…
Были ночи черны, зимы люты,
смерть ходила всюду вместе с нами,
вместе с нами в школу заходила,
вместе с нами в очереди стыла.
От разрывов тяжких глохли уши,
|
|
|
наши лбы прорезали морщинки —
в мудрость жизни первые тропинки…
Так мужали души, наши души.
О. Шестинский
Ленинградская лирика
О, детство!
Нет, я в детстве не был,
я сразу в мужество шагнул,
я молча ненавидел небо
за черный крест,
за смертный гул.
И тем блокадным
днем кровавым
мне желтый ивовый листок
казался лишь осколком ржавым,
вонзившимся у самых ног.
В том городе, огнем обвитом,
в два пальца сатана свистел…
Мне было страшно быть убитым…
Я жить и вырасти хотел!
Мы были юны, страшно юны,
Среди разрывов и траншей,
Как мальчики времён Коммуны,
Как ребятня Октябрьских дней.
Мы познакомились с вещами,
В которых соль и боль земли,
Мы за тележкой с овощами
Такими праздничными шли.
Нас не вели за город в ротах,
Нас в городе искал свинец...
О, мужественность желторотых,
Огонь мальчишеских сердец!
Там «юнкерс» падал, в землю вклинясь,
Оставив дыма полосу...
Те годы я мальчишкой вынес
И, значит, всё перенесу.
Я песни пел, осколки собирал,
в орлянку меж тревогами играл.
А если неожиданный налет,
а если в расписанье мой черед,
то, с кона взяв поставленный пятак,
я шел с противогазом на чердак.
А было мне всего тринадцать лет,
я даже не дружинник,
просто — шкет,
но «зажигалку» я щипцами мог
схватить за хвост
и окунуть в песок.
Никуда от юности не деться,
Потому что там в блокадный день
Лепестки осыпала мне в сердце
Белая тяжёлая сирень;
Потому что там, где бродят травы,
Налитою зеленью звеня,
Тихо, неумело и лукаво
Целовала девочка меня;
Потому что там в могилах мглистых
Спят мои погодки-пацаны,
Милые мои антифашисты,
Дорогие жертвы той войны.
Никуда от юности не деться,
Потому что где-то там, вдали,
Мои нежность и суровость в сердце
На заре впервые зацвели.
О. Шестинский
Друзьям, погибшим на Ладоге
|
|
|
Я плыву на рыбацком челне,
Холодна вода, зелена…
Вы давно лежите на дне.
Отзовитесь, хлопцы, со дна,
Борька Цыган и Васька Пятак,
Огольцы, забияки, братцы,
Я — Шестина из дома семнадцать,
Вы меня прозывали так.
В том жестоком дальнем году,
Чтоб не лечь на блокадном погосте,
Уезжали вы —
Кожа да кости —
И попали под бомбу на льду.
Непроглядна в путину вода,
Не проснуться погодкам милым,
Их заносит озёрным илом
На года,
на века,
навсегда…
О. Шестинский
Память
Я себя не перепеваю,
Хоть опять о том же пою…
Я иду по блокадному краю,
Через душу иду свою.
Там ходить мне до смерти самой —
Так дружками велено мне…
Там ведь жил я когда-то с мамой,
На опасной жил стороне.
Эту жизнь среди гула и гуда
Всю метелью заволокло…
Всё, что добро во мне, — оттуда;
Всё, что честно, — тогда пришло.
Я вспоминаю Колпинскую улицу
С домами деревянными, сараями,
С объезженной булыжной мостовой,
С её травой, совсем провинциальной,
И с голубятнями до облаков…
Я вспоминаю Колпинскую улицу
За то, что жили там три мушкетёра,
На ней дружили, пели и дрались…
В испанке с алой кистью — это Васька;
Исаак — чудак с миндальными глазами;
А я — в бушлате, с духовым ружьём.
Исаак погиб в блокаду в сорок первом;
На Ладоге ушёл под воду Васька,
Переправляясь на барже военной;
На Колпинской я прожил много лет.
Меня любили там и обижали.
Меня ласкали там и презирали.
Я зло сносил там и ценил любовь…
В дни горестей моих и неурядиц
Я словно видел вас, Исаак и Васька,
Вы говорили: «Брось ты, не горюй!
Ты чаще вспоминай, как мы дружили,
Как мёрзли мы, как непреклонно жили, —
Ведь ты живёшь за нас и за себя…»
Я знаю это — жить не просто мне.
Мы жестокость видели, — наверно,
потому мы не жестоки.
Жили мы в кольце, в блокаде —
до сих пор нам снятся лишь дороги.
(Добрые, пустынные и шквальные —
Пусть любые, только были б дальние! )
Жалких слов друг другу не бубнили.
Хоронили мы друг друга, хоронили…
Ну, а если разобраться в сути —
Мы ведь удивительные люди:
Нам за тридцать ныне, а ведь до сих пор
Мы всё те же мальчики блокады,
Нежны, неподкупны угловаты…
Вечны предо мной, как кинокадры, —
|
|
|
Детство… дым… в огне Печатный двор…
О. Шестинский
* * *
Мы в мир огня вошли со всеми,
тех дней до смерти не забыть,
нас, мальчиков, учило время
лишь ненавидеть и любить.
Потом порос цветами бруствер,
сраженья канули во тьму,
и вот тогда иные чувства
открылись сердцу моему.
Но до сих пор при каждой вспышке
отваги, гнева, прямоты
я снова становлюсь мальчишкой,
тем, что не прятался в кусты,
что жизнь, наверно, узко видел,
не думая, с плеча рубил,
и лишь фашистов ненавидел,
и только Родину любил.
О. Шестинский
|
|
|
