Л.Н. Толстой верхом на лошади.

Л. Н. Толстой верхом на лошади.

Фотография И. Л. Толстого. 1903. Ясная Поляна

С. Стахович в очерке «Как писался “Холстомер”» передаёт довольно знаменитый и в наши дни анекдот, вычитанный им в статье С. Н. Кривенко «Из воспоминаний» («Исторический Вестник», 1890, № 2. С. 275 - 276). В мае 1881 г. Кривенко слышал от Тургенева следующий рассказ:

«Однажды мы виделись с ним летом < 1856? г. > в деревне и гуляли вечером по выгону недалеко от усадьбы. Смотрим, стоит на выгоне старая лошадь самого жалкого и измученного вида: ноги погнулись, кости выступили от худобы, старость и работа совсем как-то пригнули её, она даже травы не щипала, а только стояла и отмахивалась хвостом от мух, которые ей досаждали. Подошли мы к ней, к этому несчастному мерину, и вот Толстой стал его гладить и, между прочим, приговаривать, что тот, по его мнению, должен был чувствовать и думать. Я положительно заслушался... Я не выдержал и сказал: “Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью”» (Стахович С. Как писался «Холстомер» // Л. Н. Толстой / Гос. лит. музей. — М., 1938. — [Т. I]. — С. 335 - 336).

История, рассказанная Толстым Тургеневу, позднее воплотилась в его знаменитую позднюю повесть «Холстомер», где Толстой, окружённый в доме молодыми детьми и их друзьями, описал старого, больного, усталого мерина, окруженного молодыми, беззаботными, эгоистичными жеребцами и кобылками. Софья Стахович вспоминала, что, когда писался «Холстомер», молодёжь, приходящая в дом к детям Толстым, звалась «табунком». Читая некоторые фрагменты «Холстомера», невозможно не развить эту параллель: «Пегий мерин был всегдашним мучеником и шутом этой счастливой молодёжи. Он страдал от этой молодёжи больше, чем от людей. Ни тем, ни другим он не делал зла. Людям он был нужен, но за что же мучали его молодые лошади?

Он был стар, они были молоды; он был худ, они были сыты; он был скучен, они были веселы. Стало быть, он был совсем чужой, посторонний, совсем другое существо, и нельзя было жалеть его. Лошади жалеют только самих себя и изредка только тех, в шкуре кого они себя легко могут представить. Но ведь не виноват же был пегий мерин в том, что он был стар и тощ и уродлив?.. Казалось бы, что нет. Но по-лошадиному он был виноват, и правы были всегда только те, которые были сильны, молоды и счастливы, те, у которых было всё впереди, те, у которых от ненужного напряженья дрожал каждый мускул и колом поднимался хвост кверху. Может быть, что и сам пегий мерин понимал это и в спокойные минуты соглашался, что он виноват тем, что прожил уже жизнь, что ему надо платить за эту жизнь; но он всё-таки был лошадь и не мог удерживаться часто от чувств оскорбленья, грусти и негодованья, глядя на всю эту молодёжь, казнившую его за то самое, чему все они будут подлежать в конце жизни».

Интересно, что Толстой, который никогда за своих детей не писал гимназических сочинений, однажды сделал исключение для сына Льва — просто не смог удержаться от высказывания на любимую тему: «Один раз только он помог мне написать русское сочинение на тему “Лошадь”. Я был в затруднении и решительно не знал тогда, что сказать про лошадь больше того, что она лошадь. Но отец выручил меня, написав за меня полстраницы моего русского сочинения. Он писал, приблизительно, так: “А как прекрасна она, когда, дожидаясь хозяина, нетерпеливо бьёт копытом о землю и, повернув крутую шею, косится чёрным глазом назад и ржёт звонким, дрожащим голосом”. Конечно, отец написал несравнимо лучше этого, и мой учитель Л. И. Поливанов сейчас же узнал слог отца и поставил мне за это сочинение 4».

ПРИМЕЧАНИЕ к снимку.

В конце девятнадцатого века фотография всё больше входила в моду. Близкий друг и последователь Толстого Владимир Чертков сделал серию очень интересных портретов писателя, и Софья Андреевна Толстая, у которой всегда не хватало времени, тем не менее тоже научилась фотографировать и часто снимала жизнь всей своей большой семьи. Дочь Толстых Александра Львовна вспоминала о противостоянии двух «домашних фотографов» так: «После завтрака Софья Андреевна стала готовить экран для снимания сниматься, так как по ее требованию. Л. Н. только что дал ей обещание, что никогда больше не позволит Черткову делать с него портреты».

Помимо фотографирования, Софья Андреевна умела очень многое. Она неплохо рисовала (особенно ей удавалось копировать), вышивала, вязала, шила, переписывала (перебеляла) рукописи мужа, играла на рояле, устраивала домашние праздники, каталась на коньках, знала иностранные языки, разбиралась в цветах, их выращивании и составляла художественные композиции из сухих растений, сочиняла детские рассказы и даже несколько раз помогала принимать роды у крестьянок. Она умела расположить к себе гостей, обладала хорошими организаторскими способностями.