Л.Н. Толстой и С.А. Толстая.

Фотография И. Л. Толстого. Май 1902. Гаспра (Крым)

Под 6 апреля 1900 г. Толстой записал в Дневнике глубочайшее суждение:

  «Назначение женщины, как человека, — женщины, если она целомудренна, то же как и мущины: служить Богу, исполняя его волю установления Царства Божия, внутренним совершенствованием, но назначение её, как женщины, это продолжение рода. Идеальная женщина это та, которая будет рожать детей и воспитывать их по–христиански, т. е. так, чтобы они были слуги Бога и людей, а не паразиты жизни» (54, 22).

Таким образом, поклонникам мифа о «женофобии» Льва Николаевича важно понять, что задача женщины, по мнению Толстого-христианина, разумеется, не сводится к быту и заботе о детях; главная её задача — воспитывать их по-христиански, то есть так, чтобы они были «слуги Бога и людей, а не паразиты жизни». Толстой прямо возлагает на женщину ни много ни мало, как задачу спасения мира! Именно так — через воспитание детей по христианским заповедям. А это, нужно признать, важная роль, вовсе не принижающая, а возвышающая женщину.

Серьёзно и бурно обсуждаемый в современном Толстому обществе вопрос о правах женщин он высмеивает также и в «Анне Карениной» устами князя Щербацкого, со свойственной тому грубоватой прямотой:

«— Но мы стоим за принцип, за идеал! — звучным басом возражал Песцов. — Женщина хочет иметь право быть независимою, образованною. Она стеснена, подавлена сознанием невозможности этого.

— А я стеснён и подавлен тем, что меня не примут в кормилицы, в Воспитательный Дом, — опять сказал старый князь, к великой радости Туровцына, со смеху уронившего спаржу толстым концом в соус».

Князь Щербацкий (как и Ахросимова в «Войне и мире») прямо формулирует простые истины, что само по себе уже создает комический эффект в обществе, где не принято говорить так прямолинейно и откровенно. Этот ход Толстого можно окрестить «приёмом княгини Мягкой», которая говорила правду и оттого казалась оригиналкой и чудачкой и была прозвана enfant terrible. Она первая в свете сделала предположение, что Каренин «просто глуп», а самая известная ее фраза «Если за нами никто не ходит, как тень, то это не даёт нам права осуждать».

В жизни Толстой и сам широко пользовался «приёмом княгини Мягкой». Однажды, наблюдая, как одна из гостивших у них барышень обувалась при помощи лакея, он с раздражением заметил: «Она суёт свою ногу в нос лакею, чтобы он ей застегнул ботик. Совсем как та римская императрица, которая купалась при рабах и говорила, что для неё раб не мужчина».

Отношение Толстого к женщинам, разумеется, менялось с течением жизни. Об этом интересно вспоминает толстовец Христо Досев: «Это было у Чертковых, в гостиной. Было много народу. Разговор шёл оживлённый. Л. Н. вышел на балкон, где сидела в своём кресле больная Анна Константиновна Черткова... Слышим, Л. H. смеётся что-то вместе с А. К.; потом она взяла его за руку и привела к нам.

— Расскажите им.

— Не поймут, — отговаривался весело Л. Н. — Они ещё чересчур молоды.

— Расскажите, расскажите, — стали просить мы.

— Я рассказывал А. К. о том, как, когда я был молод, мог видеть женскую красоту, мог находить, что у той-то глаза хороши, а у этой — губы чудные, талия прекрасная. И как потом, — теперь, когда постарел, не вижу больше ничего подобного. Теперь я вижу только душу женщины.

— Но, — сказал он, смеясь и хлопая одного из нас по плечу, — вашему брату не понять этого! » (Досев Х. Вблизи Ясной Поляны. (1907-1909 гг. ). – М., 1914. – С. 23. Изд. «Посредника», № 1147).

О некрасивых женщинах Лев Толстой в старости любил повторять фразу «обыкновенные женские лица». О том, откуда появилась эта фраза, вспоминал сын писателя, Сергей Львович: «В 80-х годах тульским архиереем был восьмидесятилетний старец, преосвященный Никандр, человек добродушный и простой. <... > Как-то при нем кто-то выразил удивление, что дочери губернатора Н. А. Зиновьева не выходят замуж. Ещё кто-то сказал: да они очень некрасивы. Преосвященный вступился и сказал: “Разве они некрасивы? По-моему — у них обыкновенные женские лица”. Для него — восьмидесятилетнего старца — давно уже все женские лица стали обыкновенными. Отец, смеясь, рассказывал этот анекдот, а когда кто-нибудь начинал критиковать наружность той или другой женщины, особенно если эта женщина была некрасива, он говорил: “Да разве она некрасива? У неё обыкновенное женское лицо". Этим он хотел сказать: во-первых — не в красоте достоинство женщины, а во-вторых: не будем пересуживать людей. В этом же роде у него бывал следующий диалог с моей сестрой Татьяной или ещё с кем-нибудь из семьи. Сестра скажет про кого-нибудь: X — глупый человек, или V — некрасива. А отец спросит: Глупее тебя? Или: Некрасивее тебя? Иногда сестра храбро отвечала: Да, глупее меня, некрасивее меня, но в то же время она понимала, что отец подразумевал своим вопросом, а именно: Не осуждай других, поверни лучше свою критику на самоё себя» (Толстой С. Л. Юмор в разговорах Л. Н. Толстого // Толстой. Памятники творчества и жизни. Вып. 3. М., 1923. С. 18 - 19).

Искусственность, фальшь, мнимое благочестие, святошество — весь этот ужасающий Толстого набор качеств светской дамы он высмеял в образе графини Лидии Ивановны из «Анны Карениной». С ней связана, наверное, самая смешная и в то же время страшная сцена в романе, когда чужая женщина и жуликоватый «медиум» Ландо решают судьбу ребёнка Карениных. Чтобы усилить абсурд ситуации, Толстой описывает сцену «сна медиума» глазами Стивы — человека, крайне далёкого от мистики и псевдодуховности, наполнившей дом Карениных с приходом туда добродетельной графини Лидии. Вся сцена эта буквально пронизана иронией. Стива пришёл за своим интересом, но ему никак не удаётся об этом сказать из-за «духовных» разговоров. Названия брошюр («Safe and Нарру», или «Under the wing») пародируют творения модных во все времена проповедников-мистиков и обновленцев церкви с их рецептами счастья. Слушая чтение этих брошюр графиней, Стива не выдерживает и засыпает. Засыпает и Ландо, но специальным, «провидческим сном».

«Вдруг Степан Аркадьич почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: “Он спит”. Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова “он спит” относились не к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана Аркадьича, как он думал, обидел бы их (впрочем, он и этого не думал, так уж все ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню Лидию Ивановну. <... > Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то.... » Комизм сцены быстро сменяется неприятным осадком, который чувствует Стива, а вместе с ним и читатель, когда «на другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ о разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал француз в своём настоящем или притворном сне».

Сам Толстой, смеявшийся над медиумами, имел поистине уникальную, обострённую способность к сопереживанию, умел вживаться в других людей и чувствовать себя в их состояниях. Однажды он признался даже, что во сне видел себя беременной женщиной. Об этом сне вспоминает последователь учения Толстого Христо Досев. «Сегодня ночью, — сказал он однажды с заигравшей улыбкой, — мне снилось, что я... забеременел и переживаю все состояние беременной женщины. Даже самый процесс рождения со всеми его мучениями и радостью... Почему и как могло мне это присниться — и сам не понимаю... — И он заразительно засмеялся».

Софья Андреевна не всегда понимала шутки мужа и не всегда их одобряла. Она признавалась в дневнике: «Не люблю комизма, не умею смеяться — это мой недостаток». Сестра Софьи Андреевны, Татьяна Андреевна Кузминская, прототип Наташи Ростовой, в своей книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» вспоминала о сестре Соне так: «Соня была здоровая, румяная девочка с тёмно-карими большими глазами и тёмной косой. Она имела очень живой характер с лёгким оттенком сентиментальности, которая легко переходила в грусть. Соня никогда не отдавалась полному веселью или счастью, чем баловала её юная жизнь и первые годы замужества. Она как будто не доверяла счастью, не умела его взять и всецело пользоваться им. Ей все казалось, что сейчас что-нибудь помешает ему или что-нибудь другое должно прийти, чтобы счастье было полное. Эта черта её характера осталась у неё на всю жизнь. Она сама сознавала в себе эту черту и писала мне в одном из своих писем: «И видна ты с этим удивительным, завидным даром находить веселье во всём и во всех; не то, что я, которая, напротив, в веселье и счастье умеет найти “грустное”». Отец знал в ней эту черту характера и говорил: “Бедная Сонюшка никогда не будет вполне счастлива”» (Кузминская Т. А. Моя жизнь Дома и в Ясной Поляне. Тула, 1964. С. 53).