 |
Л.Н. Толстой.. Кавказские типы.
|
|
|
|
Л. Н. Толстой.
Фотография С. Л. Левицкого. 1856. С. -Петербург
Семейный врач и друг семьи Толстых Д. П. Маковицкий в те же времена русско-японской войны, 26 марта 1905 г., записал интересный «... разговор о том, что интеллигенты российские сочувствуют японским победам. Татьяна Львовна рассказывала, как сёстры, С. А. и М. А. Стахович, “аж плакали", что брат их радуется, когда выигрывают японцы и проигрывают русские. Спорили с ним. (Вспомнили, что Татьяна Львовна сама радовалась, когда Порт-Артур был сдан, во-первых, потому, что думала, что будет конец войне; во-вторых, что правительство побеждено. )
Об этом завязался общий оживлённый разговор. Л. Н. сказал:
— Русские мне ближе: там дети мои, крестьяне; 100 миллионов мужиков заодно с русским войском, не желают поражения. Это непосредственное чувство. А что либералы говорят и ты (к Татьяне Львовне) — это извращение» (Маковицкий Д. П. У. Толстого. Яснополянские записки. Кн. 1. С. 225).
Сохранилась также запись Д. П. Маковицкого о реакции Толстого на известие о заключении Портсмутского мирного договора. «Вечером получена из Москвы неподписанная телеграмма: “Слава Богу, мир заключён”. Л. Н. сказал: “Какая важная новость! Мне стыдно, но я должен сознаться, что я борюсь с чувством патриотизма. Я всё надеялся, что русские победят”» (Там же. С. 378).
Не все из близких Толстого разделяли его поздние антивоенные взгляды — его сын Андрей Львович ушёл на войну и вернулся в Ясную Поляну из действующей армии в ночь на 10 января 1905 г., получив Георгиевский крест.
Кавказские типы.
Рисунки Л. Н. Толстого из записной книжки 1855-1857
Изучая жизнь и творчество Толстого, становится очевидно, что он любовался бесшабашными, отчаянными, храбрыми людей – даже в старости, но в особенности в молодые годы, за много лет до своего христианского духовного переворота.
|
|
|
В «Казаках» старый Ерошка — человек с бурным, полным риска и молодечества прошлым так наставляет в своей обаятельной непосредственной манере молодого Оленина, пишущего письмо:
«— Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец!
О писании в его голове не умещалось другого понятия, кроме как о вредной кляузе. Оленин расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола и принялся показывать своё искусство в игре на балалайке и петь татарские песни».
Ф. И. Евнин в статье «Последний шедевр Л. Н. Толстого» пытается ответить на вопрос, почему зрелый уже Толстой, с его сформировавшимся учением о непротивлении злу силой, вдруг берется за повесть «Хаджи-Мурат» и с таким увлечением над ней работает, несколько раз её перерабатывает. «Толстой сам когда-то служил в той передовой крепости Воздвиженской, куда является Хаджи-Мурат, спасаясь от преследований Шамиля, бывал писатель и в крепости Грозной. <... > Но, думается, всё же не в этом, не в возвращении почти через полвека к впечатлениям молодости кроется главная причина сложных переживаний, борьбы притяжений и отталкиваний, которыми сопровождалось писание “Хаджи-Мурата”. Гораздо важнее другое: по своему объективному содержанию, по пронизывающему её пафосу " кавказская повесть” явно противоречила важнейшим элементам религиозно-философской доктрины толстовства — проповеди аскетических идеалов, теории непротивления злу насилием. <... > Весь этот пафос жизненной энергии и силы, борьбы за жизнь (столь ярко воплощенный в образе и судьбе Хаджи-Мурата), всё это любование жизнью в её отнюдь не аскетических проявлениях плохо вязались с непротивленческими воззрениями, с аскетическими идеалами, нашедшими отражение и в «Крейцеровой сонате» и в «Отце Сергии». Очевидно, именно поэтому Толстой заявляет Д. П. Маковицкому, что Хаджи-Мурат (не произведении а герой его! ) — “моё личное увлечение”, а дочери Марии он пишет 6 мая 1903 г. о своей работе над произведением: “Совестно. Буду делать от себя потихоньку”» (Евнин Ф. И. Последний шедевр Толстого // Толстой-художник: Сб. ст. М., 1961. С. 347; Запись Д. П. Маковицкого, на которую ссылается Евнин см.: ЯЗ – 1. С. 307).
|
|
|
Началось создание повести со встречи с кустом репейника («татарина»), не покорившегося смерти (колёсам телеги) на дороге, продолжилось любованием жизненной силой, смелостью, страстностью лидера горцев, но после десяти (! ) редакций повесть постепенно приобрела и свой идейный пафос — стала гимном естественной жизни малых народов, отрицанием колониальной политики и любого деспотизма: как великодержавного российского, так и местного кавказского. Хаджи-Мурат симпатичен Толстому как цельная личность, воспитанная «естественно» — местом и временем, в котором он оказался, — его фигура очень гармонична, несмотря на непредсказуемость, хитрость, жажду мести и другие особенности характера горца.
Но далеко не все молодцы и удальцы симпатичны Толстому. В «Набеге» дан тип русского офицера и дурачка, по всей видимости, распространённый на Кавказе во время службы Толстого: «По его одежде, посадке, манере держаться и вообще по всем движениям заметно было, что он старается быть похожим на татарина. Он даже говорил что-то на неизвестном мне языке татарам, которые ехали с ним; но по недоумевающим, насмешливым взглядам, которые бросали эти последние друг на друга, мне показалось, что они не понимают его. Это был один из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову. Эти люди смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь призму героев нашего времени, Мулла-Нуров и т. п., и во всех своих действиях руководствуются не собственными наклонностями, а примером этих образцов».
Толстой всегда чувствует «позу», попытку казаться, а не быть, и эти позирующие люди противопоставляются в «Набеге» бывалому солдату Хлопову, который высказывает простую и в то же время оригинальную мысль: «Храбрый тот, кто ведёт себя как следует». Позже эта идея вернётся и воплотится в образе знаменитого капитана Тушина в «Войне и мире» — с его истинной храбростью, в которой нет ни грамма пафоса, а только желание делать «как следует».
|
|
|
Есть интересная схожесть в описании одежды настоящего джигита Лукашки в «Казаках» и Стивы Облонского, собравшегося на охоту.
Лукашка: «На настоящем джигите всё всегда широко, оборванно, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который даётся не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу».
Облонский: «Степан Аркадьич был одет в поршни и подвёртки, в оборванные панталоны и короткое пальто. На голове была развалина какой-то шляпы, но ружьё новой системы было игрушечка, и ягдташ, и патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты». Обаятельный Стива умеет «подать себя», и Толстой с улыбкой смотрит на него глазами Левина. Васенька же Весловский «не понимал прежде этого настоящего охотничьего щегольства — быть в отрепках, но иметь охотничью снасть самого лучшего качества. Он понял это теперь, глядя на Степана Аркадьича, в этих отрепках сиявшего своею элегантною, откормленною и веселою барскою фигурой, и решил, что он к следующей охоте непременно так устроится».
Насколько Толстой сочувствует простым солдатам, джигитам, даже щёголям вроде распутного, но всё-таки обаятельного и доброго Стивы, настолько же он не любит похожих друг на друга светских молодых франтов — блестящих, ищущих приключений, самовлюблённых и эгоистичных. В «Анне Карениной» отец Кити князь Щербацкий называл их «тютьками», а Набоков в «Лекциях по русской литературе» в примечании пишет об этом слове: «Читатель услышит любопытное эхо этого причудливого слова в фамилии парикмахера (“Тютькин-куафёр”): проезжая перед смертью по улицам Москвы, Анна скользит рассеянным взглядом по вывеске с этим именем, её поражает нелепое несоответствие русской комической фамилии чопорному французскому существительному “куафёр”... »
|
|
|
Эти франты, тютьки, блестящие молодые (и не очень молодые) люди, ищущие приключений и выгодных партий, несут обман, раздор и искушения и потому нещадно высмеиваются Толстым. Единственный способ избавиться от подделки и пошлости — разоблачить её, смеяться над ней. И здесь Толстому среди прозаиков нет равных. Никто не умел так иронично, доводя до абсурда, дать параллельно внешний и внутренний монолог, тайные мысли и желания, прикрытые приличиями и общими фразами его нелюбимых героев. Ярчайший пример — краткое, но самозабвенное погружение светского карьериста Бориса Друбецкого и богатой стареющей невесты Жюли Карагиной в псевдоромантический образ. Позволю себе это удовольствие — процитировать хорошо известный пассаж.
«Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжёлой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употреблённые как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого — в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твёрдым намерением сделать предложение. <... > “Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть её, — подумал Борис. — А дело начато и должно быть сделано! ” Он вспыхнул румянцем, поднял на неё глаза и сказал ей: — Вы знаете мои чувства к вам! — Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит её, и никогда ни одну женщину не любил более её. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала. Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы».
Секретарь Л. Н. Толстого В. Ф. Булгаков вспоминал:
«Скучному юноше, подробно излагавшему Толстому историю своей любви к одной девушке и спрашивавшему, жениться ли ему на ней, категорически ответил “нет”. <... > “Если бы вам надо было жениться, так вы бы не стали меня об этом спрашивать! ”» (Булгаков В. Ф. Как прожита жизнь. М., 2012. С. 161).
На эту же тему есть поучение в «Пути жизни»:
«Если люди женятся, когда могут не жениться, то они делают то же, что делал бы человек, если бы падал, не споткнувшись. Если споткнулся и упал, то что же делать, а если не споткнулся, то зачем же нарочно падать? Если можешь без греха прожить целомудренно, то лучше не жениться» (45, 118).
Среди друзей Ясной Поляны был князь Семён Семёнович Абамелек-Лазарев, который отличался распутным нравом. Валентин Булгаков пишет: «По поводу любовных похождений Абамелека на деревне Лев Николаевич сочинил куплетец в армянском духе:
|
|
|
Адин (то есть один) Лорис,
Адин Мелек, —
Адин свинтус —
Абамелек»
(Булгаков. Там же. С. 417).
(«В армянском духе» оттого, что Лорис-Меликов и Абамелек-Лазарев оба были армяне. — Д. Е. )
В «Анне Карениной» кокетливого Васеньку Весловского, заигрывавшего с беременной Кити, Константин Левин выдворяет из дома.
В этой сцене Толстой почти доходит до гротеска: вряд ли в настоящей жизни помещик выпроводил бы из дома светского гостя на телеге с сеном, не нанеся ему смертельного оскорбления. Но с похотливым Васенькой Весловским Толстому хочется расправиться покрепче. И после неловкого изгнания чужого им человека все «... сделались необыкновенно оживлены и веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального приёма, так что вечером про изгнание Васеньки в отсутствие княгини уже говорилось как про давнишнее событие».
Толстой всю жизнь очень много ходил пешком. Уже будучи пожилым человеком, он несколько раз проделывал пешим весь путь из Москвы в Ясную Поляну. Евгений Попов — близкий Толстому по христианским взглядам человек, педагог и переводчик, в одном из таких походов сопровождал писателя и вспоминал об этом: «Кажется, на пятые сутки мы были в Туле. Мы пошли в дом вице-губернатора Свербеева, с которым Лев Николаевич был хорошо знаком. Нас приняли радушно, накормили и поместили в комнате, где обычно жили два сына хозяина, морские кадеты. Утром, когда мы встали, Лев Николаевич заметил под кроватью огромные чугунные гимнастические гири, взял и хотел делать упражнения. Я испугался, что это будет вредно ему в его года, и запротестовал. Он положил гири, но сказал:
— Что ж, ведь я, знаете, подымал одной рукой пять пудов.
Мы стояли на балконе второго этажа и смотрели через сад на восток. Там, на краю сада, возвышались две ели, и Лев Николаевич сказал:
— Эти ели мы посадили с братом Серёжей и ещё говорили себе: “Неужели они когда-нибудь дорастут до горизонта?.. ” А теперь они вон насколько выше его.
Другой раз в разговоре о жизни после смерти он сказал:
— Я знаю, что буду жить с такими высокими существами, каких мы теперь и представить себе не можем».
Толстой с юности бредил самосовершен-ствованием и мечтал, чтобы все вокруг духовно совершенствовали себя — да что там, хотя бы избавлялись от вредных привычек. К спиртному у самого Толстого пристрастия не было, но он любил табак и боролся с этим — несколько раз бросал и в конце концов бросил курить окончательно. Он осуждал любое «одурманивание», которое заглушает совесть, а значит — голос Бога в человеке. Впрочем, не всегда он был так уж строг. В. Ф. Булгаков в книге «Как прожита жизнь» пишет: «Есть забавный рассказ писателя И. А. Бунина, тоже в молодости увлекавшегося “толстовством”, о том, как Лев Николаевич ещё в 90-х годах прошлого столетия обескуражил однажды приезжавшего проповедника трезвости, который уговаривал его организовать общество трезвенников.
— Да для чего же?
— Ну, чтобы собираться вместе...
— И притом не пить?
— Да.
— Такое общество не нужно. Если вы не хотите пить, так вам не к чему собираться. А уж если соберётесь, так надо пить! ».
И комментирует: «Анекдот — довольно рискованный. Все любители «выпить» радуются этому анекдоту и готовы шутку Льва Николаевича принимать всерьёз. Но мне всё-таки рассказ Бунина очень нравится. Не выдумал ли его Бунин? Это не исключено. Писатель-художник мог не устоять перед таким соблазном. Впрочем, рассказ хорош и как выдумка. Весь Толстой — тут» (Там же. С. 161 - 162).
Можно согласиться лишь со второй частью комментария Булгакова. Вряд ли Бунин посмел бы выдумывать что-то за Толстого — он слишком уважал писателя. При этом справедливости ради нужно сказать, что общество трезвости «Согласие против пьянства» всё-таки было организовано толстовцами с одобрения Льва Николаевича в 80-х годах.
Казалось бы: время молодечества давно миновало, а все же иной раз прежний азартный и странный Толстой вдруг появлялся перед изумлёнными взорами его близких.
|
|
|
