Л.H. Толстой в пальто, с палочкой на прогулке в Хамовниках.

Фотография В. Г. Черткова. 1909

 

      «От Москвы до Ясной Поляны около двухсот километров. Иногда отец проделывал этот путь пешком. Ему нравилось быть паломником; он шёл с мешком за спиной по большой дороге, общаясь с бродячим людом, для которого он был безвестным спутником. Путешествие обычно занимало пять дней. В пути он останавливался переночевать или перекусить в какой-нибудь избе или на постоялом дворе. Если попадалась железнодорожная станция, он отдыхал в зале ожидания третьего класса. Раз во время такой остановки он решил пройтись по платформе, у которой стоял пассажирский поезд, готовый к отправлению. Вдруг услышал, как кто-то его окликает:

— Старичок! Старичок! — взывала дама, высунувшись из окна вагона. — Сбегай в дамскую комнату и принеси мне сумочку, я её там забыла...

Отец бросился исполнить просьбу и, по счастью, нашёл сумочку.

— Большое спасибо, — сказала дама, — вот тебе за твой труд. — И она протянула ему большой медный пятак. Отец спокойно опустил его в карман.

— Знаете ли вы, кому вы дали пятачок? — спросил попутчик даму. Он узнал в запылённом от долгого перехода страннике знаменитого автора «Войны и мира». — Это Лев Николаевич Толстой.

— Боже! — воскликнула дама. — Что я наделала! Лев Николаевич! Лев Николаевич! Ради Бога, простите меня, верните мне пятачок! Как неловко, что я вам его сунула. Ах, Боже мой, что я наделала!..

— Напрасно вы так волнуетесь, — ответил ей отец, — вы ничего не сделали плохого... А пятачок я заработал и оставлю себе.

Поезд засвистел, тронулся, увозя даму, молившую о прощении и просившую вернуть ей пятак. Отец с улыбкой смотрел вслед уходящему поезду» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976. С. 438 - 439).

 

Некоторые считают, что в расцвете жизни Толстой был типичный барин, и лишь после «духовного перелома» вдруг полюбил мужика и стал подражать ему в одежде и образе жизни. Это не совсем так. К народу Толстой относился с уважением и любовью с молодости. Ещё до женитьбы он вызвался быть «мировым посредником» 4-го участка Крапивенского уезда (дело было сразу после отмены крепостного права). В обязанности посредника входило разбирательство конфликтов между помещиками и крестьянами. В начале августа 1861 г. Толстой писал об этом А. А. Толстой: «Посредничество интересно и увлекательно, но нехорошо то, что всё дворянство возненавидело меня всеми силами души и суют мне des batons dans les roues [фр. палки в колёса] со всех сторон» (60, 405). Дело в том, что тяжбы Толстой решал как правило в пользу крестьян, за что в те дни августа 1861-го на Толстого подали очередную жалобу губернскому предводителю дворянства, а потом и жалобу тульскому губернатору «за нанесение ущерба дворянским интересам в пользу крестьян». После этого Толстой оставил обязанности мирового посредника.

Иван Алексеевич Власов в своих «Воспоминаниях яснополянского дворового» подробно описал один из любопытных эпизодов работы Толстого с крестьянами. «Помню, это было во время возки озимого хлеба, на гумне кипела жаркая работа: мальчишки, бабы, мужики, все спешно исполняли свои номера труда. Выбранные под предводительством бурмистра властливо приказывали поспешить и без того переутомленным работой людям. Я в этот день также безуходно находился на гумне, спешно исполняя всё то, что мне приказывали. Летний день начинал уже клонить к вечеру, но работы всё ещё не утихали и казалось, что не было и конца этому тяжёлому труду крепостных людей.

В это время на гумно пришёл Л. Н. Сначала он подошёл к Василию Ермиловичу и что-то коротко переговорил с ним, потом подошёл ко мне:

 “Иван Алексеевич, — заговорил он, вдруг весело улыбаясь, — пойдём, поможем вон тем мужикам”. И Л. Н. указал на мужиков, клавших скирды.

Слова эти Л. Н-ча мне показались как-то странны и смешны и я, в знак своего согласия, быстро кивнул головой.

Василий Ермилович, находившийся в это время неподалёку, злобно покосился на него.

— Идём, Иван Алексеевич, помогать.

И Л. Н. быстро направился к скирдам. Я, не отвечая на слова, также быстро последовал за Л. Н-чем. И когда мы подошли к скирду, то Л. Н. громко крикнул стоявшему на скирде мужику:

— Слушай, Егор, ты, наверно, сильно устал.

— Да, — ответил тот смело, очевидно уже успев сродниться с характером Л. Н-ча.

— Слезай, Егор, со скирда, — крикнул громко Л. Н.

— Нельзя, ещё не кончено, — ответил так же громко Егор.

— Слезай, я буду за тебя работать, — сказал Л. Н. и начал быстро взбираться по лестнице на скирд. Егор поспешил исполнить приказание Л. Н-ча.

— А ты, Иван Алексеевич, смени вот Спиридона. — И Л. Н. указал на мужика, подававшего на скирд снопы.

Закипела и у нас работа со Л. Н-чем. Я спешно подавал ему на скирд снопы. Он так же спешно укладывал их в скирд. И работа эта для меня сначала показалась очень лёгкой и весёлой. Но потом силы мои начали быстро слабеть, по лицу и всему телу побежал ручьями горячий пот, и я почувствовал сильное головокружение.

— Вот что, Иван Алексеевич, я вижу, что эта тебе работа не под силу, — крикнул Л. Н., очевидно заметив моё положение.

— Нет, ничего, — ответил я задыхаясь.

— Неправда, ты смотри, как изменился в лице, — сказал Л. Н. и, помолчав немного, как будто что-то передумывая, снова заговорил: — А ты вот что, лучше позови сюда Василия Ермилыча.

Я быстро бросился исполнять приказание Л. Н-ча и когда я подошёл к бурмистру, то тот встретил меня вопросом: ты зачем сюда?

— Лев Николаевич приказал позвать вас, — ответил я.

— Лев Николаевич? зачем я ему понадобился, — спросил полугневным тоном бурмистр.

— Не знаю, — ответил я.

— Ты всё ничего не знаешь, — сказал сердито бурмистр и быстро направился к скирду.

— Василий Ермилович, ты помоги нам, — крикнул Л. Н. подходившему к скирду бурмистру.

— В чём прикажете, Лев Николаевич? — спросил тот.

— А вот подавать ко мне снопы, — сказал Л. Н.

Очень туганый с большим животом бурмистр неохотно взял вилы и, не наворачивая их, подавал Л. Н-чу снопы. Работа эта для бурмистра сразу показалась очень трудной, он при каждом подаваемом снопе широко раскрывал рот и тяжело дышал.

— И вам, Василий Ермилыч, эта работа не под силу, — заметил Л. Н.

— Лев Николаевич, Лев Николаевич, да вы не так кладёте, — крикнул вдруг Егор, который, во время своего отдыха, усердно следил за работой Л. Н.

— Как не так? — спросил Л. Н.

— Смотрите, смотрите, как вы закосили.

— Неужели правда?

— Правда, вы слезьте да посмотрите от меня.

— Неужели правда закосил? — повторил Л. Н., слезая со скирды.

— Правда, ей-Богу, провалиться, правда. — И Егор широко себя крестил.

Подойдя к Егору, Л. Н., сильно досадуя, сказал:

— А и правда скирд наш вышел кривой.

— Ха, ха, дай Бог провалиться, Лев Николаевич, что это правда, скирд сложил, ха-ха, — самодовольно смеялся Егор.

— А что нам теперь с этим скирдом делать? — спросил Л. Н.

— Что, придётся по-новому перекладывать.

— По-новому?

— Да, по-новому.

— Печально. — И Л. Н., подойдя к бурмистру, сказал: — Василий Ермилович, время кончать работу.

— Это почему? — удивленно спросил бурмистр.

— А потому, что люди все сильно устали.

— Что вы, Лев Николаевич, такое дорогое время, мы должны кончать работу, и притом солнце еще далеко не село.

— А вы смотрите, как сильно устали все люди.

— Что вы, Лев Николаевич, так о людях заботитесь. Люд этот сносливый и к труду привычны.

— Нет, я желаю, чтобы сейчас кончили работу, — сказал Л. Н. Бурмистр сурово нахмурил брови и сердито пробормотал: не следовало бы баловать этих дармоедов» (Власов И. А. Воспоминания яснополянского дворового // Новые материалы о Л. Н. Толстом: Из архива Н. Н. Гусева / Оттавский ун-т. Группа славянских исследователей. — [М.; Оттава], 2002. — С. 183—185).

Не менее интересно воспоминание Ильи Ефимовича Репина из 1891 г. о том, как Лев Николаевич пахал поле бедной яснополянской вдовы. Репину и самому захотелось попробовать, но ничего не получилось: «Едва-едва прошёл линию под гору, — ужасно накривил, а когда пришлось подниматься на взлобок, не мог сделать десяти шагов. Страшно трудно! — Пальцы с непривычки держать эти толстые оглобли одеревенели и не могли долее выносить, плечи от постоянного поднимания сохи для урегулирования борозды страшно устали, и в локтях, закрепленных в одной точке сгиба, при постоянном усилии этого рычага делалась нестерпимая боль. Мочи не было. «Вот оно, в поте лица, — подумал я утираясь» (Репин И. Е. Далёкое близкое. С. 382). А Толстой пахал шесть часов без отдыха — от часу дня и дотемна.

Возвращаясь к теории, нужно упомянуть и ту самую систему единого налога Генри Джорджа, которую Толстой считал идеальной для русского мира. При системе Г. Джорджа накладывается единый налог на землю, как на богатство, не произведённое человеческим трудом. Все остальные налоги уничтожаются. Всё, что человек производит, принадлежит ему. Всякий, не имеющий сил или возможности платить земельный налог на имеющуюся у него землю, сам отдает ее в общественный фонд. Из этого фонда черпают те, кто хочет пользоваться землей и за нее платить. Человек же, не пользующийся землёй, пользуется всеми улучшениями и преимуществами, добытыми на собранные с земельной ренты средства.

Очень интересно об этой теории и попытке применения её на практике пишет Татьяна Львовна:

«С тех пор, как отец прочёл книги Джорджа, он ни разу не пропускал случая, чтобы распространять его учение. При мне происходили разговоры на эту тему, и я чутко прислушивалась к ним. Одно меня смущало. Хотя для проведения в жизнь этой системы не было нужды в грубом “отбирании”, которое, как всякое насилие, было отвратительно отцу, — всё же налог с земли должен был собираться правительством. А правительство основано на насилии. Я сказала об этом отцу. Он ответил мне, что это — то, что и его иногда смущает. Но что при существующем строе — это всё же самое лучшее решение земельного вопроса; а кроме того, он представляет себе такой общественный строй, где управление народом будет иное, чем теперь, будет добровольное».

После семейного раздела Татьяна Львовна в доставшемся ей имении Овсянниково решила с благословения отца ввести тот самый земельный налог вместо обычной сдачи земли в аренду крестьянам. «Тем временем в Овсянникове крестьяне добросовестно исполняли принятые на себя обязательства. Они собирали арендную плату и вносили её в банк, расходуя её на общественные нужды. Раз они помогли погорельцам в Скуратове, раз в неурожайный год купили овсяных семян; выкопали пруд.

Доходили до меня слухи, что мужики всё ещё не вполне доверяют мне и боятся, что я когда-нибудь потребую от них сразу все деньги за все годы аренды. Но вскоре они увидали, что я не только не требую с них денег, но даже не контролирую их взносов. Когда они в этом убедились, они перестали платить арендную плату и стали пользоваться землёй даром. Некоторые крестьяне стали даже спекулировать землей, получая её даром и сдавая соседям за плату. Ко мне стали поступать жалобы, сплетни, доносы. Я тогда была уже замужем и жила вдали от Ясной Поляны. Я наезжала туда на короткий срок и не имела возможности заняться овсянниковскими делами. Кроме того, мне стало досадно на крестьян за их спекуляцию, и я решила согласиться на их просьбу продать им через Крестьянский банк ту землю, которой они пользовались. Перестав интересоваться системой Г. Джорджа в её применении к Овсянникову, я с тем большим интересом занялась её теоретической стороной» (Сухотина-Толстая Т. Л. С. 359 - 360).

Иными словами, как ни прекрасна была теория, но косные аборигены вековечной страны дураков, дети и внуки крепостных рабов, привыкшие к лукавству, стяжательству, хищничеству, обману и повиновению барину и господину — из двух возможностей выбрали всё же столыпинскую: собственность. Тем не менее, среди умного меньшинства злосчастного «русского мира»  не только учение Джорджа, но и в целом христианская проповедь Льва Николаевича распространялись и завоевывала популярность.

      Учение состояло далеко не только в опрощении и работе на земле, но и в отказе от воинской повинности, религиозного идолопоклонства и суеверий, от развратных увеселений и любого искусства, которое «раздражает, а не возвышает морально душу». Человек – сын Бога и работник в мире, со-творец великого Творца, приумножитель, а не разрушитель живой жизни и блага в мире. Поэтому проклятью предавалось убийство не только людей, но и животных. В идеале свободные христиане (“толстовцы”) и в ту эпоху, и в наше время должны бы быть вегетарианцами, перестать «одурманиваться» — то есть жить без табака, вина, даже без кофе. Но главная задача по сей день — служить людям разоблачением мирской лжи, помогать им «одуматься».

Некоторых сторон христианского проповедания Толстого мы уже коснулись в этой книге, но за подробностями отсылаем читателей к поздним произведениям Льва Николаевича и его дневникам после 1881 года (года перелома).

Александра Львовна — возможно, одна из немногих истинных последовательниц учения своего отца — не всегда ладила с толстовцами, часто они вызывали у нее отторжение. Вот что она пишет об этом:

«Соседи “тёмные” приходили к отцу каждый вечер. Они рассаживались вокруг него полукругом и ждали, что он им скажет. Душан записывал в кармане. Когда отец читал вслух, Душан более или менее точно рассчитывал, сколько времени будет продолжаться чтение, бежал к себе в комнату, заводил будильник, ложился и немедленно засыпал. Поездки по больным, приём в амбулатории сильно утомляли его. Когда через несколько минут будильник звонил, Душан вскакивал и поспевал как раз вовремя к обсуждению прочитанного. Иногда Чертков устраивал у себя на хуторе “беседы” с молодыми крестьянами и старался вовлечь отца в эти собрания. Но дело не пошло, может быть, отец почувствовал некоторую искусственность в этих собраниях и перестал ездить. Должна откровенно признаться, что все это мне было очень скучно. Блузы, сапоги, длинные бороды, нерасчёсанные волосы, всегда серьёзные лица, точно люди закаялись шутить, смеяться, веселиться. Только отец и иногда Чертков вносили некоторое оживление в эту среду, шутили, смеялись, каламбурили. Я сознавала, что все эти толстовцы были прекрасные люди, и что отец ценил их, но всё же не могла преодолеть гнетущую скуку. Забравшись с Анночкой, моей племянницей, моложе меня только на четыре года, в мою угловую комнату, мы под аккомпанемент гитары или фортепиано, распевали цыганские романсы. Иногда тихо открывалась дверь и входил отец. Мы смущались, останавливались: “Продолжайте, продолжайте, — говорил он улыбаясь, — хорошо у вас выходит”. И он стоял в дверях, заткнув руки за пояс, и слушал... Но не все толстовцы вызывали во мне это чувство нудной тоски. Может быть, я инстинктивно, как бывает иногда в молодости, чувствовала искусственный надрыв в некоторых из них, надрыв, которого я сама так боялась. И действительно, многие не выдерживали аскетической жизни, которую на себя взяли. Отец предостерегал их: нельзя брать на себя подвига, если не вполне готов к нему. Буланже не выдержал — запутался, проиграв казённые деньги в карты и, оставив записку, что он кончает жизнь самоубийством — исчез. Некоторые толстовцы сделались революционерами, другие ушли в монастыри, иные превратились в убежденных монархистов — остались лишь немногие. Некоторые доходили до фанатизма, большинство же людей, последовавших учению отца, погибли в ссылке и тюрьмах во время революции» (Толстая А. Л. Отец. Указ. изд. С. 418).

Сама Александра Львовна также одно время была в заключении, в советском концлагере, располагавшемся после революции в Новоспасском монастыре. Она, пройдя Первую мировую войну, концлагерь и постоянную слежку, трудности эмиграции, дожила до 95 лет и в самом деле воплотила его идеал служения людям. В советское время её правдивые мемуары в двух томах, озаглавленные «Отец» и «Дочь», были под запретом и не печатались. Теперь они доступны, и читатель найдёт в них удивительную историю жизни младшей дочери в послереволюционной России и позже — в эмиграции в Японии и Америке.

 

  Александра Львовна восприняла от отца любовь к крестьянскому труду. Вот как она пишет об этом, вспоминая своё посещение Японии:

«А любовь его к мужику, крестьянину и простой жизни была такова, что не могла не повлиять на меня. И хотя японское сельское хозяйство — крестьяне, дома, как и всё в Японии, не похоже ни на что виденное мною прежде, всё-таки, глядя на широкие, скуластые, загорелые лица женщин, сажающих рис, на пахаря в широкой соломенной шляпе, я чувствовала то же, что чувствовала всегда к швейцарскому, французскому, американскому фермеру, русскому, японскому крестьянину — уважение к настоящей, бесспорной, безыскусственной сущности его. Спокойная серьёзность, терпение, чувство собственного достоинства, закалённость, его здоровая красота — выражают эту его сущность, точно крестьяне, сливаясь с землёй, с природой, с солнцем, впитывают в себя часть их чудесной мощи. И странное дело. И здесь, как, должно быть, и на всём земном шаре, именно эти люди, необходимость труда которых совершенно очевидна для всех, самые обездоленные, обиженные. Я никогда не видала, чтобы так работали, как японцы, с раннего утра до позднего вечера! И как работают! » (Её же. Дочь. М., 1992. С. 330).

Сама она тоже работала на земле — и так, как не всякий мужчина сумеет: в Америке она с компаньонкой завела куриную ферму. Александра Львовна не только разводила кур, но и сама иногда поставляла их заказчикам:

«На ферме обычно их грузили казак или Кащенко, но когда я привозила их в общежития, мне приходилось их таскать в кухню самой, что было не тяжело, но неудобно. Главное, я чувствовала себя очень неуютно, когда на крыльце стояли студенты, покуривая папиросы, и никогда ни один не предложил мне помочь. Да и в самом деле, какое им было дело, я была egg woman, “яичная женщина”, поставляющая им свежие яйца» (Там же. С. 437 - 438).

Несмотря на то что сложности фермерской жизни не шли в сравнение с жизнью в армии в Первую мировую, в послереволюционной нищей России и тем более в советском концлагере, ей пришлось расстаться с землёй, которую она так любила и в которую вложила столько сил.

«Но, несмотря на помощь Марты, нам было трудно. Не хватало денег. Лекций становилось меньше. Ольга скучала по дочери, да и, кроме того, она была озабочена будущим, надо было заработать денег, чтобы Мария могла закончить свое образование.

Гибель наших цыплят отразилась на нас не только материально, но и психологически. Уже не было той энергии, с какой мы раньше работали, чтобы поднять хозяйство, на которое мы уже затратили столько сил в продолжение этих пяти лет. Даже вспомнить было страшно, как я, стоя выше колен в ледяной воде быстрой речки, бушелями набирала мелкий камень для бетона и как мы лопатами — о машине и думать было нечего — мешали цемент и делали полы в курятниках. Всё, что нам удалось сделать, далось нам большими усилиями. За эти пять лет мы провели с помощью Джейн Аддамс воду в курятники и в дом, хотя ванны у нас не было, построили ещё один новый, хороший, просторный курятник и небольшой домик, в котором раньше жил казак, а теперь поселилась Марта. Эти постройки нам удалось сделать только благодаря буре и потопу. Когда, во время ливней, поднялась вода в Коннектикуте и часть города Миддлтаун была затоплена, весь лесной склад, где мы всегда покупали доски, был разрушен и строительный материал поплыл вниз по реке. Часть его выловили, но он почернел от воды и продавался за полцены. Мы этим и воспользовались. Жалко было ликвидировать хозяйство, но всё-таки мы в конце концов решили продать всех кур, коров, и ехать во Флориду» (Там же. С. 447 - 448).

 

Но вернёмся из Америки 30-х годов в предреволюционную Россию. Пока в стране кипели споры о земле, крестьяне продолжали нуждаться в ней, а в неурожайные годы просто голодали. Не только сам Толстой, но вся его семья старались помогать крестьянам, кто чем мог. Иной раз Софья Андреевна, как дочь врача, не отказывала просьбам и ходила в крестьянские хаты помогать принимать роды у крестьянок, Мария Львовна также стала изучать медицину — в деревнях медицинские навыки были на вес золота. Иногда дети собирались вместе и шли поработать на наделе у вдов или больных крестьян. Толстые много занимались помощью крестьянам во время неурожаев, и называли они это «работать на голоде». Они писали в газеты, собирали средства и открывали бесплатные столовые для крестьян, закупали корм для скота. В этой изнурительной работе участвовали, как правило, всей семьёй, привлекали родственников и даже слуг.

Есть интересное воспоминание об этом Марии Кирилловны Кузнецовой — горничной и домашней портнихи в доме Толстых. Она жила у них с 1885 по 1897 год и вместе с ними «помогала на голоде»:

«Много было пожертвований Льву Николаевичу на голодающих не только из России, но даже из других земель жертвовали деньгами и разными продуктами, и ситцем, и рубашками, полушубками и лаптями. И всё это Лев Николаевич со своими дочерьми раздавал собственноручно. Никто никогда из крестьян не обижался, кого бы они заделили или обошли, все были довольны. К концу зимы насчитывалось около 60-ти столовых. Многие знакомые Льва Николаевича, которые приехали помогать, разместились жить по деревням, и вели там дело: смотрели за порядками в столовых, кормили хорошо, варили щи или борщ, пшённую кашу и иногда гречневую, хлеб хороший пекли без всякой примеси. Из каждой семьи ходили по двое или по трое, а остальным выдавали на дом. Также давали дрова, муку, свеклу и пшено. У кого была скотина, давали корму. Грудным детям давали молоко. Мне приходилось говорить с деревенскими бабами. Они мне рассказывали, что эту зиму они живут, как в самые хорошие урожайные годы. С тех пор, как приехал Граф, они совсем ожили. А то топили картофельными ботвами да крыши раскрывали. Вот какое горе видели вначале. “Теперь, слава Богу, благодарим Графа. Мы слышали, что Граф скоро уедет? ” — “Да, мы уже собираемся. Как вот приедут ваши господа Раевские, так мы уедем". Но вот приехали Раевские. Мы немного при них пожили, стали собираться в Ясную Поляну.

А Павел Иванович Бирюков, который больше всех помогал Графу, остался вести дело до конца, т. е. до новины» (Кузнецова М. К. 12 лет в доме Графа Л. Н. Толстого // Новые материалы о Л. Н. Толстом: Из архива Н. Н. Гусева. — [М.; Оттава], 2002. С. 218-219).

Ко всему сказанному нужно прибавить, что Толстой «пахал» не только для того, чтобы показывать пример своим последователям или облегчать жизнь крестьян. Он работал на земле еще и потому, что просто любил это. Он был человеком, которому нужно было видеть поля, лес, небо. Пришло время покоса, и Толстого тянуло на луг покосить траву вместе со всеми. Пришло время собирать снопы — и ему хочется собрать хоть один сноп. Его всегда тянуло на простор. Когда-то, в закрытой квадратной комнате на него нашел известный «арзамасский ужас» — «ужас чёрный, красный, квадратный». Всё, связанное с цивилизацией, с городской жизнью: квадрат, замкнутость, кирпич, духота, фабрики, камень, дым из труб, узкие улицы и особенно железо — всё это отталкивало и пугало писателя. В сне и видениях Анны Карениной истопник «работает над железом» и даже «грызёт железо». В этом сне истопник словно сам по себе, он никого не замечает и не слышит, он что-то бормочет на французском языке. Французский — язык моды, всевозможных новшеств, в том числе и бытовой, удобной жизни — материального «разнообразия». Оттого и так странно и жутко это сочетание — нищий оборванный, закутанный истопник и французский язык в его устах. Это рождает дисгармонию, ощущение кошмара.

В прогрессе, в безудержной скорости Лев Толстой чувствует опасность, что-то неестественное. Во всех своих романах он призывает не мчаться никуда, а остановиться, одуматься, задержаться, посмотреть на небо, на ближнего, заглянуть в себя самого. Толстовский герой Иван Ильич духовно оживает только тогда, когда находит в своём умирающем теле силы не спеша задуматься, посмотреть на сына и жену новым взглядом сочувствия. «Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление».

Это очень важный и точный образ. В суете жизни мы думаем, что движемся вперёд, к лучшей жизни, к прогрессу, к улучшению быта, к радости. Иван Ильич думал именно так. Всю жизнь он «улучшал себе жизнь», но мнимо двигался вперёд. «Всё устраиваются, когда же начнут жить? » — записал Толстой, когда его семья переехала в Москву. Иван Ильич не жил, а всего лишь устраивался. И только на смертном одре он вдруг осознает, что жизнь его была «не то». «Да, всё было не то, — сказал он себе, но это ничего. Можно, можно сделать “то”. Что ж “то”? — спросил он себя и вдруг затих».

В Толстом-мыслителе сочетались две как будто противоположные черты: с одной стороны, сочувствие к слабым, нищим, беззащитным и желание их защитить и спасти — свойство людей взрослых и мудрых, а с другой стороны — мечтательность юноши, который верит, что если людям просто «объяснить», что нужно жить скромнее, побольше работать и помогать друг другу, то и наступит мир и благоденствие.

К сожалению, пока в нашем мире технического прогресса «природные» идеи Толстого — призывы к ручному труду, опрощению и возвращению к земле — не получили должного распространения. Быть может, наступит время, когда простота жизни и близость к природе будет не мечтой Толстого, а нашей общей реальностью? Деревни и сёла расцветут, города станут чище и просторнее, а люди закроют все не слишком ненужные заводы, распашут поля, очистят реки, станут изучать и охранять всё живое и через своё просвещённое сознание обретут гармонию и радость? И, может быть, вдохновляясь тишиной за окнами и пением соловьёв, снова начнут писать настоящие стихи и настоящую прозу? Будем надеяться на это.

 

⇐ Предыдущая18192021222324252627Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: