 |
«пахать подано, Ваше сиятельство! »
|
|
|
|
____________________
«ПАХАТЬ ПОДАНО, ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО! »
(Цивилизация, прогресс и крестьянский труд)
Как, из деревни, т. е. из тех мест,
где и леса, и луга, и хлеб, и скот,
где всё богатство земли,
из этих мест люди приходят кормиться в то место,
где нет ни дерев, ни травы, ни земли даже,
а только один камень и пыль?
Л. Толстой
« Т ак пахал он или не пахал всё-таки? — спросила как-то раз на экскурсии типичная городская обывательница, разглядывая небольшую скульптуру Клодта, изображающую Толстого на пашне. — Мне говорили, босой он не ходил... может, он и землю не пахал? »
Босым, как принято утверждать в наши дни, Толстой не ходил, а пахать — уж точно, пахал. Но начнём по порядку… Босой Толстой — это, как считают некоторые толстоведы, не более чем миф, появившийся после знаменитой картины Репина, на которой Лев Николаевич изображён в полный рост и босиком. Вероятно, Репину хотелось передать воззрения позднего Толстого, создать образ графа-мужика, близкого природе и народу, хотя эти босые ноги на картине в своё время вызвали недоумение и даже насмешки.
Свидетельством против легенды о босом Толстом считается запись в мемуарах А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого». 8 марта 1901 г. (а И. Е. Репин выставил на публику своего босоногого Льва буквально несколькими месяцами раньше, на выставке “передвижников”) Толстой был особенно «в духе», в шутливом настроении и, как водится среди стариков, вспоминал в беседе с Гольденвейзером былые времена:
«Насколько больше теперь тратят денег, чем раньше! Когда мы жили с Софьей Андреевной в Ясной < т. е. до 1881 г., до переезда в Москву. – Д. Е. > , мы получали с Никольского тысяч пять и отлично жили. Разумеется, до того, чтобы ходить босиком, не доходило, а вот Репин < теперь> меня изобразил декольте, босиком, в рубашке! Хорошо ещё, что хоть невыразимые не снял... И как это даже не спросить меня, будет ли это мне приятно?! Впрочем, я давно привык, что со мной обращаются, как с мёртвым. Там, на передвижной выставке, вы ещё увидите дьявола («Искушение Христа» Репина), ну кстати уж и одержимого дьяволом» (Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 82 - 83).
|
|
|
Вчитаемся в приведённый отрывок. Толстой, как широко известно, вёл довольно аскетический образ жизни ещё до женитьбы – но в те годы «до того, чтобы ходить босиком, не доходило». Обходиться в домашнем обиходе парой туфель было для него нормальным. Но у мужиков Ясной Поляны туфель не было никаких… да и не годилась такая обувь для ремесленного и крестьянского труда, в котором особенно полюбил участвовать Толстой-христианин уже в 1880-х. Именно тогда он испытал хождение босиком, и даже “декольте” – но, по причинам личного стыда воспитанного человека, ни в 1891 году, когда был создан этюд, ни в 1901-м, когда Репин закончил картину, он не желал быть публично представляемым в таком обличии фотографами или художниками.
С. Л. Толстой так же невзлюбил репинский портрет, на котором, по его мнению, Репин «дополнил действительность воображением», изобразив отца «босым с каким-то несвойственным ему страдальческим выражением лица». «Отец редко ходил босиком и говорил: “Кажется, Репин никогда не видел меня босиком. Недостаёт только, чтобы меня изобразили без панталон”» (Толстой С. Л. Очерки былого. С. 327 - 328).
Обратим внимание, что, по высокой вероятности, Сергей Львович просто пересказывает в своих воспоминаниях (начатых только в 1910-е гг. ) шутку Толстого в разговоре 1901 г. с Гольденвейзером, ставшую позднее довольно известной.
Но из этого свидетельства сына Толстого уже следует, что в каких-то случаях Репин видеть Толстого босым мог, это не отрицается безоговорочно!
|
|
|
В альбоме Плиния Краснова «Лев Толстой – великий писатель земли русской» (1903) история с картиной превращена уже в анекдот, в пересказе журналиста А. С. Суворина, в котором Толстой пеняет о босых ногах и панталонах лично автору картины, а Репин защищает себя, как художника-реалиста: «Я взял его в том виде, в котором видели его очень многие в Ясной Поляне…» (с. 71).
Видел и «взял» на карандаш, а позднее – на кисть и холст. Вот как о создании летом 1891 г. этюда с босым Толстым рассказывает в своих воспоминаниях сам художник:
«…Несмотря на бедные обноски, с туфлями на босу ногу, фигура— его была поразительная по своей внушительности. […] Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал старые, своей работы туфли, засовывал их за ременный пояс и шёл босиком. Шёл он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена и сучками и камешками. Я едва поспевал за ним… Да, внушительная, необыкновенная фигура: босяк с корзинкой в лесу, а осанка военного… […]
— Теперь я пойду один, — вдруг сказал Лев Николаевич
на прогулке.
Видя, что я удивлён, он добавил:
— Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
— А разве это возможно долго? — спросил я наивно и подумал: «Ах, это и есть «умное делание» у монахов древности».
— Час проходит незаметно, — отвечает Лев Николаевич
задумчиво.
— А можно мне как-нибудь, из-за кустов, написать с вас
этюд в это время?
Я рисовал с него тогда, пользуясь всяким моментом. Но тут я сразу почувствовал всю бессовестность своего
вопроса:
— Простите, нет, я не посмею...
— Ох, да ведь тут дурного нет. И я теперь, когда меня рисуют, как девица, потерявшая честь и совесть, никому уже не отказываю. Так-то. Что же! Пишите, если это вам надо, — ободрил меня улыбкой Лев Николаевич.
И я написал с него этюд на молитве, босого. И мне захотелось написать его в натуральную величину в этом моменте.
Показалось это чем-то значительным» (Репин И. Е. Далёкое близкое. 4-е изд. М., 1953. С. 379 - 381).
У нас нет никаких оснований не доверять рассказу И. Е. Репина. Просто в 1891-м Толстой не мог и вообразить, что через десяток лет Репин достаточно обнаглеет, чтобы – уже не прося никакого разрешения – превратить свой набросок 1891 г. в картину маслом и выставить на общее позорище… Ему было неловко, неприятно, как было бы неприятно, если бы кто-то в начале 1860-х сфотографировал его затасканный домашний халат и грязную холостяцкую постель – неприятно поразившую в 1862 году юную Софью Андреевну. Но босоногость свою яснополянскую, как и всю аскезу, начавшуюся задолго до религиозного перелома 1880-х, он никогда не отрицал!
|
|
|
Да и знаменитые «толстовки» (тогда их называли блузами) Толстой носил задолго до «духовного перелома» и призывов к опрощению — любящий свободу и простоту во всем, он и одежду предпочитал свободную и простую. Сестра Льва Николаевича, Мария Николаевна Толстая, вспоминала с присущим ей юмором о том времени, когда юный Лев приезжал в Ясную Поляну на каникулы в период своего увлечения философией и порой пугал и смешил близких чрезмерным рвением:
«Лёвочка, вероятно, вообразил себя Диогеном, а может быть, под влиянием Руссо, желая жить простой, первобытной жизнью, совсем опростился, куда только девалось его стремление быть ком иль фо. Он сшил себе какой-то ужасный, длинный балахон, в котором ночью спал, а днём ходил, и, чтобы полы не мешали ему, он пришил к ним пуговицы, которые пристёгивал во время ходьбы. Целыми днями он бродил по лесам, и когда уставал, отдыхал, подкладывая под голову толстые томы философских книг: Вольтера, Руссо или Гегеля. Один раз тётенька Татьяна Александровна послала за ним, когда приехали гости, и когда он вышел в таком виде в гостиную к гостям, в своём парусиновом балахоне с туфлями на босу ногу, тетенька пришла в дикий ужас, а Лёвочка спокойно стал доказывать тщету всяких условностей и необходимость жить простой, естественной жизнью» (Толстая А. Л. Отец. Жизнь Льва Толстого. С. 42).
И вот прошло много лет, Толстой стал известнейшим писателем, а идеи опрощения и «естественной жизни» никуда не исчезли, найдя себе место в практике христианской жизни. С переездом семьи в Москву он окончательно утвердился в своих мыслях, наблюдая за тем, как быстро опускаются крестьяне, приезжая на заработки в город, — нищают, пьют, курят, воруют, попрошайничают. Даже язык их меняется: вместо ясных и живых крестьянских слов, присказок, шуток появляется мещанский говор со множеством неправильно произносимых иностранных или «умных» словечек «аппекит», «хворменно», которые писатель после обыграет в пьесах.
|
|
|
«Люди прекращают общение с настоящей чудной природой: земли, лугов, лесов, вод, птиц, зверей, и строят себе другую природу: заводских труб, дворцов, локомобилей, фонографов. Ужасно! Самая простая вещь: машина, лишающая работника разумности и приятности работы, показывает, что душа человеческая, человек отдаётся в жертву выгоде: пар вместо лошади, сеялка вместо руки, на ружейном заводе подкладывание под молот железной пластинки» (Записные книжки. Записи окт. 1906 и июня 1907 гг.; 55, 367; 56, 245).
Тем временем после переезда в Москву – главным образом, ради образования и устройства личной жизни детей – семья, напротив, пытается радоваться мерзкому во все времена городу Москве и столь вожделенным до переезда удобствам и приятностям новой жизни: девочек вывозят в свет, у них постоянные гости, веселье, игры, музыка, танцы, домашние спектакли. И всё это в Хамовниках — в фабричном районе, где каждое утро по свистку хмурые, заспанные рабочие идут по Долгохамовническому переулку мимо дома Толстых на заводы. «Первые две недели я непрерывно и ежедневно плакала, потому что Лёвочка впал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, плакал иногда», — писала Софья Андреевна сестре 14 октября 1881г. Очень быстро и ей стало недоставать любимой Ясной… Скучали по ней и младшие дети Льва Николаевича – самые близкие к Природе и Богу.
Но старшие – быстро полюбили роскошные празднества и траты и продолжали жить своими интересами, а интересы Толстого всё дальше уходили от искусственной “светской” жизни, от удобств, быта и увеселений для богатых – в сторону живой жизни природы и трудового народа.
Запись в Дневнике Толстого 4 апреля 1884 г.:
«Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успех света, музыка, обстановка, покупки — всё это я считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Могу, говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают — не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты — теперь такая — я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишён жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из неё: прими я участие в их жизни — я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство — я ворчливый старик, как все старики» (49, 77).
|
|
|
Он постоянно искал компромиссов в этом раздвоении: по одну сторону — относительное благополучие его семьи, «пояса рублёвые на детях», вечернее платье Софьи Андреевны за 250 рублей, балы, поездки, а с другой — бесконечная жалость к обнищавшим городским людям, то и дело встречающимся ему в городе. Городская бедность рабочих угнетает Толстого особенно — ведь если в деревне традиционно просят милостыню странники и юродивые Христа ради, то в городе часто просто попрошайничают, грабят, насильничают, пьют по кабакам, а женщины опускаются до того, что торгуют собой и даже своими юными дочерьми. В деревне любой порок заметен — все живут «на миру», все перед всеми — в городе же легче затеряться, прилепиться к компании таких же опустившихся людей в ночлежных домах и пивных. Но что заставляет людей из деревень, где привычная жизнь со своими радостями — праздниками, песнями, гуляниями — приезжать в город, где пыль, грязь, камень?
Чтобы понять не то, что христианскую, но и просто разумную, природосообразную сущность призыва Толстого к воздержной жизни и честному труду («а зачем он пахал-то? Что он этим хотел доказать? »), необходимо процитировать несколько выдержек из его работы «Так что же нам делать? », многое проясняющих.
|
|
|
