 |
Л.H. Толстой.
|
|
|
|
Фотография Е. С. Томашевича.
1891. Хутор Русаново Тульской губернии
Свою проницательность — дар для прозаика-реалиста, Толстой теперь, как артиллерист пушку, разворачивает в направлении основ окружающего его лжехристианского общества, целясь орудием критики в мирскую неправду и суеверия людей.
Подобно тому как Наташа Ростова когда-то с недоумением и недоверием смотрела постановку оперы в театре, так Толстой 1880-1900-х годов смотрит на весь мир – глазами пробудившегося к христианскому пониманию жизни человека, подобного новорождённому дитя. В романе «Воскресение» он описывает литургию в храме ровно с той же иронией, с какой описывал оперу. Для Толстого-христианина и не могло разницы между бездарной и бессмысленной театральной постановкой и «таинствами» церковного идолопоклонства. И то и другое теперь представилось ему обманом, отвлекающим человека от более важного — от той религиозной и трудовой аскетической жизни, к которой придёт сам Толстой и к которой будет звать всех живых, имеющих уши слышать...
Однажды он наблюдал, как священник вдалбливал в головы детей догмат о непорочном зачатии Христа. Толстой вгляделся в детские лица, и заметил, что крестьянские дети сопротивляются, как могут, насилию попа над их сознанием: уважительно молчат, но ни на слово не верят учителю. Это недоверие легко отозвалось в его душе — ведь и он тоже к концу 1870-х утратил веру в мистическое обрядоверие церковного лжехристианства, которое много веков тому назад для миллиардов своих жертв подменило и скрыло нравственное учение Христа — знание того, что есть человек, что есть Бог и «как жить человеку». Самостоятельно исследовав многотомное Догматическое богословие православной церкви, Толстой, конечно же, признал ложью библейские чудеса, сделавшиеся для образованных людей уже его столетия несусветной архаикой, подобно «олимпийским» политеистическим химерам античного мира, неостроумно ограничивающей Бога в возможностях границами, соответствующими пониманию мира и самих себя древними людьми – давно, уже и в XIX столетии, превзойдённого человеческой наукой и технологиями.
|
|
|
Статья Л. Н. Толстого «Что такое религия и в чём сущность её? » завершается таким определением того, что не есть и что есть религия:
«Религия не есть раз навсегда установленная вера в совершившиеся будто бы когда-то сверхъестественные события и в необходимость известных молитв и обрядов; не есть также, как думают учёные, остаток суеверий древнего невежества, который не имеет в наше время значения и применения в жизни; религия есть устанавливаемое, согласное с разумом и современными знаниями отношение человека к вечной жизни и к Богу, которое одно движет человечество вперёд к предназначенной ему цели» (35, 197 – 198; Выделение наше. – Д. Е. )
Иначе говоря, религия христианина не есть и не может быть бездумным и слепым последованием тому, что вдолблено о Боге в детские головы родителями и попами или в малодумающие взрослые – какими-нибудь «миссионерами», агитаторами, размазывающими по умам свой религиозный спам. Это не вера доверия. Это вера понимающего дискурса человека с природой и другими людьми, с Высшими Законами жизни всех разумных существ всех Божьих миров. Основа же понимания и мудрого, любовного отношения к другим – применённое к себе самому знание: как проверенная тысячами лет мудрость, выражение Откровения Бога, так и более молодое и даже современное знание научное, как специальные, так и общенаучная картина мира. Такой союз истинной науки и истинной религии долженствует разрушить человеческую ложь и подтвердить истину древнего Откровения о применении в мире людей всеобщих Высших Законов бытия.
|
|
|
Разумеется, из этого определения следует, как главное, доверие человека Богу и тем великим пророкам и учителям человечества, которые учили Его Истине; а во-вторых – доверие формирующейся в новейшую эпоху Научной Картине Мира, то есть объективному знанию, которое может исправить ошибки великих учителей и изобличить лжепророков. Церковники и сектанты XX-XXI столетий более всего боятся этого изобличения их полоумных догм, и вся их в отношении научного знания деятельность – либо отравление религиозным эрзацем дискурсов научного сообщества (засчёт включения в него своих адептов), либо – богословское лукавое приспособленчество к всё новым и новым, разбивающим их ложь в пух и прах, научно проверенным, истинным знаниям, паразитирование на них и их ограниченной доступности для рядовых адептов церковных и сектантских лжеучений.
Годами выработанные аналитические способности Толстой «кощунственно» прилагает и к тем вопросам, которые поклонники церковного учения полагали решёнными посредством простого доверия попам и «священным» книжкам. Даже монах в повести «Отец Сергий» не избежал скепсиса христианского писателя, направленного против поклонения “чудотворцам”. «Он встал, подошёл к перильцам, около которых они толпились, и стал благословлять их и отвечать на их вопросы голосом, слабостью звука которого он сам умилялся». Отец Сергий у Толстого не святой, а обычный человек, который хочет жить по-Божьи, то есть простой и разумной жизнью человека христианина, но которого суеверы церкви считают святым и превозносят как чудотворца, а это, конечно же, грубое суеверие.
Иисуса Христа Лев Николаевич не считал Богочеловеком (в церковной дефиниции этого термина), но только пророком — одним из многих пророков в истории человечества, которые поняли истину и пытались донести её до людей. Такими же просветлёнными светом разума людьми он считал Сократа, Будду, Лао Цзы, Конфуция, Моисея и других. К ним же, то есть к тем, кому «открылась истина», он причислял и себя. В некоторых своих записях он называет свою проповедь «делом Божиим». В искании истины, в богопознании он доверял не одним церковным авторитетам, но и древним и новым философам, но более всего – своим разуму и нравственному чувству, совести, считая, подобно Сократу, что совесть — это голос Бога в разумной и добродетельной душе человека.
|
|
|
Однако Толстой, в отличие от Сократа, был не язычник, а христианин, и, с позиций христианского жизнепонимания, не считал, что люди должны служить и подчиняться государству.
Освободившемуся от обманов веры Толстому трудно было понять, как это не только народ, но и образованные и начитанные люди могут искренне верить в непорочное зачатие, в обращение воды в вино, в плотское воскресение Христа. Ему казалось, что некоторые из этих людей, более образованные, попросту кривят душой и обманывают окружающих, а то и самих себя.
В свою очередь, поклонники церковной религии смотрели и продолжают смотреть на Толстого-христианина и его проповедь с предрассудочных, а иногда и неприязненных, позиций. Повторяются те же «аргументы», на которые Толстой уже отвечал в мало кем 100 лет спустя читаемых своих публицистических статьях. Например, суждение о том, что призыв Толстого к личному духовному совершенствованию не всегда работает, когда речь идёт не о личности, а об обществе в целом, о мироустройстве с его установившимися культурными традициями, привычками, национальными особенностями. Апеллирующие к нему критики предпочитают «не помнить», что Толстой не ставил целью социальные преобразования подобного уровня системности (общество, человечество…), адресуясь к отдельной личности, к каждому из своих читателей.
Аргумент церковноверующих поклонников Толстого как реалиста и психолога таков: недоверчивость, насторожённость, проницательность писателя, которые делают его великим реалистом и психологом, когда он описывает несовершенный мир людей, как представляется им, не всегда могут прилагаться к вопросам веры. Это одна из причин того, что религиозно-нравственное учение многим чуждо и непонятно. Критическое отношение к устоявшемуся институту церкви, к самой религиозной традиции, кажущейся им на все века равно необходимой для личности и для культуры – неприемлемы для тех, кто считает изначальным и истинным учением Христа учение именно своей, с детства возлюбленной, церкви.
|
|
|
Аргумент этот разбивается простым соображением: никакая из культурных привычек не бывает навсегда. Культура – это совершенствование человека, тогда как цивилизация со всеми её социальными институтами, включая государства и церкви – всего лишь система вспомогательных средств выживания человека в том виде, каков он пока есть. Цивилизация не должна сдерживать культурного роста – как шелуха зерна не должна сдерживать пробивающийся росток или скорлупа – проклюнувшегося цыплёнка.
Толстой тоже прошёл через насилие над собой, пытаясь удержать в себе веру-доверие к церковным лжи и колдовству. В годы создания «Анны Карениной» Лев Николаевич пытался воцерковиться, участвовал в таинствах, постился. Вся его семья полностью разделяла его «увлечение». Но всё же сомнение в душе Толстого росло, и один случай, совершившийся во вторую поездку Толстого в Оптину пустынь, в 1881 году, и описанный сопровождавшим его слугой Арбузовым, а позднее его сыном Ильёй, стал решающим в его выборе.
«Придя туда, они, конечно, остановились в странноприимном доме, в грязи и во вшах, обедали они в страннической харчевне и как рядовые паломники должны были беспрекословно терпеть и подчиняться казарменной дисциплине монастыря». <... > Когда монахи всё-таки узнали, что среди приезжих – сам граф Толстой, то «... вдруг всё изменилось. Монахи прибежали к отцу. — Ваше сиятельство, пожалуйте в гостиницу, для вас отвели лучший номер, ваше сиятельство, что прикажете сготовить вам покушать, — и т. д. Такое чинопочитание и, с одной стороны, грубость, с другой — низкопоклонство произвели на отца очень отрицательное впечатление» (Толстой И. Л. Мои воспоминания. С. 171).
Кроме неравного отношения к людям-братьям, Толстой в беседе со старцами монастыря уличил их в лукавстве трактовок евангелия, а в некоторых случаях – и в простом незнании библейских текстов.
После этой поездки Толстой существенно охладел к православию и однажды во время поста вдруг попросил себе котлету. Вот как это описывает Илья Львович: «Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:
— Илюша, подай-ка мне эти котлеты.
— Лёвочка, ты забыл, что нынче пост, — вмешалась мама.
— Нет, не забыл, я больше не буду поститься и, пожалуйста, для меня постного больше не заказывай.
|
|
|
К ужасу всех нас он ел и похваливал» (Там же. С. 172).
Конечно, это был только диалектически неизбежный “переходный” этап в освобождении Толстого от внушённой с детства и разоблачённой им церковной лжи. Позднее Лев Николаевич станет решительным сторонником воздержания — в пище, в половых отношениях и пр. Его статья 1891 г. «Первая ступень» — именно о посте христианском, а не об одном вегетарианстве, как думают многие.
Один из наиболее актуальных для начала XXI века мифов – это миф о Толстом «ересиархе», «творце новой религии». Основан он, если вдуматься, на одном-единственном, слишком буквально и тенденциозно трактуемом, месте в Дневнике Толстого.
Ещё в молодости, 4 марта 1855 г., Толстой записал в Дневнике очень соблазнительное для религиозных толстоведов признание:
«Нынче я причащался. Вчера разговор о Божественном и вере навёл меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему и когда-нибудь фанатизм или разум приведут её в исполнени0е. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увле
чёт меня» (47, 37 - 38).
Очень многие даже специалисты по Толстому, помня знаменитую историю с «зелёной палочкой» и зная любовь юного Л. Н. Толстого к философии «просветителя» Ж. -Ж. Руссо – спешат экстраполировать это признание молодого Льва Николаевича на его деятельность через 25-30 лет: опрощение и христианскую проповедь. И тут же вступает в действие «тяжёлая артиллерия» критики со стороны православно верующих: они «уличают» Толстого 18801900-х гг. в узком сектантстве, гордыне (желал стать новым Христом! ), в увлечении европейским «светским» гуманизмом, в «утилитаризме» приписываемых ему мечтаний о земном рае.
На деле – и это надо запомнить! – Толстой-христианин последних 30 лет земной жизни осуществлял совершенно не то, что можно предположить из знакомства с дневниковой записью 1855 г. Он не основывал новой религии, «собственного» христианства, а разоблачил историческое – проведя огромную самостоятельную исследовательскую работу. Разоблачил и отделил от христовой и Божьей Истины древний обман церковников, навязавших христианскому миру, в подмен первоначального учения Христа, позднейшее синтетическое учение еврейских сектантов, перписавших «под себя» целые страницы канонических евангелий.
Толстой вернул миру учение Христа – и лжехристианский мир снова не принял его, обрушившись с руганью на учителя Льва, как некогда римские язычники и правоверные иудеи — на учителя Иисуса.
Поразительно в результатах этой работы пророческое прозрение Льва Николаевича, не имевшего доступа к ряду источников – прежде всего, апокрифических евангелий, обнаруженных археологами только в XX столетии. И это чудо указывает нам на главную в жизни Толстого любовь – ко Христу и к возвещённой им Божьей истине. Быть может он, как и весь исламский мир до сего дня, заблуждался, ставя Христа в ряд величайших и одарённых Свыше, но земных людей-пророков. Но и это – свидетельство его любви к личности и учению Иисуса. Он видел, как якобы любящие и обожающие его люди губят себя и других, не слушаясь учения того, кого сами назвали «богом», не живя по нему. Даже в отпетом злодее он жалел ту частичку Христова и Божьего, которая губилась таким злодеем, а должна бы — в соединении с другими — сделаться единой Церковью, единым телом воскресшего воистину Христа.
Да, вопреки расхожему мнению, Толстой верил в Христово воскресение, понимая его, однако, не догматически и не мистически, не по схемам церковников. 2 марта 1884 г. в письме художнику Н. Н. Ге, своему другу и единомышленнику в любви к Истине и к Христу, он записал свою настоящую христианскую надежду:
«Правда, что, фигурно говоря, мы переживаем не период проповеди Христа, не период воскресения, a период распинания. Ни за что не поверю, что он воскрес в теле, но никогда не потеряю веры, что он воскреснет в своём учении. Смерть есть рождение, и мы дожили до смерти учения, стало быть, вот-вот рождение — при дверях» (63, 160).
Такая «эпоха распинания Христа» для Толстого — не один XIX век, а все века господства церквей. «Смерть учения» и его грядущее «рождение» — это и забвение человечеством первоначального учения Христа, его подмена церковной ложью, и – одновременно – нарастающая потребность в том духовном руководстве, которое содержало в себе извращённое ложью и полузабытое учение. Значит – ему суждено воскреснуть и спасти человечество к разумной жизни в Боге!
Сколько, как кажется, детской наивности – но и сколько искренности и подлинной пасхальной радости в этих исполненных надежды строках!
Толстой вернул христианству первоначальные смыслы духовного перерождения и совершенствования человека. В этом и состоит истинная культура: подобно тому как труд земледельца, пахаря состоит в преображении поля дикого в хлебное, кормящее...
Конечно, лжехристианский мир не мог мириться с таким высоким пониманием. В Синоде, обер-прокурором которого в 1880-м году был назначен ультраконсервативный К. П. Победоносцев, с подозрением следили за религиозными статьями Толстого, знали о его проповеди против официальной церкви, но долго не решались выступать против столь известного человека и писателя. Формальным поводом к письму-определению было описание таинства причастия в романе «Воскресение».
В 1901 году появилось знаменитое на весь мир определение Святейшего Правительствующего Синода об отпадении Толстого от церкви. Оно не было настоящим церковным «отлучением», как принято его называть, т. к. отлучение — настоящая анафема — означает невозможность возвращения в лоно церкви, за отлученных не молятся. Определение же Синода завершалось так: «Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. […] Молим ти ся милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь».
Однако даже не будучи настоящим отлучением, определение Синода было воспринято многими в России и в мире именно как отлучение, даже «анафема Толстому». Александра Львовна писала: «Волнения вокруг имени отца продолжались, никогда ещё Толстой не достигал такой известности, как теперь, с помощью правительства и Св. Синода. Приветственные телеграммы, письма, адреса, ругательства — тысячами сыпались по адресу Толстого. В Петербурге, на передвижной выставке, перед портретом Толстого, написанным Репиным в Ясной Поляне, во весь рост и босиком […], публика, экспромтом собравшись в большую группу, устроила овацию. Какой-то студент вскочил на стул и произнёс речь, кричали ура, разукрасили портрет цветами, гирляндами; а когда демонстрация повторилась ещё раз, — портрет Толстого, по распоряжению властей, был снят. Группа людей, пройдя на выставку и увидев пустое место, послала Толстому гирлянду цветов и телеграмму: “Не найдя вашего портрета на выставке, посылаем вам нашу любовь”.
Все эти волнения расшатали здоровье отца, ослабили его сердце, он очень похудел, постарел, стал прихварывать. Чем больше люди выражали Толстому сочувствие, чем больше писали и говорили о нём, тем сильнее он чувствовал свою ответственность перед людьми.
[... ] В дневнике отец кратко отмечает взволновавшее всю Россию событие: “За это время было странное отлучение от церкви и вызванные им выражения сочувствия, и тут же студенческие истории, принявшие общественный характер и заставившие меня написать Обращение к царю и его помощникам, и программу”» (Отец. С. 377 - 378).
В этой главе мы не будем полностью приводить ответ Толстого Синоду, текст которого легко можно найти в 34-м томе полного «Юбилейного» собрания сочинений Толстого в 90 томах. В числе прочего, Лев Николаевич цитирует там анонимные «ругательные» письма к нему православных фанатиков – ещё одно красноречивое свидетельство удаленности Православной церкви от Истины и от Христа.
Приведём лишь несколько выдержек из толстовского ответа Синоду:
|
|
|
