 |
Завязался разговор». (о некоторых излюбленных Л. Н. Толстым особенностях. Образности, языка и стиля). Л. Н. Толстой, Д. Н. Григорович, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин и A. H. Островский.
|
|
|
|
_____________________
«НАКУРИВШИСЬ,
ЗАВЯЗАЛСЯ РАЗГОВОР»
(О некоторых излюбленных Л. Н. Толстым особенностях
образности, языка и стиля)
Он был свеж,
как большой зелёный глянцовитый
голландский огурец.
Л. Толстой
Е сть тип филологов-перфекционистов, книжников, для которых любое отклонение от железных норм и правил усреднённого русского языка и общепринятой стилистики равносильно преступлению. Мне доводилось слышать утверждения о том, что Толстого «нужно править, редактировать, чистить», — ведь как можно постоянно по нескольку раз повторять в предложениях одно и то же слово? Как можно допускать такие длинные, неудобоваримые периоды? И наконец — любимейший козырь современных «редакторов» Толстого: как это вообще возможно: «накурившись, между солдатами завязался разговор»?
Есть также расхожее мнение о Толстом — исключительно реалисте-моралисте, который «все объясняет» и не оставляет исследователям возможности «копать вглубь», искать символику, подтекст, нюансы.
Подобные мысли могут возникнуть лишь у людей поверхностно знакомых с творческой манерой Толстого. Возможно, им будет странно узнать, что Толстой иногдаспециально избегал гладкописи — естественная свобода авторской речи и даже шероховатость ему была важнее лакировки и «сделанности». Это, разумеется, не означает грубых стилистических ошибок, это также и не щеголеватая небрежность (как у охотничьего наряда Стивы Облонского), а скорее свобода движения, которую даёт широкая «толстовка» в отличие от идеально сшитого корсета или фрака.
Исследователь творчества Толстого Э. Г. Бабаев в своей книге «“Анна Каренина” Л. Н. Толстого» приводит интересный пример такой свободной манеры письма:
|
|
|
«Анна Каренина» Автограф рукописи
«Это излюбленный способ Толстого — взять метафору и реализовать её до конца. “Иностранный принц был свеж, как огурец”. — Элементарное сравнение Толстой реализует в странном описании: “Он был свеж, как большой зелёный глянцовитый голландский огурец”. Принц, собственно говоря, присутствует только в местоимении “он” — всё остальное относится к огурцу, а между тем это описание обладает даже психологической подробностью» (Бабаев Э. Г. “Анна Каренина” Л. Н. Толстого. М., 1978. С. 144).
О врождённом стремлении человека к образности и естественности речи Толстой размышляет на примере детского творчества в статье
Группа сотрудников журнала «Современник»:
Л. Н. Толстой, Д. Н. Григорович, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин и A. H. Островский.
Фотография С. Л. Левицкого. 1856. Петербург
«Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят? ». Об этой статье Толстого очень верно высказался К. Н. Ломунов в своей работе о стилистике писателя «Школа высокого мастерства». Приведём несколько коротких выдержек из неё:
«Потому-то и отметил Толстой большую чуткость к языку, какую обнаружил его любимый яснополянский ученик, что эта черта была в высокой степени присуща ему самому. В повести, написанной Федькой, есть сцена, где вернувшийся домой солдат передаёт жене принесённые им деньги. “В самой сцене объявления этих денег, — говорит Толстой, — есть крошечная подробность, одно слово, которое всякий раз, когда я читаю, как будто вновь поражает меня. Оно освещает всю картину, обрисовывает все лица и их отношения, и только одно слово, и слово, неправильно употребленное, синтаксически неверное, — это слово заторопилась. Учитель синтаксиса должен сказать, что это неправильно. Заторопилась требует дополнительного — заторопилась что сделать? — должен спросить учитель. А тут просто сказано: Мать взяла деньги и заторопилась, понесла их хоронить, — и это пре -лестно. Желал бы я сказать такое слово и желал бы, чтобы учителя, обучающие языку, сказали или написали такое предложение”. Здесь Толстой, — поясняет Ломунов, — высказал убеждение, которое он стремился осуществлять в своём собственном творчестве. Он чрезвычайно ценил новизну и свежесть слов и речений, открытых писателями в постоянно развивающемся, живом языке народа» (Ломунов К. Н. Школа высокого мастерства // Толстой-художник: Сб. статей. М., 1961. С. 28).
|
|
|
Об этом же писал и Аф. Фет в письме Толстому от 7 июня 1884 г., приводя пример, правда не для печати, а скорее для живой речи друзей:
«К таким могучим прорывам, бесспорно, принадлежит Ваша, помните при прощании на народе: “Тем хуже, что бывают, один сукинее другого”. “Сукинее?! ” Да ведь это поэма, получше “Мёртвых душ”. Во-первых, потому что это глубокая психологическая правда, а во-вторых, потому что это инстинктивное, а потому незаменимо высокое знание русского языка, который второпях вместо сукиносынее говорил сукинее. Кстати или некстати вот Вам argumemum ad hominem против Ваших нападков на бедную поэзию, или стихоплётство, на которое я первый теперь готов плевать, так как за него берутся один сукинее другого» (Фет А. А. Сочинения: В 2-х тт. Т. 2. С. 48).
Но вернёмся к Ломунову:
«С глубочайшим интересом относясь к подлинному словотворчеству, источником которого служит непрестанно развивающийся живой язык народа, Толстой терпеть не мог никакого словесного штукарства и сурово осуждал нарочитое выламывание языка. Он боролся против стертого, обесцвеченного, искусственного языка, засоренного иностранными словами и “мудреной” терминологией.
“Запретите употреблять искусственные слова, — требовал писатель, — и свои, и греческие, и латинские. [... ] Употреблять слова: соха, погода, лошадь и т. п. — слова, простые в устах всех, гораздо труднее, чем употреблять слова: биология, антропоморфизм и т. п., ибо значение первых ясно определенно, вторых же — нет” (48, 118, 119).
В статье «О языке народных книжек» Толстой дал оценку содержанию и языку книг для детей и «простого» народа. Свои требования Толстой выразил в следующих словах: «... я советую не то что употреблять простонародные, мужицкие и понятные слова, а советую употреблять хорошие, сильные слова и не советую употреблять неточные, неясные, необразные слова» (8, 427).
|
|
|
Своим помощникам по издательству «Посредник», задумавшим выпускать журнал для широкого народного читателя, Толстой дал следующий совет: «Язык надо бы по всем отделам держать в чистоте — не то, чтобы он был однообразен, а напротив — чтобы не было того однообразного литературного языка, всегда прикрывающего пустоту. Пусть будет язык Карамзина, Филарета, попа Аввакума, но только не наш газетный» (Школа высокого мастерства. С. 29 - 30).
Разумеется, нельзя сказать, что язык самого Толстого идеален. Но он жив, ярок, своеобразен, иногда несколько громоздок, но узнаваем с первых строк. Если художественные произведения Толстого наполнены магией естественного слога, от которого невозможно оторваться, то его статьи и философские трактаты таковы не всегда, и не всем их чтение даётся легко. Кроме того, и современных Толстому, и современных нам негодяев-греховодников слишком раздражает идейное содержание христианской проповеди Льва Николаевича — отсюда их желание мелочно придираться к форме: настоящим и мнимым недостаткам толстовского языка и стиля. У Ивана Алексеевича Бунина, который, заметим, Толстого боготворил, есть ранний рассказ «На даче». Один из героев этого рассказа в беседе произносит нечто вроде пародии на толстовскую манеру писать:
«Я слышу разговор о Толстом, — продолжал Пётр Алексеевич, оглядывая всех и подчёркивая слова, — и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать.
Все засмеялись.
— Очень, очень удачно скопирован Толстой! — подхватил Бобрицкий.
— Какой догадливый! — пробормотал Пётр Алексеевич, раздувая ноздри».
|
|
|
Софья Андреевна, с первых же лет замужества по нескольку раз перебелявшая рукописи мужа и делавшая это с увлечением и радостью, после духовного перелома Толстого почти перестала переписывать его публицистику и статьи, содержавшие его «новые», то есть забытые миром старые, христианские идеи. Дочери обрусевшего немца-протестанта и эстетической воспитаннице самого Толстого, много лет читавшей лучшие его тексты, попросту не могла нравиться ни сама проповедь, отрицавшая благо денежной наживы, собственности, зажиточной «барской» жизни, ни многословная и иногда очень не безупречная стилистически форма их выражения.
|
|
|
