 |
Великан и пигмеи. Лев Толстой и современные писатели.
|
|
|
|
Великан и пигмеи. Лев Толстой и современные писатели.
Карикатура неизвестного художника из коллекции Фёдора Фидлера.
Из книги «Граф Лев Толстой. Великий писатель земли Русской в портретах, гравюрах, живописи, скульптуре, карикатурах и т. д. ». 1903
Как и музыкой, угодить поэзией Толстому было непросто… Но те, кто были удостоены им — уже наверняка были из числа лучших. О Пушкине в жизни Толстого можно было бы говорить долго. Писатель хорошо запомнил, как в детстве читал отцу с выражением «К морю» и «Наполеона», и пафос этой детской декламации немало удивил Николая Ильича. Одно время, в юности, отыскивая свой собственный путь в литературе, Толстой заметил, что проза Пушкина «гола как-то». Сам он в ту пору жадно подмечал и описывал «детали», ему хотелось подробностей, психологических нюансов. А после «Войны и мира», отдав дань своему эпическому дару, он вновь вернулся к Пушкину, и повести Белкина привели уже зрелого писателя в восторг, заставили по-новому взглянуть на прозу. Фраза из наброска «Гости съезжались на дачу» дала Толстому творческий импульс для работы над «Анной Карениной», и книга вышла идеальным романом, в котором этот полученный от Пушкина заряд лёгкости и ёмкости органично влился в уже выработанную ранее дотошную толстовскую описательность.
Толстой был очень дружен с А. А. Фетом, их переписка длилась много лет. Здесь можно говорить о взаимном влиянии писателей друг на друга и взаимном обогащении. Оба честно высказывались о произведениях, которыми обменивались. Фет, например, однажды в письме крайне неприязненно отозвался о «Поликушке» Толстого, а его «Казаками» напротив — восхищался безмерно. Так только поэт может понять эту поистине поэтичную повесть. Фет особенно полюбил удалого Лукашку и даже посвятил «Казакам» стихотворение.
|
|
|
ГРАФУ Л. Н. ТОЛСТОМУ
Как ястребу, который просидел
На жёрдочке суконной зиму в клетке,
Питался настрелянною птицей,
Весной охотник голубя несёт
С надломленным крылом — и, оглядев
Живую пищу, старый ловчий щурит
Зрачок прилежный, поджимает перья
И вдруг нежданно, быстро, как стрела,
Вонзается в трепещущую жертву,
Кривым и острым клювом ей взрезает
Мгновенно грудь и, весело раскинув
На воздух перья, с алчностью забытой
Рвёт и глотает трепетное мясо, —
Так бросил мне кавказские ты песни,
В которых бьётся и кипит та кровь,
Что мы зовём поэзией. — Спасибо,
Полакомил ты старого ловца!
(1875)
К слову: «Казаки» нравились и Бунину, который разделил свой восторг с писателем и мемуаристом А. В. Бахрахом: «Кажется, каждое слово в “Казаках” помню, а всё-таки всегда тянет перечитывать их. Пусть это еще не вполне зрелое произведение, пропитанное идеями Руссо, но в нём уже ясно ощущается толстовский размах, его «почерк». Какие-то дураки в своё время нашли в нём какие-то недостатки, объявили, что повесть, мол, неактуальна, архаична, не разрешает никаких проблем… Ох, эти «проблемы»! Предоставьте разрешать их Боборыкину! Я бы, кажется, полжизни отдал, чтобы научиться подражать толстовским «промахам». Стоило бы только напомнить описание первого впечатления Оленина от кавказских гор, его слова, что горы и облака имеют одинаковый вид «что-то серое, белое, курчавое и их красота такая же выдумка как музыка Баха или любовь к женщине». А слово «любовь» Толстой велел набрать курсивом»! Весь Толстой в этом…» (http: //bunin-lit. ru/bunin/vospominaniya-o-bunine/bahrah-literaturnye-portrety/bunin-i-ohota-na-kavkaze. htm )
Но вернёмся к Фету, который посвящал стихи и жене Толстого Софье Андреевне, и его свояченице. Софья Андреевна не без гордости рассказывала в «Моей жизни», как однажды она с мужем и гостившим у них Фетом сидела тихой ночью у пчельника и любовалась светляками. Толстой сказал: «Вот ты, Соня, всё хочешь иметь изумрудные серьги; возьми двух светляков, вот и будут серьги». Фет пришёл от этого в такой восторг, что написал стихотворение, в котором были такие два стиха:
|
|
|
В моей руке твоя рука — какое чудо!
А на земле два светляка, два изумруда.
«И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов», — писал Толстой Боткину. Однако при явном обоюдном творческом обогащении Фет во многом расходился с Толстым, особенно «поздним Толстым». Об этом он в 1891 году писал Константину Романову: «Беседа с могучим Толстым для меня всегда многозначительна, но, расходясь в самом корне мировоззрения, мы очень хорошо понимаем, что я, например, одет в чёрном и руки у меня в чернилах, а он в белом, и руки в мелу. Поэтому мы ухитряемся обнимать друг друга, не прикасаясь пальцами, марающими приятеля».
* * * * *
Лев Николаевич много читал на иностранных языках, выработав, кстати, свой метод их изучения: читать Евангелие (которое он знал почти наизусть) на иностранном. Толстой в разной степени знал многие языки, лучше остальных французский, английский, немецкий. Во время путешествия в Германию, в одной из немецких школ (куда он ездил за педагогическими идеями) Толстого приняли за немца — настолько хорошо он говорил на немецком.
Он изучал и древние языки, в том числе греческий и писал об этом Фету: «Живу весь в Афинах. По ночам во сне говорю по-гречески». Ему же в самом начале 1871 года он выражает свои впечатления от древних греческих текстов удивительно образно:
«Ради Бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говоря уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоят. Сколько я теперь могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами. Пошлое, но невольное сравнение — отварная и дистиллированная тёплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, — с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она ещё чище и свежее. Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым подлым и подлизывающимся голосом, а тот чорт и поёт, и орёт во всю грудь, и никогда ему и в голову не приходило, что его кто-нибудь будет слушать» (61, 247 - 248).
|
|
|
В этой небольшой главе мы лишь поверхностно коснулись художественных произведений, но даже не рискнули трогать огромный пласт философских и религиозных текстов, которые в поздний период почти вытеснили художественные в круге чтения Толстого. Из них писатель выбрал то, что, по его мнению, служит руководством к жизни всякого человека, и издал знаменитый «Круг чтения» — замечательный путеводитель по общемировой мудрости. Этот совокупный ответ всего думающего человечества потомкам на вопрос как жить Толстой считал важнейшим делом свой жизни. В собрание вошли изречения Христа, Будды, Магомета, Лао Цзы, древних греков и римлян, писателей, философов, экономистов, историков, самого Толстого и многих-многих других. Можно сказать, что вся мировая литература так или иначе входила в круг чтения писателя, который и читателем был выдающимся.
|
|
|
