 |
Л.Н. Толстой.. «После детей вышли из лесу и Сергей Иванович с Варенькой. Кити не нужно было спрашивать Вареньку; она по спокойным и несколько пристыжённым выражениям обоих лиц поняла
|
|
|
|
Л. Н. Толстой.
Фотография В. Г. Черткова. 1907. Ясная Поляна
Контрастом к размышлениям Кознышева служит мгновенная догадка Кити (обладающей не «умом ума, а умом сердца»):
«После детей вышли из лесу и Сергей Иванович с Варенькой. Кити не нужно было спрашивать Вареньку; она по спокойным и несколько пристыжённым выражениям обоих лиц поняла, что планы её не сбылись».
В первоначальном наброске романа на месте Вареньки была англичанка — дочь протестантского пастора Мисс Флора Суливан. Она не была одинокой, и вот что о ней говорится: «Всё в жизни Мисс Суливан было стройно и возвышенно. Она выросла в большой семье нравственного строгого пастора, получила прекрасное образование, учила меньших братьев и сестёр и влюбилась в детстве в сына Джентльмена Фармера уже 18 лет тому назад. Она полюбила его, когда ей было 10 лет, и ему pledged her troth (дала слово). Но они оба были бедны, и она ждала. Он работал в Лондоне адвокатом, и решено было, что он женится, когда у него будет 800 фунтов дохода. Она сама между тем не жила ожиданием будущего счастья, а жила полной жизнью, исполняя от всей души свой христианский долг». В этом описании звучит ирония Толстого, схожая с той, которая мелькает, когда Анна Каренина читает в поезде английский роман, в котором герой «уже начинал достигать своего английского счастия, баронетства и имения».
Но впоследствии автор заменяет англичанку Варенькой и смягчает её образ. Работая над своими героями, Толстой часто шёл от карикатурного наброска к более живому и обаятельному облику. Так случилось, например, с Анной Карениной, которая по мере написания романа становилась всё интереснее и обаятельнее; так случается порой и со второстепенными персонажами Толстого.
|
|
|
На примере Вареньки мы видим, как серьёзно Лев Толстой относился к созданию образа даже второстепенного персонажа, и что расхожее мнение о Толстом, как всё объясняющем и разжёвывающем авторе, обманчиво. Внешнее, подробное описание героя не всегда бывает исчерпывающим, есть и вот такие скрытые детали. Толстой всегда остаётся всеохватным творцом, которому важно всё: жест, шляпа, цвет одежды, случайная фраза, и даже простой гриб может стать важным элементом образа героя. И перечитывать Толстого, и изучать его — всё равно что ходить за грибами в ясный день после дождя. На, казалось бы, исхоженной тропинке обязательно найдётся свежий, неясно откуда появившийся гриб.
Закончить эту главу (а с ней и книгу) было бы справедливо стихотворением Владимира Набокова, который, наверное, точнее и лучше всех литературоведов сумел сказать о вечной, так и не разгаданной тайне творчества Толстого.
Т О Л С Т О Й
Картина в хрестоматии: босой
старик. Я поворачивал страницу;
моё воображенье оставалось
холодным. То ли дело — Пушкин: плащ,
скала, морская пена... Слово «Пушкин»
стихами обрастает, как плющом,
и муза повторяет имена,
вокруг него бряцающие: Дельвиг,
Данзас, Дантес, — и сладостно-звучна
вся жизнь его — от Делии лицейской
до выстрела в морозный день дуэли.
К Толстому лучезарная легенда
ещё не прикоснулась. Жизнь его
нас не волнует. Имена людей,
с ним связанных, звучат ещё не зрело:
им время даст таинственную знатность;
то время не пришло; назвав Черткова,
я только б сузил горизонт стиха.
И то сказать: должна людская память
утратить связь вещественную с прошлым,
чтобы создать из сплетни эпопею
и в музыку молчанье претворить.
А мы ещё не можем отказаться
от слишком лестной близости к нему
во времени. Пожалуй, внуки наши
завидовать нам будут неразумно.
|
|
|
Коварная механика порой
искусственно поддерживает память.
Ещё хранится в граммофонном диске
звук голоса его: он вслух читает,
однообразно, торопливо, глухо,
и запинается на слове «Бог»,
и повторяет: «Бог», и продолжает
чуть хриплым говорком — как человек,
что кашляет в соседнем отделенье,
когда вагон на станции ночной,
бывало, остановится со вздохом.
Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,
теперь мигающих подслеповато,
яснополянский движущийся снимок:
старик невзрачный, роста небольшого,
с растрёпанною ветром бородой,
проходит мимо скорыми шажками,
сердясь на оператора. И мы
довольны. Он нам близок и понятен.
Мы у него бывали, с ним сидели.
Совсем не страшен гений, говорящий
о Боге, браке иль крестьянских школах...
И чувствуя в нём равного, с которым
поспорить можно, и зовя его
по имени и отчеству, с улыбкой
почтительной, мы вместе обсуждаем,
как смотрит он на то, на сё... Шумят
витии за вечерним самоваром;
по чистой скатерти мелькают тени
религий, философий, государств —
отрада малых сих... Но есть одно,
что мы никак вообразить не можем,
хоть рыщем мы с блокнотами, подобно
корреспондентам на пожаре, вкруг
его души. До некой тайной дрожи,
до главного добраться нам нельзя.
Почти нечеловеческая тайна!
Я говорю о тех ночах, когда
Толстой творил; я говорю о чуде,
об урагане образов, летящих
по чёрным небесам в час созиданья,
в час воплощенья... Ведь живые люди
родились в эти ночи... Так Господь
избраннику передаёт своё
старинное и благостное право
творить миры и в созданную плоть
вдыхать мгновенно дух неповторимый.
И вот они живут; всё в них живое —
привычки, поговорки и повадка;
их родина — такая вот Россия,
какую носим мы в той глубине,
где смутный сон примет невыразимых, —
Россия запахов, оттенков, звуков,
огромных облаков над сенокосом,
Россия обольстительных болот,
богатых дичью... Это всё мы любим.
Его созданья, тысячи людей,
сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,
окрашивают даль воспоминаний —
как будто впрямь мы жили с ними рядом.
Среди толпы Каренину не раз
по чёрным завиткам мы узнавали;
мы с маленькой Щербацкой танцевали
заветную мазурку на балу...
|
|
|
Я чувствую, что рифмой расцветаю,
я предаюсь незримому крылу...
Я знаю, смерть лишь некая граница;
мне зрима смерть лишь в образе одном:
последняя дописана страница,
и свет погас над письменным столом.
Ещё виденье, отблеском продлившись,
дрожит, и вдруг — немыслимый конец...
И он ушёл, разборчивый творец,
на голоса прозрачные деливший
гул бытия, ему понятный гул...
Однажды он со станции случайной
в неведомую сторону свернул,
и дальше — ночь, безмолвие и тайна...
Владимир Набоков, 1928
__________________
Прибавление
|
|
|
