 |
ЗАСЕДАНИЕ 6 ИЮНЯ (вечернее) 2 страница
|
|
|
|
Очевидно, что один министр тут сделать ничего не может, но министр может создать для этого более или менее благоприятные условия. Я говорю, что самым фактом своего вступления в военное министерство Керенский сделал уже чрезвычайно много. Он дал армии уверенность, что она не будет брошена в авантюру, что будут соблюдены все гарантии, которые обеспечивали бы армию как от авантюр, так и от всех печальных явлений, которые наблюдались, которые существовали при старом строе и продолжали существовать отчасти в министерстве Гучкова. Я говорю, что такие условия свободной работы сознательных элементов армии над ее организацией министром Керенским созданы.
Нам говорят о том, что там не так удаляются те или другие маленькие офицеры из полка, не туда удаляются, куда следует, — все это совершеннейшие пустяки. Я говорю, и говорю на примере нашей армии— 12-й армии, что у нас даже до министерства Керенского, начиная от командующего армией, не было такого офицера, которого, если бы мы пожелали, нельзя было бы устранить. И даже когда верховным главнокомандующим был Алексеев, и когда мы ему при личной встрече поставили вопрос, как вы смотрите на такое положение, когда армейская организация находит, что тот или иной офицер нетерпим, — допускаете ли вы возможность его устранения, он только спросил: каким путем? Мы ему указали легальный путь, — путь предъявления нашего требования командующему армией, а если бы это касалось командующего армией, то мы представили бы свое требование, конечно, уже выше. На такую постановку вопроса, постановку серьезную и, по нашему мнению, единственно возможную, он не мог дать отрицательного ответа.
То же самое было и при нашей недавней встрече с министром Керенским. На все те условия, обеспечивающие нормальное развитие нашей работы, протекающей уже три месяца, создавшейся с первых дней революции, работы, которая в результате дала то, что, по заявлению командующего армией, в нашей армии процент дезертиров не увеличился по сравнению с дореволюционным временем, — со стороны министра Керенского не последовало отрицательного ответа. Нам здесь перечисляли все министерские и верховного главнокомандующего циркуляры об армейских организациях, указывали, что они несовершенны, что они недемократичны и т. д. У нас ни один такой циркуляр не введен; организация, так сказать, самочинная организация, имеющая резкое отличие от всех других организаций, и тем не менее, когда мы поставили министру Керенскому вопрос, прикажет ли он нам ввести новую организацию (это ставилось главным образом из-за одного пункта, — из-за существования у нас раздельной солдатской и офицерской организаций), он нам сказал, что хотя он считает свободную совместную организацию лучшим типом, но если вы находите лучшим ваш тип, то он приказывать и ломать существующую организацию не будет. Вот каково отношение военного министра к тем организациям, которые подходят к нему не с заранее обдуманной намеренной критикой, а с доверием. Но, конечно, работа в военном министерстве во многих отношениях только начинается. Ведь военный министр находится в тех же, очевидно, условиях, в которых находятся все остальные министры. Они пришли на самый верх, и весь аппарат, весь министерский аппарат власти находится еще в старом состоянии. В нем нужно многое изменить, и не такое, конечно, значение имеют лица, как самая организация, демократизация всего ведомства. Проведение демократизации всего ведомства, начиная сверху и кончая низом, должна, конечно, быть произведена.
|
|
|
Если на что надо указать, то, во всяком случае, не на замену отдельных командующих, — талантов в этом отношении у нас не так много, но все же это не такая беда, и командующих не так трудно заменить. Есть более сложные вопросы, например вопрос о штабе. Штаб, действительно, является таким ядром в армиях, такой организацией, которая должна быть подвергнута существенным изменениям, в работу которых должен быть введен контроль революционно-демократических организаций.
|
|
|
К сожалению, мое время истекает, можно сказать, в самом начале тех вопросов, которые я затронул. Я должен указать, что для того, чтобы армия была спокойна, чтобы могла быть организована, могла исполнять те задачи, которые на ней лежат, нужно все вопросы, которые слева так муссируются, как, например, земельный вопрос, который предлагается разрешить хотя и организованно, но сейчас, у нас решаются так, что до Учредительного Собрания ни этот вопрос земельный, ни национальный вопрос и другие важные вопросы не могут быть разрешаемы, ибо иначе призыв к разрешению этих вопросов сейчас же может быть поставлен только с той целью, чтобы посеять в армии тревогу и вызвать в армии то движение, которое наблюдалось в ней несколько времени тому назад.
Для того чтобы в армии была уверенность, что эти вопросы будут разрешены тогда, когда это в ее интересах, для этого должна существовать сильная, твердая власть, покоящаяся на том широком основании, каким является как революционная, таки буржуазная демократия, составившая то коалиционное министерство, которому мы оказывали и будем впредь оказывать доверие и полную поддержку. И хотя левый сектор нашего зала с такой легкостью принял бы на себя бремя власти и берется осуществить интересы демократии, может быть, в более широком масштабе, именно эта легкость и те результаты их деятельности, которые мы видели и в особенности ярко видим в армии, они нас, и прежде всего армию, заставляют отнестись только отрицательно. Власть, которую берут с такой легкостью, не может быть в эти легкие руки отдана.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Слово принадлежит тов. Зиновьеву.
ЗИНОВЬЕВ. Товарищи. Мы обсуждаем вопрос об отношении к коалиционному министерству. Этот вопрос еще совсем недавно был очень спорным вопросом и на скамьях, на которых сидят наши товарищи противники. Этот вопрос вовсе не издавна был столь ясен и решен для вас, товарищи противники. Я вспоминаю, когда впервые этот вопрос был поставлен в Исполнительном Комитете, — входить или не входить социалистам в министерство, — то голоса в Исполнительном Комитете, где не нашей партии принадлежит большинство, голоса разделились приблизительно поровну, хотя сначала большинство высказалось против. Мы знаем, что очень быстро изменилось настроение Исполнительного Комитета, и мы напомним, что в момент, когда он решил этот вопрос в утвердительном смысле, товарищи из провинции, — меньшевики и социалисты-революционеры, — продолжали еще по инерции посылать телеграммы против вступления в коалиционное министерство. Напомню, [что] такой влиятельный Совет Р. и С. Д. как Тифлисский, в котором председательствует тов. Жордания, прислал телеграмму против вхождения социалистов в коалиционное министерство.
|
|
|
Товарищи, я вспоминаю это к тому, чтобы указать, что вопрос этот, в высшей степени важный и сложный, не всегда он стоял так, что против коалиционного министерства высказывался только тот левый отрезок зала или левый отрезок социал-демократии в России. Вопрос еще очень недавно был в высшей степени спорный и для вас и для целого ряда товарищей. Мы имеем перед собою опыт месяца или больше, мы должны обсудить или взвесить этот опыт. Опыт короткий, — месяц слишком небольшое время, — но мы переживаем такую эпоху, когда каждый день, без преувеличения сказать, идет за год, и мы спрашиваем себя после бывших прений и обширных речей товарищей министров, мы спрашиваем себя: оправдал ли себя этот опыт, оправдана ли та линия поведения, которая высказывалась за участие в министерстве? Товарищи, мы слышали от министров целый ряд боевых полемических речей, реплик против нас, против оппозиции. Когда я слушал эти речи, я думал: допустим, что мы, грешники и мытари, действительно не правы, допустим, что наша оппозиция недостойна шнурка подвязать нынешнему Временному Правительству, — допустим все это. Но в чем же ваша программа? Вы же руководители на ответственных постах, вы в результате месяца работы в исторический момент должны дать, теперь положительную программу ваших действий. Принято говорить, что на нас надвигается кризис. Товарищи, это не точно. Кризис уже надвинулся, мы живем в этом кризисе, мы переживаем в Питере дни, которые очень напоминают канун 20—21 апреля; мы в Петрограде переживаем момент, когда военное положение, внешнее и внутреннее положение приобретает громадную остроту. Нельзя говорить о кризисе в будущем, надо говорить о кризисе в настоящее время. Мы живем в нем и в праве спросить ответа у наших представителей: в чем заключается их положительная программа?
|
|
|
Товарищи, у меня нет времени останавливаться сколько-нибудь подробно на вопросах внешней и внутренней политики. Я вкратце коснусь вопроса внутренней политики. Ничто так не освещает положение вещей,, как вопрос о роспуске 4-й Думы.
Когда внесена была резолюция на счет того, что необходимо ликвидировать 4-ю Думу, вы все или почти все аплодировали. И тем не менее, —-я не желаю быть пророком, но боюсь, что окажусь правым, если скажу: Съезд, почти единогласно аплодировавший этой резолюции, ее не примет, не может принять, и ваши министры ее не примут и политически не могут принять. (Аплодисменты слева. )
Товарищи, я буду рад, если ошибусь, но из всех реплик, которые я слышал от товарищей министров, и из всего политического положения вещей они, говорю: не могут принять, конечно, не из любви к прекрасным глазам Милюкова, — я знаю, у них в груди бьется такое же социалистическое сердце, как у каждого из нас, они так же ненавидят буржуазию, но они поставили себя в такое политическое положение, что не могут сделать такого шага потому, что за так называемыми живыми мертвецами стоят 10 министров-капиталистов, стоит г. Бьюкенен, английская и французская буржуазия, с которой Родзянко и Ко братаются. И до тех пор, пока они остаются в рамках резолюции, которую дал тов. Либер, и в рамках резолюции тов. Церетели, они не могут сделать роспуска Думы, не могут сделать такого-шага, который означал бы разрыв с Милюковым, разрыв с Бьюкененом.
Дальше я подхожу к вопросу о войне. В начале революции все мы полны были веры, что мы шутя сломим войну. Казалось, мы одержали такую-грандиозную победу, что после нее ничего не будет стоить сокрушить и гидру войны. Мы видим, что [эти] надежды не оправдались, и мы стоим у глухой стены. Три месяца прошло, и никто не может сказать, где начало конца. Мы спрашивали и мы ждали с нетерпением от наших товарищей, что предложат они Съезду, какая положительная программа действий у них сейчас? Я не преувеличиваю, если скажу: все, что было сказано Церетели, сводилось к одному: что будет созвана в подходящий момент конференция дипломатов союзных нам держав и там они обсудят этот вопрос. Я спрашиваю: где тут выход, где какое бы то ни было начало конца?
|
|
|
Возьмите резолюции, нам предложенные; там сказано: «Настойчивое проведение внешней политики, имеющей целью, с одной стороны, достижение дипломатическими средствами пересмотра союзных договоров и отказ от аннексий и контрибуций». Товарищи, допустим на минуту, что наша русская дипломатия после революции облагородилась, стала иной, хотя я в этом очень и очень сомневаюсь. Вы слышали, как действует нынешняя, новая, якобы, дипломатия в Персии; слышали речь нашего представителя Набокова в Лондоне, который сказал, что если понадобится для того, чтобы довести войну «до конца», сжать немножко русские свободы, то в этом большой беды нет [87]. Я допускаю, что русская дипломатия обновилась, но английская и французская дипломатия также обновилась? Нет! Там остались старые методы грязной и разбойничьей империалистской политики. И если вы все надежды возлагаете на них, мы остановимся перед этой глухой стеной и не сделаем ни одного шага дальше.
Тов. Церетели и другие ораторы говорили так, что как будто бы мы переживаем не июнь, а апрель месяц. Они забыли, что мы стоим перед в высшей степени громадным фактом, что все попытки, которые вы нам предлагаете, были уже сделаны. Вы забыли маленький факт—что вы уже стоите перед отказом французского и английского правительств. Вы игнорировали мелочь, игнорировали ноту английского и французского правительств. Когда в конце апреля, — 30 апреля, — перед делегатским фронтовым съездом, [мне] пришлось спорить с тов. Церетели по вопросу об опубликовании тайных договоров [88], тов. Церетели говорил: конечно, эти договоры грязные, разбойничьи, но мы их постановили опубликовать по соглашению с союзниками других стран. Солдаты спрашивали его: когда это будет, и тов. Церетели, -— я цитирую по стенограмме, [ответил]: «... скоро, очень скоро, через неделю, через две, на интернациональном конгрессе формально встанет этот вопрос, и если нам ответят отказом тов. Тома и Гендерсон и другие союзные социалисты, за которыми идет большинство, и об этом узнают французские и английские рабочие, то они к нашему голосу прислушаются, и эти социалисты не будут иметь большинства, и большинство примкнет к меньшинству». Это говорилось 30 апреля, — это когда тов. Церетели еще не был министром.
Прошло два мучительнейших месяца. Мы стоим перед наступлением, перед переломом [во] всей нашей революции. И здесь нам предлагают вопрос: как же мы кончим эту войну и выйдем из нее? — нам обещана конференция. С чем же мы останемся? Сами империалисты, которые остались на своих местах и продолжали угнетать свои собственные народы, нам говорят: мы не можем порвать с нашими союзниками, иначе они объявят нам войну, иначе японцы отхватят до Иркутска и «наши [союзники»] англичане и французы перейдут к наступательным мерам...
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше время истекло. (Шум. Голоса: «Просим продолжать». )
ЗИНОВЬЕВ. Я совершенно согласен с такой оценкой так называемых «наших» союзников. Больше того, я уж думаю, что когда нам приводят этот довод якобы против нас, [то] на самом деле он говорит за нас. Если вы говорите: японцы отхватят до Иркутска, англичане и французы перейдут против нас, то разве этих людей называют союзниками, разве для квалификации таких людей не существует совсем другого слова? (Аплодисменты. )
Но в каком же мы положении, если вы нам говорите, что нужно вести войну до того момента, когда добровольно согласятся окончить эту войну? Нужно же смотреть правде в глаза. Когда же японские капиталисты согласятся окончить эту войну? Японцы, как вы знаете, не потеряли ни одной пяди земли. (Шум. ) Вы знаете, что они нажились на поставках и на нашей войне. (Сильный шум. ) Я говорю, товарищи, те, которые нам это предлагают, они, сами того не сознавая, отдают себя в рабство этим капиталистам. Какой стимул кончать войну японцам? Они награбили на этой войне чужие земли и деньги. Они не могут хотеть окончить ее. Если вы собираетесь воевать до того момента, когда они ее кончат, мы сами никогда не кончим.
Меня спрашивают: как [же] окончить [войну]. Я скажу, как я рисую себе это дело. Оно рисуется так: то, что тов. Чернов называл азартной игрой ва-банк, мы считаем единственно реальным, единственно приемлемым рабочим и солдатам. Я спрашиваю: с каких пор для революционных социалистов вопрос о социалистической революции стал игрой ва-банк? Я напомню, как громадное большинство русских социалистов ставило этот вопрос в 1905 г., но революция 1905 г. была детской игрушкой по сравнению с тем, что мы видим теперь, — она не была победоносна и все-таки она разбудила сотни людей на Востоке — в Турции, Персии, Китае. [89] Мы не видим всей грандиозности нынешних событий, мы слишком близки к ним, чтобы видеть, какие грандиозные последствия они будут иметь во всех странах. Посмотрите, что делается в нейтральной Швеции, — разве мы не видим там пламенных языков революции? Мы говорим: это называется игрой ва-банк, а то, что нам предлагается, это — игра в бирюльки, если не хуже. Если вы не замечаете, что английские и французские капиталисты смеются над вами, играют с вами в дурачки, то вы не замечаете главного. Мы говорим, война подвела все человечество к тому положению, когда или гибель или социалистическая революция. Она разыгрывается во всех странах. Мы видим в Австрии, когда Фридрих Адлер поднимал знамя восстания, в Вене бастовало 80. 000 рабочих, а в Берлине и в Гамбурге мы видели первые аресты солдат, а в окопах немецкие солдаты приносили трупы немецких офицеров, расстрелянных ими за то, что они мешали братанию. Мы видим стачки амуниционных рабочих в Будапеште. Мы слышим о стачках во Франции и в Англии [90].
Мы не знаем, как быстро развивается рабочая революция. Но мы знаем одно: отдать свою жизнь, прозакладывать свою голову стоит только за это дело, — за дело мировой рабочей революции. (Аплодисменты. )
ВИЛЕНКИН. Тов. Зиновьев с изумлением сказал о том, как быстро перерешился вопрос о коалиционном министерстве. Для нас, фронтовиков, в этом ничего удивительного не было. Мы думали, что тот стон, который испустила армия, когда узнала, что товарищи социалисты не хотят войти в министерство, совместно работать с людьми, которым не верят, в то время, когда вся армия принуждена продолжать умирать с людьми, которым она не верит, — этот стон донесся до Петрограда и получил ответ, — они пошли. И эта резолюция была бесконечно важна: с этого момента армия поверила министерству, потому что она сумела забыть, сколько [там] социалистов, и помнила только то, что то дело, которое нам всего ближе, то дело, от которого зависит жизнь и смерть армии, а с нею и России, и революции, и свободы, — зто дело в руках человека, которому вся армия верит и никакие слова этой веры не отнимут. Поверив, мы не стали ожидать каких-либо политических чудес; мы не думали, что можно в 24 часа притти к разрешению всех сложных вопросов; никто не думал, что из чудесного мешка можно вынуть средства. Времена политических кудесников миновали, и с падением самодержавия их не может быть. Армия стала ждать работы, и эта работа шла. Я жалею армию тов. Крыленко, если она не смогла создать своей демократической организации и ждала жареных рябчиков, поднесенных ей сверху. Тогда к нам пришел приказ ген. Алексеева, пресловутый приказ № 51 [91]; у нас было свое положение, которое давало ответы на все вопросы, созданное снизу и законченное доверху, и приказ Алексеева, столкнувшись, разлетелся. (Голоса: «Анархия». ) Нет, народное творчество.
Когда пришел приказ комиссии Поливанова, он оказался тоже неподходящим и разлетелся потому, что тов. Керенский сумел увидеть, где настоящая демократическая организация и где ее нет, и когда он будет пересмотрен, тогда, вероятно, армия тов. Крыленко, которая не сумела создать своего положения, организуется, как организовались другие. Но с этого момента мы от правительства ждали одного: власти твердой, той власти, которая, опираясь на нас, давала бы и нам опору.
Когда я здесь слышал речь тов. Рязанова, которая вызвала аплодисменты, правда, не ему, а тов. Керенскому, негодовавшего на действия власти по отношению к дезертирам, то я, действительно, недоумевал. Ведь надо же нам, наконец, уговориться, товарищи, что дезертиры не особый класс, не политическая партия, не общественная группа, не особенная порода людей, а это люди, которые по слабости, по малодушию или по трусости, или потому, что никто не запрещает, перелагают тяжелую ношу общественного бедствия, — участие в ужасной войне, — на плечи других, таких же усталых, но на плечи людей, которые не решаются уйти со своего поста. (Б у р-ные аплодисменты. ) И это не политическая борьба: это— первое основание к завоеванной свободе, сознание того, что у каждого есть право на равномерное распределение тяжелых обязанностей. (Голоса: < А дети? »)
Я скажу вам, вместе с вами, как юрист, что паек, это — дело жестокое, но в данном случае вы должны знать, какой труд нам, армейским организациям, надо было вынести, чтобы предотвратить самосуды, чтобы избавить этих дезертиров от народного гнева, — тогда вы поняли бы, что это не компромисс власти, недостаточно властной, а это один из маленьких компромиссов. Но есть больший: я с изумлением и негодованием прочел в одной газете статью, что четыре расформированных полка были названы лучшими революционными полками России [92]. Эти полки отказались итти не в наступление, — это вопрос спорный, мы будем говорить о войне, — а пойти в окопы сменить такие же усталые полки. Почему они отказались, я не знаю, но я знаю, что три недели тому назад мне пришлось приехать в один из полков, который отказался итти в окопы. Я указал им, что сепаратного мира никто не хочет, указал на статью в газете «Правда», где доказывалось весьма основательно и правильно, что сепаратного мира заключить нельзя. Весь полк единогласно признал, что он будет страдать, терпеть и умирать. Ко мне подошел представитель полкового комитета и сказал: товарищ, а вы спросите, пойдут ли они в окопы? —Я говорю: какой странный вопрос: ведь они сказали, что пойдут и будут страдать, терпеть и умирать в окопах. — А вы спросите их, пойдут ли они в окопы? —Я тогда сказал: вы единогласно, свободные граждане, сказали мне, что будете терпеть, страдать и умирать в окопах; кто не пойдет в окопы, пусть поднимет руки, — и рук поднялось столько, что я содрогнулся. Я начал объяснять им, что если вы не пойдете, то вас сменить некому, потому что запасных частей нет, и если вы не смените более вас усталые части, то эти части могут уйти, и тогда русский солдат сделает то, чего не сделал Николай Романов: откроет фронт и на ваши головы падет кровь тех, кого обойдут немцы при прорыве фронта, — и после этого я голосовал вторично и почти 400 голосов получил за то, чтобы не итти в окопы. Это были не старые солдаты. Налево, — за то, чтобы итти в окопы, — голосовали все старые солдаты, раненые и изнемогшие, а направо — не итти в окопы. Кто же это были? Кучка ратников, пришедших три месяца тому назад, и вся нестроевщина, во главе с каптенармусом, выгнанным за воровство во время революции. Вот с кем мы имели дело. Когда я стал снова уговаривать, то я услышал возражения: что можайцы не уйдут. Это уже спекуляция на чужое благородство: что те останутся, а мы будем здесь сидеть. И я определенно, с сознанием ответственности, говорю: что если бы тогда был поставлен вопрос о расформировании этих полков, то я, не колеблясь пи одной минуты, написал бы бумагу, что надо расформировать. Но полк пошел, честь ему и слава.
Но если есть такие полки, которые не идут в окопы, —я не знаю, чем руководствуются эти полки: либо тем, что они устали, но ведь они не пошли сменить таких же усталых, — то это преступление против товарищей, или же не пошли потому, что, по их мнению, это конец войны. Вы сами знаете, что ни одна партия не допускает возможности окончания войны частичным образом. Это в лучшем случае заблуждающиеся, а не лучшие полки революции. Армия ценит революционный паспорт, и если вы будете лучшими революционными полками называть тех людей, которые не хотят итти туда, где есть опасность, то, по моему мнению, давайте это почетное название тем, которые имеют на это больше прав. Но есть еще и третье, и в этом третьем мы в праве ожидать властного слова, и это третье — то, что кто-то крикнул; «окопавшиеся в тылу». Вот с этим мы пришли сюда. Да, довольно аристократизма всякого, до революционного включительно.
Я тут на улицах слышал молодых людей военного возраста, которые говорят: сепаратный мир заключать нельзя, и армия не может втыкать штыки в землю, она должна оставаться и ждать. А я спрашиваю их: почему вы не идете? — Я пойду, когда будет революционный подъем, когда настанут такие условия, что истинный революционер сможет итти умирать. — Позвольте, господа аристократы, вам, чтобы итти туда, нужны особые условия, а нам не нужно, а мы можем умирать без всяких революционных условий? Нет, пусть будет справедливость (рукоплескания): либо все по домам, либо все туда. Это не к рабочим относится, и никто у нас в армии слова не скажет. Их место здесь, но это относится к тем, и преимущественно к интеллигенции, которые окопались в тылу и которых силой надо гнать (рукоплескания), и во имя чистоты наших идей и во имя, позвольте сказать, чистоты революции особенно надо гнать тех, которые сумели сопричислиться к революции, потому что и такие есть, товарищи. (Рукоплескания. ) Есть люди, которые примазались, не имея никакого права; их надо гнать отсюда. И я вам скажу, что когда это будет сделано, главная задача будет выполнена: организация армии будет создана, когда армия увидит, что не на словах, а на деле действительно есть равноправие. И я скажу, что в этом отношении нужна большая власть того же министерства, нужна большая власть, чтобы не было тех компромиссов, о которых говорили. Есть итальянская забастовка генералов - реакционеров, и с ней надо бороться, но есть итальянская забастовка людей, не желающих итти в армию, и с ней тоже надо бороться.
И армия ждет, армия верит. Я позволю себе привести заключительные слова той резолюции, которая была принята на двух с половиной тысячном съезде пятой армии, принята всеми против ста или ста пятидесяти: «Съезд выражает коалиционному Временному Правительству, идущему рука об руку с Петроградским Советом Кр., Р. и С. Д. и со вновь созываемым Всероссийским Съездом Кр., Р. и С. Д., свое полное доверие и обещает ему, — величайший дар, товарищи, — повиновение и поддержку». Это не пустые слова, это слова людей, которые знают, что слово «повиновение» значит иногда отказ от жизни, а слово «поддержка», это — обязательство работать, а не смотреть наверх, откуда все должно итти. (Рукоплескания. )
КАНТОРОВИЧ. Товарищи, я член фракции объединенных с. -д. и говорю от имени этой фракции. Я хочу сначала сказать несколько слов по поводу речи предыдущего оратора. Конечно, к некоторым местам его речи мы не можем не присоединиться, мы не можем не присоединиться к протесту против окопавшихся в тылу, который мы слышали из его уст; мы не можем, пожалуй, —я, по крайней мере, говорю за себя, — не присоединиться к тому, что он сказал о том, являются ли расформированные полки лучшими полками или худшими. Но, товарищи, в его речи было несколько слов и несколько замечаний, которые меня сильно удивили. Он сказал следующее: он сказал, что жалеет ту армию, армию тов. Крыленко, которая сама себе не могла создать организации, хотя он не знает, не было ли причиной того, что эта организация не создалась, противодействие командного состава этой армии. Товарищи, а ведь если командный состав армии противодействовал этой организации, то знаете, как называется такая самочинная организация с мест? На вашем языке она называется анархией, —вот как она называется. (Рукоплескания. ) Поэтому странно, с точки зрения тов. Виленкина, что он жалеет эту армию. Армию надо жалеть, но не потому, что она сама не сумела создать своей организации, а потому, что ей сверху ее не дали, конечно. Дальше мы знаем, что сейчас общее положение на фронте, которое раньше представляло из себя более или менее развал, это общее положение значительно улучшается. Но я поставлю вопрос: кому мы этим обязаны, — командному составу армии или тем органам революционной демократии, органам революционной армии, т. -е. армейским, корпусным и полковым комитетам? Ясно, что именно этим органам. Стало быть, спрашивается, чем это противоречит нашей точке зрения, точке зрения, что единственная, действительная власть сейчас—это есть только власть революционной демократии, и она не должна и не может от этой власти отказаться.
Из того, что я дальше скажу, вы увидите ясно, что моя речь не направлена против министров-социалистов, и что не их мы хотим нарочито дискредитировать, как нас подозревал в этом один из товарищей. Мы, делегаты с мест, приехали сюда с ясным и точным сознанием, что Россия находится на краю гибели. У нас была маленькая надежда, что здесь, в центре, министры и другие знающие люди скажут нам, что это неверно, что наш местный опыт, маленький, провинциальный опыт, привел нас к неверному заключению и что Россия не на краю гибели.
Мы выслушали здесь всех министров, являющихся представителями революционной демократии. Спрашивается: разубедили они нас? Нет, они подтвердили весь наш вывод во всем его ужасающем трагизме. Я не буду останавливаться на докладах остальных министров, кроме Пешехонова; остальные доклады были скорее блестящими полемическими речами вождей той или иной партии, которые, по-моему, производили впечатление людей, не входящих в правительство, а поддерживающих его, поддерживающих правильность позиции правительства, — так мало говорили они о деятельности правительства и так много о том, почему его нужно поддерживать. Но вот я остановлюсь на докладе Пешехонова, в высшей степени интересном, беру несколько на удачу выбранных мест: «у нас кризис кож и других товаров, мы хотели покупать за границей, но у нас нет кредита... »; второе: «за время революции производительность все время падает и падает, а размах рабочего движения больше, чем это допускают наши материальные условия... »; дальше: «сейчас положение такое, что за деньгами нет обеспечения, все сводится к тому, сколько успеет напечатать станок». Дальше: «задача времени—это, борьба с чрезмерными стремлениями рабочего класса», и т. д., и т. д.
Товарищи, мы не можем не верить Пешехонову, должны верить, —ведь все эти отдельные выдержки далеко не самые ужасающие в этом смысле из его доклада, ведь их нужно напечатать кровавыми буквами, ведь России грозит гибель, а мы это забываем. Дальше, перед нами невероятный кризис, мы к нему уже подошли. Сделано что-нибудь, — нет, ничего не сделано, и этого министры не отрицают, этого не отрицают даже те, кто официально защищали точку зрения министров со стороны, т. -е., — говорю в ковычках, не хочу никого задевать, — «правительственной партии», которые признали, в конце концов, что многое, как они выражаются, можно было сделать, должно было сделать, и не сделано, не сделано многое из того, что нужно было сделать. Товарищи, когда такие вещи говорят официально с кафедры, то это значит, что ничего не сделано. Я категорически это утверждаю. (Шум. Голоса: «Что же делать, укажите». )
Один из товарищей, который обвинял нас в том, что мы дискредитируем министров, говорил, что власть налагает огромную ответственность. Я говорю, что мы имеем преступное бездействие власти. И вот я ставлю вопрос: чем же это объясняется? Есть, товарищи, три возможных объяснения. Первое объяснение: наши министры недостаточно понимают всю гибельность положения, недостаточно стоят на точке зрения революционной демократии. Ну, господа, разве может быть у кого-нибудь здесь сомнение в этом отношении? Разве можно найти здесь кого-нибудь, кто бы сказал, что Чернов или Церетели недостаточные сторонники революционной демократии, недостаточно понимают положение момента, существующее положение вещей? Нет, мы знаем, что они хорошо понимают серьезность момента, так что, значит, это объяснение нужно отбросить. Второе объяснение: они ничего не могли сделать, потому что они не способны, они ничего просто не могли придумать. В сущности говоря, по-моему это утверждает тов. Дан, который говорит, что революционная демократия и этот Съезд должны дать правительству рецепты, что правительство само выдумать ничего не может и ему должны быть даны Съездом известные рецепты. Я, товарищи, утверждаю, что это не так. Мы все знаем, и я думаю, что мне перед этим Съездом особенно не придется защищать то положение, что среди них есть лучшие люди, лучшие лидеры, достаточно, само собой разумеется, способные. Значит, и это объяснение нужно оставить. Чем же тогда это объясняется? Тем, что Россия погибла и ее спасти нельзя? Совершенно естественно, инстинкт самосохранения подсказывает, что и такое положение принять нельзя. Остается, следовательно, только одно, —остается положение вещей, при котором работать нельзя: остается предположение, что что бы наши министры ни делали, какими бы способными представителями революционной демократии ни были, все равно они ничего сделать не могут, и не могут потому, что буржуазия систематически саботирует все, потому что сами себе поставили известный предел, за который перейти не могут, и этот предел определен группой буржуазии, участвующей в правительстве, а вы, следовательно, должны отступать перед каждым натиском буржуазии. (Голоса: «Что же делать? »)
|
|
|
