 |
Е. А. Блохина. Политики репрезентации. Т. А. Егерева. Галлофобия Ростопчина в 1812 Г. , или куда московский генерал–губернатор «пешком ходил»
|
|
|
|
Е. А. Блохина
Рязань, Рязанский муз. колледж им. Г. и А. Пироговых
/ С. –Петербург, РГПУ им. А. И. Герцена
ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ РУССКИХ ИМПЕРАТРИЦ XVIII ВЕКА:
ПОЛИТИКИ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ
Частная жизнь – это сфера жизни и быта, которая зависит от индивидуальных частных решений, это сфера персонального выбора. Частная жизнь – это то, что человек определяет как свое личное дело. Каждый человек, осознанно или бессознательно, создает вокруг себя определенные границы, которые очерчивают приватное пространство.
Русские правительницы XVIII в. разделяли частную жизнь и различные виды государственного, ритуального, торжественного поведения. Семиотизация различного типа поведения выражалась в определенном пространстве, которое характеризовало стилевое поведение правительницы. В эпоху правления Елизаветы Петровны утраивались многолюдные балы, охоты. Судя по описаниям, даже благочестивые путешествия в монастыри больше походили на увеселительные поездки. Императорские резиденции близ Петербурга и Москвы превратились в роскошные ансамбли. Придворная жизнь строится как череда различных праздников, торжественных выходов, «походов» и «шествий».
В царствование Екатерины II отчетливо противопоставлялись Петергоф и Царское село как публичная, официальная и приватная, личная резиденции императрицы. Хотя по качеству архитектурных ансамблей такое противопоставления провести трудно. В Петербурге качествами приватного пространства обладал Эрмитаж, где Екатерина рассматривала новые коллекции, играла в бильярд, а иногда занималась резьбой по слоновой кости. В узкой компании императрица проводила вечера, смотрела спектакли, слушала музыку, играла в веселые игры. «Екатерина была запевалой, возбуждала во всех веселость и разрешала всякие вольности. Вечер кончался за картами»[121]. Немногочисленность круга гостей Эрмитажа весьма условна – гостей могло быть до двух десятков человек, что по современным меркам вполне многолюдное общество. Кроме того, пребывание в Эрмитаже было подчинено определенным правилам, которые регламентировали свободное поведение.
|
|
|
Из этих небольших эпизодов можно выявить область личного, частного пространства, которое определялось как территориально, так и совершенно иным поведением правительниц, не свойственным им в общественной жизни. Стремление отойти от регламентированных церемоний общественной жизни порождало ритуализацию действий в частной жизни. Границы приватного и публичного в XVIII веке носят во многом пространственный характер. Они совпадают с приватными или публичными резиденциями, локализованы в определенных архитектурных пространствах. Бесцеременность и свобода поведения предполагает не столько свободу личного выбора, сколь новые правила игры, предписанные существующими мотивами «простого», «сельского», «женского» поведения, которое репрезентируют императрицы в приватных пространствах.
Т. А. Егерева
Москва, Московский педагогический государственный университет
ГАЛЛОФОБИЯ РОСТОПЧИНА В 1812 Г., ИЛИ КУДА МОСКОВСКИЙ ГЕНЕРАЛ–ГУБЕРНАТОР «ПЕШКОМ ХОДИЛ»
Граф Федор Васильевич Ростопчин – один из ближайших сподвижников императора Павла I, с началом александровского царствования удалившийся от двора и благодаря своим популярным брошюрам («Ох, французы! », «Мысли вслух на Красном крыльце», «Вести, или убитый живой» и др. ) снискавший славу одного из идейных лидеров московских галлофобов, в преддверии войны с Наполеоном был назначен московским генерал–губернатором и получил широкие властные полномочия, которые использовал для борьбы на «идеологическом фронте». Учитывая огромную роль, которую играл деятельный градоначальник в жизни «первопрестольной», особое значение приобретали и события его частной жизни, также становившиеся фактом общественного значения, поскольку «перетекание» публичного в частное и обратно характерно для социальной жизни человечества на протяжении всей его истории[122].
|
|
|
По словам современников, граф был непревзойденным рассказчиком. В светском обществе, где ценился дар слова, умение ярко и остроумно выразить свою мысль, Ростопчину не было равных в мастерстве устной речи, как русской, так и французской[123]. Современники графа утверждали, что он был душой салонных бесед, одно его присутствие оживляло любой разговор[124].
Доверенное лицо Ростопчина, А. Я. Булгаков, в своих записках описал наиболее запомнившиеся ему вечерние беседы у графа в 1812 г. – в грозовой атмосфере начавшейся войны они напоминали пир во время чумы: «Ростопчин острыми своими шутками так развеселял всех гостей, что они разъезжались, забывая, что французы были уже под стенами Смоленска»[125]. Естественно, что все остроты Ростопчина были направлены на злободневный предмет разговоров – французскую армию и лично Наполеона Бонапарта. В личном отношении к Наполеону граф проделал такую же эволюцию, как и многие представители российского дворянства XIX в. На рубеже веков он был бонапартистом, причем его профранцузская ориентация во внешней политике, главой которой он фактически являлся в павловское царствование, послужила одной из причин разрыва с англоманом Н. П. Паниным[126]. Возможно, ему, как и другим русским консерваторам (Н. М. Карамзину, С. Н. Глинке), импонировал образ «реального политика», сумевшего «укротить волны Революции»[127] и своим консульством возрождавшего в XIX веке времена Юлия Цезаря и принципата Августа[128]. Однако провозглашение Наполеона «обыкновенным» императором вызвало искреннее разочарование Ростопчина[129], которое переросло в ненависть, когда Бонапарт стал угрожать интересам России. Причем у импульсивного графа, который был «темперамента нервного, раздражительного, желчного»[130], эта ненависть к Наполеону отражалась не только в публицистических произведениях, но и приобрела довольно своеобразное внешнее выражение в домашнем быту: «Коротким знакомым графа Федора Васильевича было известно, что возле его кабинета, в маленькой темной комнатке, куда, по известной французской поговорке, «и сам король ходил пешком», стоял прекрасный бронзовый бюст Наполеона. На императорской маковке был безжалостно вдолблен гвоздь для прикрепления дощечки, на которой, вместо императорской короны, поставлен был фарфоровый сосуд, необходимый для всех приходящих за законною нуждою»[131]. Такое более чем оригинальное приспособление бюста вызывало жгучий интерес и многочисленные скабрезные шутки посетителей Ростопчина, а его супруга, находя, что подобное обустройство личного помещения является вызовом общественному мнению и хорошему тону, попросила графа убрать бюст. Однако Ростопчин, в соответствии с этикетной нормой[132] обычно демонстрировавший в домашнем быту рыцарскую вежливость по отношению к жене и охотно выполнявший все ее пожелания[133], в данном случае проявил упорство, заметив, что вызывающим его поступок стал бы, если бы он, пользуясь властью генерал–губернатора, разместил бы бюст с подобной целью на площади в Кремле, свое же приватное пространство он имеет право организовывать по собственному усмотрению[134]. Упрямство Ростопчина в данном вопросе объясняется не столько отстаиванием свободы своей частной сферы, сколько досадной оплошностью, которую совершила графиня: она упомянула, что глумиться над бюстом нехорошо и потому, что Наполеон был помазан на трон папой римским. Графиня перешла в католичество, что было крайне неприятно Ростопчину. Чтобы не спорить с женой, он избегал говорить с ней на тему о религии[135], поэтому неосторожное упоминание графиней римского папы спровоцировало непреклонность Ростопчина.
|
|
|
Итак, с подачи Ростопчина, избранная дворянская публика смеялась над Наполеоном. Однако смех не невинен, в любой культуре он выполняет определенную функцию. Можно предположить, что высмеивание французов и их императора, помимо отражения личных свойств характера Ростопчина, склонного к буффонаде[136], имело под собой и более серьезное основание. Как уже упоминалось, свою цель на посту генерал–губернатора Ростопчин видел в моральном воодушевлении москвичей на борьбу с врагом. Естественно, что идеологическая кампания Ростопчина должна была распространяться и на дворянство, тем более что, с точки зрения консерваторов, именно оно, в отличие от «народа», было заражено галломанией и безумным преклонением перед французской модой, языком, нравами[137]. Если для воодушевления простонародья Ростопчин обращался в своих афишках к традиционной русской топике речи, то для поднятия морального духа и настроения дворян, привыкших к французскому языку и свойственной ему словесной игре, неожиданным языковым каламбурам, как нельзя лучше подходила яркая, остроумная, подчас выходящая за грани светского приличия сатира на врага, звучавшая в гостиной генерал–губернатора нередко на французском же языке. Таким образом, собрания московского дворянства в доме генерал–губернатора в 1812 году, во время которых гости Ростопчина смеялись над его остротами по поводу французов и потешались над тем, как граф использует бюст Наполеона, выходили за рамки событий частной жизни генерал–губернатора и становились одним из средств развернутой Ростопчиным идеологической кампании против французов.
|
|
|
|
|
|
