Глава семнадцатая

утопическое представление о счастье

                                                                      Человечество разорвало оболочку….

                                               Небо перед ним.

Э. Беллами

Полное, совершенное счастье было не раз описано, но придругих обстоятельствах, отличных от обычных условий жизни.

Это было:

1. Счастье в других мирах, вымышленных, неземных, лучших, высших, божественных, которыми правят другие законы, чем наши: счастье на небе, в раю, в Валгалле, в Элизиуме.

2. Счастье в мире сказки, имеющем определенные черты нашего мира, во свободном от других черт, которые отрав­ляютваш мир: счастье в Эдеме.

3. Счастье в нашем мире, но в исключительное время или в исключительном месте, главным образом во времена, про­шедшие безвозвратно, как золотой век, или в месте недос­тупном и неизвестном, как Эльдорадо, иногда также и в известном, но идеализированном, как Аркадия¹.

¹ Синонимом счастливой жизни, кроме золотого века, является се­годня греческая Аркадий. Однако древние греки еще не воспринимали ее такой; этот убогий и отдаленный край, известный простотой обычаев и музыкальностью жителей, был для них скорее таинственным, чем счастливым; свои идиллии Теокрит располагал не в нем, а на прекрас­ной Сицилии, Концепция счастливой, райской Аркадии возникла лишь у Вергилия, туда он перенес идиллию, а точнее, реальную Ар кадию он перенес в утопические условия. Характерно, что выбор пал на область пустынную, холодную, незатейливую; в пользу ее говорили сельский вид и поэтичность, а отдаленность от Рима еще более ее подчеркивала, В средние века забыли о счастливой Аркадии, но вновь вспомнили о ней в эпоху Возрождения, поэты начали ее прославлять, а с XVII в, художники изображали идиллические ландшафты Аркадии и ее жителей. См.: Panofsky E. Et in Arcadia ego. – Philosophy and History, Presented to E. Cassirer, 1936.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                         

4. И наконец, счастье, которое в нашем мире тоже могло быть, если бы жизнь была иной, чем она есть в действитель­ности, если бы она была хорошо спланирована, разумно направляема: это счастье утопическое.

Счастье из сказки никогда не воспринималось серьезно, оно было только игрой ума, сном наяву. В то же время другие виды совершенного счастья серьезно принимались во внимание. Однако они приобретали неожиданные осо­бенности: а) рай был не только местом совершенного счастья, но и местом греха, началом зла и человеческого несчастья; б) представлению о счастливой Аркадии всегда сопутство­вало в человеческих мыслях также представление о прехо­дящем, о смерти, страданиях, печали; на многочисленных полотнах с видами Аркадии на первом плане изображалась могильная плита и т. п.; в утопиях, рисующих лучшую жизнь, обычно счастье меньше принималось во внимание, чем другие достоинства жизни.

1. «Пусть даже человек и баловень судьбы, но нет такого, кто не знал беды»¹. И так считали всегда.

Однако те же самые люди, которые были уверены, что сейчас нет полного счастья, предполагали, что оно когда, то было и когда-нибудь будет. Время, в котором мы живем, является относительно мрачным периодом для человечества, в то время как золотой век был в прошлом или будет в бу­дущем, в начале или в конце истории.

Представление о счастье первобытных людей было преж­де всего убеждением древних греков и римлян: золотой век человечества, его самый счастливый период они относили к началу человеческой эры. Классические представители подобных воззрений – Гесиод и Овидий. Гесиод описывал в «Трудах и днях» историю от золотого века, периода бо­жественного совершенства и счастья, который сменяли все более мрачные времена – «серебряный», «медный» и «же­лезный» века. Позже Овидий представил эту концепцию в «Метаморфозах». В древности бытовало убеждение, что эпоха счастья для человечества уже миновала. Это убежде­ние основывалось не на фактах и реальных предпосылках, оно имело только психологическое объяснение: было мифи­ческой трансформацией ощущения, что прошедшее лучше настоящего. То, что минуло, память может как угодно идеа­лизировать, ее представления нельзя проверить.

¹Стихотворение В. Ст. Хрущицкого.

Концепция Ветхого завета была несколько иной. Сог­ласно ему, бог создал мир совершенным, раем, а развратил его грех людской. Однако грех осквернил рай так быстро, что oн был для людей скорее возможностью, чем действи­тельностью. Его познала только первая пара людей, но и она – только в начале своей жизни. Ветхий завет, а за­тем и Новый учили, что эра счастья для человечества не позади, а впереди: небо будет окончанием земных испыта­ний.

Но в новое время вновь вернулось убеждение, что золо­той век уже миновал. Оно высказывалось теперь в более трезвой форме, без древних мифов, с претензией на пози­тивное, эмпирическое утверждение, основанное на изуче­нии первобытных народов. Благодаря открытию новых континентов, путешествиям и миссиям цивилизованные на­роды Европы столкнулись с первобытными. И европейцам казалось, что в лице первобытных они видят людей, познав­ших счастье, неведомое людям цивилизованным. В своих описаниях они восхищались как добротой первобытных людей, их благодушным характером, так и их счастьем, простейшим и лучшим общественным укладом, при котором они живут блаженствуя, без трудов и забот. И мы были бы счастливы, писал в своей работе о диких племенах Америки Ж. Ф. Лафито, если бы обладали, как они, тем равноду­шием, которое заставляет их с презрением и пренебреже­нием относиться ко многим вещам, без которых мы не мо­жем обойтись¹.

Европейские путешественники не рассматривали жизнь первобытных людей объективно, а поэтому, естественно, они и видели счастье в их жизни. Им, измученным скучен­ностью цивилизованной жизни, казались счастливыми те, кто жил в иной атмосфере. Они выезжали из Европы с уже сформировавшимися взглядами. При этом многие путешест­венники были в те времена или миссионерами, или, авантю­ристами; миссионеры подчеркивали доброту и счастье ту­земцев, чтобы, морализируя, ставить эти качества в пример европейцам, а авантюристы и преступники именно потому  и покидали Европу, что в ней себя плохо чувствовали и должны были больше ценить другие формы жизни.

Сообщения путешественников из экзотических стран

¹ См.: Lafitau J. F. Moeurs des souvages amé ricains comparé s aux moeurs des premiers  temps, 1724.       

воспринимались с энтузиазмом в обществах, уставших от соб­ственной культуры. Уже в XVII в. подобных работ было много, а в XVIII в. стало еще больше¹.

Вопрос о первобытных людях перекочевал из этногра­фической литературы в художественную. Это были, по су­ществу, полуфантастические произведения, в основу кото­рых легли описания путешественников, дополненные во­ображением писателей. Добрыми, мудрыми и счастливыми были туземцы «Острова разума», описанного Мариво, тро­глодиты из «Персидских писем» Монтескье, дикари из ро­мана «Английский философ, или История Кливленда» Прево, перуанцы из трагедии «Альзира, или Американцы» Вольтера или дикари с Таити, изображенные Дидро.

Культ первобытной жизни широко распространился уже в середине XVIII в., а Руссо только дал ей крайнее и сенти­ментальное выражение.

Первоначально в отношении к первобытным людям пре­обладало любопытство, которое у Руссо было дополнено грустью о жизни, похожей на первобытную. После Руссо уже не было ни одного поэта, писателя или моралиста, ко­торый не посвятил бы этим «достойным удивления и зависти» первобытным людям книги или хотя бы главы в ней.

Распространяется мнение, что несчастье людей в том, что они не сумели сохранить первобытного состояния и что действительным прогрессом был бы возврат к нему. Сам Руссо не разделял этого мнения: он понимал, что время нельзя повернуть вспять. Однако другие верили в возмож­ность возврата к первобытному и естественному существо­ванию, которое принесет человечеству счастье, и писали об этом. Среди них Ж. Мелье («Завещание») и Морелли («Кодекс природы»).

Эта вера, облегчавшая жизнь людям XVIII в., со вре­менем утрачивается. Радости, приписываемые первобыт­ным людям, могли быть в лучшем случае теми, которые, хотя и не вполне вероятно, испытали бы эти писатели, очутись они на месте первобытных людей.

Действительно ли первобытные люди были счастливее нас, об этом трудно судить. Ведь люди, находившиеся на более низкой ступени общественного развития, имели

^l Среди них «Lettres é difiantes et curieuses é crites des missions é trangè res», издавались иезуитами с 1720 по 1776 г., а также «Histoire gé né rale des voyages», 1746 – 1789, переведенная с английского.

 

 

совершенно иное отношение к жизни, чем мы, и, вероятно, их реакция на то, что нам приносит счастье, была бы совер­шенно иной. Этот вопрос вообще нельзя решить в общей форме. XVIII в., принимая первобытных людей in genere за счастливых, совершал ту ошибку, что выдавал общее суждение там, где возможны лишь личные оценки. Как не могут быть in genere счастливыми или несчастливыми люди, находящиеся на более высокой ступени общественного раз­вития, так не могут ими in genere быть и люди с низким уровнем культуры. Конечно, их чувства меньше различа­ются, так как менее различны условия их жизни. Однако и среди них могли быть более счастливые и менее в зависи­мости от лучших или худших природных условий, характе­ра человека. Есть поколения менее и более счастливые, а в них менее и более счастливые личности.

На счастье и несчастье народов влияют не только мате­риальные условия, но также представления, которыми они живут. В XVIII в. считалось, что и с этой точки зрения первобытные люди, обладавшие простым воображением, более счастливы. Их не мучают сложные проблемы, мораль­ные конфликты и т. п. Однако это верно лишь отчасти. Представления и верования некоторых первобытных на­родов действительно благодушны и радостны. Однако у других они грозны и мрачны. Некоторые жили в постоян­ном страхе перед богами, злыми духами или силами при­роды, которые к ним враждебны.

2. Когда в фантазиях о несуществующих райских стра­нах люди мечтали о лучшей жизни, то понимали под ней исключительно счастливую жизнь. Когда же они составля­ли программы, как организовать эту лучшую жизнь, счастье переставало быть главной целью. Так было даже с наиболее утопическими программами. Великие утописты¹, начиная с Платона, имели своей целью не только счастье людей, но еще больше их совершенство, установление справедли­вости и разумного порядка в жизни. Они хотели сделать жизнь прекрасной и разумной, но не только счастливой. Помимо эвдемонистических, они имели и другие устремле­ния, в глубине души у них таилось убеждение, что счастье– не самая важная или, во всяком случае, не единственно важ­ная вещь, не единственная цель, к которой следует стремить­ся.

¹ См.: Ś wię tосhоwski A. Utopie w rozwoju historycznym, 1910.

Такой была первая по хронологии утопия «Государство» Платона. В ее основу легла идея добра, а не идея счастья. В Государстве должен был господствовать повсеместный и неизменный порядок; ее жителям нельзя было руковод­ствоваться в жизни собственными взглядами и желаниями, даже если бы это было необходимо для их удовольствия и счастья. Оно должно было иметь самый лучший строй, а таковой есть только один, следовательно, он был обязате­лен для всех, даже для тех, кто имел другие склонности и при другом строе чувствовал бы себя лучше. И поэтому в идеальном Государстве не могло быть свободы, хотя некото­рым свобода была необходима для счастья. Не было в нем и равенства, ибо самый лучший строй, согласно Платону, требовал иерархии. Управлять им должны были филосо­фы – и не для того, чтобы сделать жизнь более приятной, но для того, чтобы сделать ее разумной. Оно не давало своим гражданам ни блаженства, ни выгод, ни материальных благ. Это не значит, что люди должны быть в нем несчастли­выми: человек может быть счастливым и без удовольствий, выгод, материальных благ. Если же без них он был в Го­сударстве Платона несчастливым, то тем хуже для него: для счастья отдельной личности нельзя ломать общий поря­док, который должен господствовать повсеместно.

Подобным было и другое великое утопическое учение, возникшее почти два тысячелетия спустя, в начале XVI в., и давшее название всем аналогичным учениям, – «Уто­пия» Томаса Мора («De optimo reipublicae statu deque nova insula Utopia», 1516). Строй этого государства должен был служить тому, чтобы граждане все свое время, оставшееся им от труда на общее благо, могли посвятить освобождению от господства тела и формированию свободного духа. Раз­личные учреждения, которые Мор ввел в свое идеальное го­сударство, служили другим целям, а не достижению счас­тья и получению удовольствий. Конечно, Мор, как хрис­тианский утопист, был заинтересован в достижении счастья, но в будущей жизни, и именно поэтому жизнь на земле он хотел сделать совершенной, но не счастливой. Правда, в принципе он предписывал жителям Утопии эпикурейскую доктрину: целью жизни является счастье, а счастье скла­дывается из удовольствий. Но нисколько не предоставлял им свободы в выборе удовольствий, которые они пожелают. Мор упрекал людей за то, что они имеют странные склон­ности и удовольствия. Эти странные склонности он как раз

хотел искоренить, человеческие удовольствия сделать одно­образными и ограничить теми немногими, которые считал естественными и разумными. Украшение себя, например, было запрещено в Утопии как недостойное человека заня­тие. Те, кто хотел свободы, сурово наказывались. Доста­точно, чтобы кто-нибудь удалился за границу своего ок­руга, как его считали беглецом и наказывали, а если это повторялось, то он становился невольником. Мор в своей «Утопии», как и Платон в «Государстве», хотел создать наи­лучшее государство; установив общие его принципы, он думал, что было бы преступлением против личного счастья что-либо менять в этом наилучшем государстве. «Душой» этого государства была идея справедливого распределе­ния прав, обязательств и благ, то есть идея моральная, не эвдемонистическая. Речь шла об облагораживании граж­дан, об их моральном уровне, но, собственно, еще о чем-то другом, ибо не имеют моральной ценности улучшения, вве­денные под принуждением. А «Утопия» учила жить в согла­сии и строгом порядке, не считаясь с тем, хотят этого люди или нет.

Такой, по сути дела, была и утопия Т. Кампанеллы «Го­род солнца», написанная в начале XVII в. («Civitas solis», 1623). Регламентирование жизни, подчинение ее морально-правовым предписаниям продвинулись здесь еще дальше. Каждая добродетель – мужество, чистота, трезвость или веселость – имела свое учреждение. Имелся министр люб­ви и подведомственный ему начальник отдела вопросов пола. Стиль жизни до мельчайших подробностей регулировался предписаниями. Питание было общим и общая для каждого округа кухня; меню составляли врачи, за столом женщины сидели по одной стороне, а мужчины – по другой; во время еды разговоры были запрещены, в то же время читали вслух, в остальном соблюдался монастырский образ жизни. Стан­дартизации подверглась одежда. Нечто подобное произошло и с играми: были запрещены по гигиеническим соображе­ниям все сидячие игры, как, например, шахматы и кости. Косметика была не только запрещена, но даже каралась смертью, точно так же как ношение сандалий с высокими подошвами и каблуками для увеличения роста или ношение длинных платьев для закрытия ног. Эти идеи Кампанеллы могут быть поняты лишь как меры для установления поряд­ка и разумности жизни, а не для реализации счастья лю­дей.

Многочисленные утопии XVII и XVIII вв. почти во всем повторяли рассмотренные выше.

3. Проекты радикальной общественной реформы, кото­рые берут свое начало от Руссо, продолжали утопические учения. Они отличались от последних тем, что выступали не в сказочном обрамлении и не только были возможны для реализации, но и требовали этого. В то же время их идейная основа мало отличалась от идеологии утопистов. И они хотели убедить людей жить согласно единому прин­ципу, и чтобы этим принципом было не достижение счастья, а достижение высокого морального уровня и порядка.

«Общественный договор» Ж. Ж. Руссо («Du contrat so­cial ou principes du droit politique», 1762) хотел устранить неравенство и зависимость людей, но больше потому, что это противоречит закону природы, и меньше для того, чтобы осчастливить людей. Закону природы противоречит, чтобы ребенок приказывал старцу, чтобы глупец верховодил муд­рецом, чтобы горсточка людей изнывала от богатства, в то время как голодные массы нуждались в предметах пер­вой необходимости. Подобным образом, также во имя за­конов природы, разума и морали, хотели реформировать общество Бабёф, Фурье или Кабе.

Ф. Н. Бабёф добивался прежде всего равенства для всех людей. Созданная им тайная организация называлась «Во имя равенства», а его концепция общественной реформы из­вестна как «доктрина равенства»¹. Новое общество, к кото­рому он стремился, возможно в условиях, когда все будут иметь достаточно средств к существованию, но никто не будет иметь их слишком много. Поэтому имущество должно быть отобрано и обобществлено, а продукты труда делиться поровну между всеми. Точно так же и жизненные удовольст­вия должны доставляться всем в равной мере. Все же в реформе Бабёфа меньше внимания уделялось удовольст­виям, а больше равенству, намерениям морального харак­тера, а не гедонистического.

Равным образом Ш. Фурье² в своей реформаторской деятельности руководствовался не желанием осчастливить

¹ См.: Бабёф Ф. Н. Учение равных [пер. с франц. ]. Спб., 1906.

² См.: Фурье Ш. Новый хозяйственный социетарный мир, 1939; его же: Всемирная гармония («L'harmonie universelle et le Phalanstè re», 1848), изданная посмертно; Бебель А. Ш. Фурье [пер. с нем]. М., 1923.

людей, а стремлением изгнать моральное зло, господствую­щее в человеческом обществе, части которого действуют одни против других и против целого, в котором каждый класс стремится удовлетворить единственно собственный интерес, в котором врач желает болезней своим согражда­нам, священник – смерти, судья – преступлений, ростов­щик – голода, а строитель – пожара.

Другой известный утопический реформатор Э. Кабе¹ обещал прежде всего, что поднимет моральный уровень лю­дей. В его Икарии люди обретут достоинство, гражданские права, свободу и равенство. Будет создан новый мир – «государство бога и его справедливости». Если Э. Кабе надеялся таким образом еще и осчастливить людей, то он все же стре­мился не только к счастью и, во всяком случае, не любой ценой.

Икария была не менее утопична, чем Утопия. Идеи Ба­бёфа, Фурье или Кабе требовали, правда, реализации, но в действительности они были так же нереальны, как общест­венные фантазии Платона, Мора или Кампанеллы. Были даже предприняты попытки их реализации в некоторых об­щинах Америки, но неудачные. Они показали, что люди, в общем, не желают селиться в утопических странах, а те, кто в них живет, не выдерживают долго. Основанная под влиянием Р. Оуэна «Новая гармония» в штате Индиана (1825) не просуществовала и двух лет, а «Новый Иеруса­лим» – община сторонников Сведенборга недалеко от Цин­циннати (1824) – даже полгода. Нечто подобное произошло и с фалангами, заложенными в духе Фурье: «Брук Фарм», основанная бостонским Трансцендентальным клубом (1841), была распущена через несколько лет; Североамериканская фаланга в штате Нью-Джерси просуществовала, правда, двенадцать лет, однако и она не преодолела кризиса, вы­званного пожаром мельницы. Висконсинскую же фалангу, основанную в 1844 г., которая успешно вела свои материаль­ные дела, подорвали внутренние противоречия уже в 1850 г.; аналогичная судьба постигла и несколько десятков других фаланг. Икария, основанная в 1858 г. под Сент-Луисом после­дователями Кабе, насчитывала после 6 лет только восемь мужчин и семь женщин, однако и они, покинув свои дома, рассеялись по свету. Неудача этих общин заставляет

¹См.: Кабе Э. Путешествие в Икарию, т. 1–2, 1935; Люкс Г, Э. Кабе и икарийский коммунизм [пер. с нем. ]Спб., 1906.

задуматься. Возможно, эта произошло потому, что общины, обещая осчастливить человечество, на деле больше служили другим целям.

4. И только в XIX в. появляются утопии с четко выра­женной идеей установления счастья для всех людей. На­половину эвдемонистическими были проекты Сен-Симона. А во второй половине XIX в. популярной становится утопия американского автора Беллами «В 2000 году», в кото­рой описана счастливая жизнь будущих поколений. Су­ществовали утопии двух видов; одни связывали совершенст­во жизни людей с изменением самих людей, другие – с улучшением условий их труда, увеличением благ, которыми они пользуются. Одни твердили, что хорошая жизнь зави­сит от правильной организации общества и труда, другие же говорили, что она наступит тогда, когда исчезнет необ­ходимость работать, так как всю работу будут выполнять машины. То есть одни утопии опирались на общественную организацию, другие – на технический прогресс; одни носили социальный характер, другие – технический. В ис­тории европейской мысли преобладали первые (о них и шла речь выше), но в XVII в. появляются и утопии другого вида; к ним относилась, например, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона, написанная в начале XVII в. Первые преследо­вали цели морального порядка, вторые были эвдемонисти­ческими.

Сен-Симон соединил в своем утопическом социализме два вида утопии, выступая как за общественный, так и за технический прогресс. В этом соединении эвдемонистичес­кие намерения получили перевес. Но особенность Сен-Симона как утописта состояла в том, что он, выдвигая в качестве главной цели счастье людей, считал, что люди не могут стать счастливыми сами по себе, необходимо вме­шательство государства. Он противостоял идеологии Фран­цузской революции, которая хотела дать каждому только то, что ему по праву принадлежит. Он утверждал, что этого слишком мало, что принцип права следует заменить прин­ципом счастья, что к повсеместному счастью ведет хорошо организованный труд. Он проектировал организацию, во главе которой стояли бы инженеры и ученые, и называл ее Парламентом Совершенствования, Европейским Инсти­тутом или Советом Ньютона.

Столько раз повторявшаяся истина, что счастливым человек может быть только тогда, когда собственное счастье

находит в счастье других, писал он, так же справедлива и положительна, как и та, что тело останавливается или за­держивается в своем движении, если встречает на пути дру­гие тела, движущиеся в обратном направлении. Общество, стремящееся к счастью нескоординированным способом, на­поминает, по словам Сен-Симона, караван, который пола­гается на проводников; общество же организованное пред­ставляет собой караван, приказавший вести себя прямо в Мекку, знающий свою цель и могущий всегда проверить, правильно ли его ведут. В результате осуществления этих идей Сен-Симон ожидал рая на земле. Францию он видел превращенной в английский парк. «Излишества, – писал он, – будут полезными и моральными, когда весь народ будет ими пользоваться».

Подобная точка зрения выражалась и в других утопиях XIX в., среди которых наиболее популярным было утопи­ческое сочинение Беллами «В 2000 году» («Looking backward, 2000 – 1887», 1887). Эти утопии были результатом как технических достижений XIX в., так и его общественных дви­жений. И прежде всего социалистического движения. Уто­пия Беллами, в общем, считалась «социалистической» уто­пией. Это было время, когда социализм уже вышел из «утопического» периода, каковым он был во времена Сен-Симона, стал научным социализмом и реальным обществен­ным движением, оказавшим воздействие даже на утопию. Под его влиянием они частично изменились.

Утопическое учение Беллами уже провозглашало счастье людей и ожидало получить его от того, от чего прежние утопии ожидали совершенствования человечества: от единой организации общества.

Новым же в ней было то, что она выдвигала на первый план экономические вопросы: всеобщее счастье основыва­лось на повсеместном материальном благополучии. Данная утопия была облечена в форму сна о будущем, однако с убеждением, что этот сон может быть и будет реализован соответственно организованным обществом, которое повысит свою производительность, предотвратит расточительство материальных ценностей и обеспечит всем благосостояние. Ибо, когда народ станет «единым капиталистом» и работо­дателем, не будет нищеты и несчастья.

Все будут пользоваться изобилием во всем, и тогда ис­чезнет из мира зло, так как зло кроется исключительно в жажде прибыли или боязни нищеты. Счастье людей 2000 года,

живущих при идеальном социалистическом строе, будет обусловлено прежде всего их материальным благополучием, которого не может не быть в обществе, не выбрасывающем деньги на армию и избыток должностных лиц, на оптовых торговцев и посредников, в обществе, не знающем конку­ренции, периодических застоев в торговле и промышлен­ности, несоответствия спроса и предложения и мертвых капиталов. Это во-первых.

Во-вторых, люди эти будут счастливы, поскольку они освободятся от забот о будущем своем и своих близких, поскольку каждый до конца жизни будет иметь все, что ему необходимо для успешного существования. В-третьих, людям не придется заниматься трудом, который им не соот­ветствует, машины и прогресс техники облегчают труд, а если и сохранится еще тяжелый труд, то, соответственно, и короткий рабочий день, а если труд – небезопасный, то он будет вознагражден специальными почестями, так что всегда найдутся желающие заниматься им. В-четвертых, люди будут иметь больше времени для отдыха, а после 45 лет полностью освобождаются от обязанности трудить­ся, и вторая половина их жизни будет как раз периодом наибольших радостей «свободного и ничем не омраченного любования прелестями мира». В-пятых, люди будут счаст­ливыми, ибо они будут лучше, а значит, исчезнет страш­ный принцип: твоя потеря – мой выигрыш. У них не будет нужды лгать или воровать, так как они будут иметь все, что пожелают. Поскольку им не нужно будет обманы­вать, изменять, заниматься контрабандой, притворяться, они станут добрее и счастливее.

 Живя в единой организации, они будут иметь больше свободы. Проявления индивидуализма будут пресекаться, ибо при нем невозможна активная организация и братское общежитие. Однако каждый вправе свободно выбирать себе работу, расходовать весь свой доход, как ему нравится; и личная жизнь будет более свободна, когда денежные во­просы или родовые амбиции перестанут быть мотивом за­ключения брачных союзов. В этих условиях люди не могут не быть счастливыми. Они проникнутся с энтузиазмом чув­ством легкости земного существования и ничем не связан­ной возможности развития человеческой личности.

5. Конечно, перед нами еще одна утопия, хотя в ней учи­тываются подлинные потребности людей. И несмотря на то что это учение опирается на социальные и технические

достижения, нельзя утверждать, что оно будет немедленно реализовано человечеством. Дело в том, что человек пред­ставляет себе будущее совершенное общественное устройст­во по аналогии с условиями жизни, которые он знает, в которых сам живет, не задумываясь над тем, что будущие поколения людей будут жить в других условиях и что им потребуется для счастья что-то другое. Он считает, что люди будут счастливы, обладая тем, чего ему, недостает, не осоз­навая того, что тогда возникнут другие потребности. Та­кова и утопия Беллами, считавшего, что счастье автомати­чески вытекает из материального благополучия, а послед­нее – из хорошей организации.

Существует и другая точка зрения, согласно которой человеческая психика не только изменяется вместе с усло­виями жизни, но также индивидуально различна. А между тем все утопии, в сущности, стремятся к своей цели через установление единообразия жизни, то есть установление уклада, который они считают наилучшим, как повсеместно обязательного. Это основополагающее начало всех утопий, не исключая эвдемонистических теорий в духе утопии Беллами.

Однако жизнь всех по единому образцу не будет счастьем для всех. Если бы счастье было непрекращающимся, а благополучие повсеместным, говорил О. Хаксли, то это перестало бы быть счастьем и благополучием, а преврати­лось бы в нудную повседневность, хлеб насущный (ведь если бы все на свете имело зеленый цвет, то мы не знали бы, что такое зеленый цвет). И Хаксли предлагает создать мир, в котором счастье и несчастье были бы более интенсивны, более быстро и неожиданно сменяли бы друг друга, чем в нынешнем мире.

На этой почве была; подмечена отчетливая коллизия между утопиями и счастьем. Н. Бердяев пришел к выводу в книге «Новое средневековье», что утопии более податливы к реализации, чем представлялось раньше, и что сегодня мы стоим перед вопросом гораздо более беспокоящим: как избежать их решительной реализации. Эти слова могут показаться странными, ведь утопии выражают желаемое людьми состояние, для чего же избегать их реализации? И все же читатель утопий Платона, Мора или Кампанеллы может почувствовать, правильность, этих слов: Жизнь, ут­верждал тот же Бердяев, продвигается: в направлении уто­пий. И пожалуй, начинается новый век, когда интеллектуалы

и весь класс культурных людей будут мечтать о на­хождении средств для избежания утопий и возврата к не­утопическому обществу, менее совершенному, но более сво­бодному. Ибо, чтобы всех людей сделать совершенными, необходимо многих из них лишить свободы, применить к ним принуждение, но едва ли люди могут быть счастливыми под принуждением.

6. Из размышлений над утопиями следуют, таким обра­зом, два вывода:

А. Большинство утопий, особенно стародавних, имели своей прямой целью не только привести людей к счастью, но также, и еще в большей степени, другие цели, перед которыми счастье отступало на второй план. Это была одна из причин, из-за которых люди не спешили реализовать утопии и быстро порывали с ними, когда они осуществля­лись. Только в утопиях начала XIX в. счастью уделяется больше внимания. Утопические учения стали более чело­вечными, отвечающими потребностям людей, а потому более реальными и менее утопичными.

Б. Утопии как программы наилучшего устройства мира, к которому необходимо было подвести человечество, были даже иногда в коллизии со счастьем. Ибо, подводя людей к единственному наилучшему укладу жизни, они лишали их важного фактора счастья: свободы и разнообразия жизни. И кроме того, утопиям трудно было обеспечить счастье людям, так как в них речь шла о счастье в будущем, а бу­дущего никто не знал. Утопии хотели устранить недостатки, которые издавна досаждали людям; однако человеческая природа такова, что когда одни недостатки устраняются, то легко могут появиться новые. Они рассчитывали на по­стоянные свойства человеческой природы, но не принимали во внимание ее изменчивость.

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: