Желтый знак

Пусть багровый рассвет гадает,

Что нам останется,

Когда опадет синий свет звезд,

И все будет кончено.

I

Есть множество вещей, которые невозможно объяснить. Почему некоторые музыкальные аккорды заставляют меня думать о багряных и золотых оттенках осенней листвы? Отчего, когда я слушаю «Мессу» Шарля Гуно, мои мысли блуждают в пылающих глубинах девственно-серебряных пещер? А когда в шесть часов вечера я иду по ревущему, суматошному Бродвею, то перед глазами моими стоит картина безмятежного Броселианда[19]? И я вижу тогда, как сквозь весеннюю листву просачивается солнечный свет, вижу, как Сильвия с нежным любопытством склонилась над зеленой ящеркой и бормочет: «Подумать только, и ты создание божье».

Впервые я увидел церковного сторожа со спины. Я равнодушно смотрел, как он входит в храм[20], и обратил на него не больше внимания, чем на любого другого мужчину, идущего по Вашингтон-сквер. Помню, я закрыл окно, вернулся к себе в студию и позабыл о нем. А ближе к вечеру, – это был теплый вечер, – я вновь открыл окно и высунулся наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. На церковном дворе стоял человек, я вскользь глянул на него, точно так же, как утром. Полюбовавшись площадью с играющим фонтаном, наполненный смутными впечатлениями о деревьях, аллеях, няньках с младенцами, воскресных гуляках, я направился было к своему мольберту. Напоследок мой безучастый взгляд нашел человека внизу, на церковном дворе. Его лицо было обращено в мою сторону, и я непроизвольно высунулся, чтобы рассмотреть его получше. В этот миг он поднял голову и встретил меня глазами. Почему-то мне вспомнились гробовые черви. Кто бы ни был этот человек, он производил впечатление жирного белого опарыша, настолько сильное и тошнотворное, что, наверное, мое лицо исказила гримаса, потому что он дернулся, словно личинка в сердцевине каштана.

Я вернулся к мольберту и жестом попросил модель принять нужную позу. Поработав некоторое время, я убедился, что испортил рисунок, схватил мастихин и снял слой краски. Цвет тела получился желтоватым, нездоровым, и было непонятно, как это вышло, – в студии было вполне благоприятное освещение. Тесси оставалась прежней, у нее был нежно-розовый здоровый цвет кожи, и поэтому я нахмурился.

– Я сделала что-то не так? – спросила она.

– Нет, просто я испортил руку. Не пойму, как я умудрился написать такую дрянь, – ответил я.

– Значит, я плохо позирую? – огорчилась она.

– Что ты, вовсе нет.

– Я не виновата?

– Конечно нет, это только моя ошибка.

– Мне очень жаль, – сказала она.

Я разрешил ей отдохнуть, пока счищал тряпкой со скипидаром неудачное пятно на холсте. Она отправилась выкурить сигарету и полистать «Французский курьер».

То ли со скипидаром было что-то не так, то ли на холсте был дефект, но чем больше я тер, тем дальше расползалось это гангренозное пятно. Я вгрызался в него, как бобр, но только ухудшал все дело. Словно инфекция расползалась от одной конечности к другой, изменился цвет груди, да и вся фигура была очевидно повреждена. Я энергично работал мастихином, тер скипидаром, скоблил поверхность и думал, что сделаю с Дювалем, продавшим мне негодный холст. Но вскоре понял, что дело было не в холсте и не в красках.

«Значит из-за скипидара, – сердито подумал я. – Или дневной свет ослепил меня, и теперь я плохо вижу». Я позвал Тесси. Она подошла и склонилась над моим стулом, выпуская кольцо табачного дыма.

– Что ты наделал? – воскликнула она.

– Это все из-за скипидара, – прорычал я.

– Что за отвратительный цвет? – продолжила она. – Ты считаешь, что у меня тело похоже на сыр с плесенью?

– Нет, не считаю, – сердито сказал я. – Ты видела когда-нибудь, чтобы я так писал?

– Нет!

– Ну вот!

– Да, наверное, правда, из-за скипидара, – согласилась она и, накинув кимоно, подошла к окну.

Я тер и соскребал до изнеможения, а потом схватил кисти и, выругавшись про себя, швырнул их прочь. Мой рассерженный тон достиг ушей Тесси.

– Ну отлично! Будем ругаться и портить кисти! Ты три недели писал, и что теперь? Какой смысл рвать холст? Что вы за люди, художники!

Мне стало стыдно, как всегда после таких вспышек, и я отвернул испорченный холст к стене. Тесси помогла мне промыть кисти, а потом протанцевала к своей одежде. Из-за ширмы она сыпала рассуждениями о моей полной или частичной потере самообладания, а затем, решив, очевидно, что с нотациями покончено, попросила меня застегнуть ей пуговицу, до которой не дотягивалась.

– У тебя все пошло наперекосяк, когда ты вернулся от окна и заговорил о том ужасном человеке, который стоял у храма, – объявила она.

– Да, он, наверное, проклял картину, – зевнул я и посмотрел на часы.

– Шестой час, я знаю, – сказала Тесси, поправляя шляпку перед зеркалом.

– Не хотел тебя так долго задерживать, – извинился я.

Высунувшись из окна, я с отвращением отшатнулся, потому что тот бледный человек по-прежнему стоял на церковном дворе.

Тесси заметила мое движение и тоже выглянула из окна.

– Это тот человек, который тебя расстроил? – прошептала она.

Я кивнул.

– Лица не видно, но он и вправду кажется каким-то толстым и мягким. Ты знаешь, – продолжала она, поворачиваясь ко мне, – он напомнил мне один кошмарный сон. А может быть, это был и не сон вовсе? – задумчиво спросила она, рассматривая свои изящные туфли.

– Откуда мне знать, сон или не сон? – улыбнулся я.

Она улыбнулась в ответ.

– Ты там тоже был, – сказала она, – я подумала, вдруг помнишь об этом?

– Тесси, Тесси! Зачем ты тешишь мое самолюбие рассказами о том, что я тебе снился?

– Но это правда, хочешь расскажу?

– Давай, – я закурил.

Тесси облокотилась о подоконник и заговорила, очень серьезно:

– Это было прошлой зимой. Я лежала в постели и ни о чем таком особенном не думала. В тот день я позировала тебе, устала и никак не могла уснуть. Часы пробили десять, потом одиннадцать, потом полночь. Наверное, я все-таки уснула, потому что не помню больше боя часов. Едва я сомкнула глаза, как будто кто-то заставил меня подойти к окну. Я встала, открыла створку. И мне стало очень страшно. Снаружи все изменилось, почернело и стало неуютным. Потом до моих ушей донесся шум колес, и мне показалось, что я именно этого ждала. Очень медленно по улице двигался экипаж. Когда он проехал под окном, я поняла, что это катафалк. И вот когда я затряслась от страха, конюх поднял лицо и взглянул прямо на меня. Очнувшись, я обнаружила, что стою у окна, дрожа от холода, а катафалк исчез. Этот сон повторился еще два раза в марте, и когда я проснулась, то снова оказалась стоящей у открытого окна, причем в мокром платье.

– И где же я был в твоем сне? – спросил я.

– Ты лежал в гробу, но ты был не мертвый.

– В гробу?

– Да.

– Откуда ты знаешь? Ты же не могла меня увидеть в катафалке?

– Нет. Но я знала, что ты там.

– А перед этим ты случайно грибов не ела? – засмеялся я, но девушка прервала меня испуганным вскриком и отпрянула от окна.

– Эй, да что с тобой?

– Тот человек внизу, на церковном дворе... Он и вел катафалк.

– Чепуха какая-то, – сказал я, но глаза Тесси были наполнены ужасом.

Я выглянул в окно. Человека там не было.

– Ну ладно, Тесси, не будь глупышкой. Ты сегодня слишком долго позировала, вот и разнервничалась.

– Думаешь, такое лицо можно забыть? – пробормотала она. – Я трижды видела, как под моим окном проезжает катафалк, и каждый раз конюх поворачивался и смотрел на меня. У него было такое белое лицо... и рыхлое. Он выглядел мертвым. Как будто умер уже давно.

Я усадил девушку и налил ей бокал Марсалы, уселся рядом с ней и попытался ее успокоить.

– Послушай, Тесси, – сказал я, – а поезжай-ка ты в деревню недели на две, вот тебе и перестанут сниться катафалки. Ты целыми днями позируешь, а ночью, конечно, нервы у тебя на пределе. Так дальше нельзя. Тем более что, окончив работать, ты отправляешься куда-нибудь на пикник, в Эльдорадо или на Кони-Айленд, а потом утром невыспавшаяся снова едешь сюда. Не было никакого катафалка. Маленьким девочкам снятся глупости.

Она слабо улыбнулась.

– А как же этот человек на церковном дворе?

– Может, он болен чам-то, обыкновенный человек, ничего особенного.

– Клянусь тебе, мистер Скотт[21], этот человек внизу и тот, что ехал в катафалке – одно и то же лицо!

– Ну и что с того?

– Значит, ты думаешь, я видела катафалк на самом деле?

– Ну, – уклончиво сказал я, – не исключено. В этом нет ничего такого.

Тесси поднялась, вытащила кусочек жвачки из надушенного платочка и забросила ее в рот. Затем натянула перчатки и непринужденно попрощалась со мной:

– Спокойной ночи, мистер Скотт.

II

На следующее утро посыльный Томас принес мне «Геральд» и кое-какие новости. Здание церкви по соседству продали. Я возблагодарил за это небеса. Я сам католик и всегда доброжелательно относился к прихожанам местной церкви, но с трудом переносил проповеди пастора, каждое слово которого эхом разносилось под сводами храма, как будто прямо в моей студии, кроме того, он вещал таким гнусавым голосом, что это оскорбляло мои эстетические чувства. Ко всему прочему, меня раздражал органист, этот демон в человеческом обличье[22], который играл древние гимны с неуклюжестью первокурсника из консерватории. Возможно, священник был хорошим человеком, но когда он выкрикивал: «И с-с-казал Бог Моисею: Я ес-с-смь Сущий. Вос-с-спламенится гнев мой и я и убью вас мечо-о-ом», – я размышлял, сколько веков ему придется провести в чистилище, искупляя этот грех.

– И кто купил здание? – спросил я Томаса.

– Не знаю, сэр. Говорят, хозяин дома Гамильтона[23]. Может, и здесь выстроит доходный дом и будет сдавать квартиры, сэр.

Я подошел к окну. Человек с нездоровым лицом стоял у ворот церкви, и при первом же взгляде на него меня снова охватило непреодолимое отвращение.

– Кстати, ты не знаешь, кто это стоит там, внизу?

Томас пригляделся.

– Вон тот опарыш, что ли? Это ночной сторож, сэр. Ей-богу, он выводит меня из себя. Всю ночь сидит на ступеньках и таращится вот так. Так бы и врезал ему по морде, сэр. Прошу прощения, сэр.

– Ничего, Томас, рассказывай.

– Как-то раз мы пришли сюда с Гарри, сэр, это один мой знакомый, тоже англичанин. А этот сидит на ступеньках. С нами были Молли и Джейн, две девчушки, работают тут в кафе. И вот этот вылупился на нас, как сейчас, а я не выдержал и говорю ему: «Чего тебе надо, жирный слизняк? » Прошу прощения, сэр, из песни слова не выкинешь. Он молчит. Я ему: «Иди сюда, врежу тебе по пудингу». Прошел, значит, через ворота, а он все молчит, глазами зыркает. Тут я его и ударил, а он, – тьфу! – какой-то холодный и рыхлый. Противно было к нему прикасаться, сэр.

– И что же он? – с любопытством спросил я.

– А ничего, сэр.

– А ты, Томас?

Молодой человек покраснел и смутился.

– Я не трус, мистер Скотт, вовсе не трус, сэр. Служил в пятом пехотном горнистом, воевал в Эт-Тель-эль-Кебире[24], ранен был. Не знаю, почему я убежал.

– В смысле, ты той ночью убежал, Томас?

– Да, сэр, убежал.

– Но почему?

– Хотел бы я знать, сэр. Схватил Молли за руку и побежал, и остальные испугались не меньше меня.

– Чего же они испугались?

Томас не хотел отвечать, но я сгорал от любопытства и заставил его отвечать. Трехлетнее пребывание в Америке не только изменило простонародный выговор Томаса, но и научило его бояться насмешек.

– Вы мне не поверите, мистер Скотт.

– Конечно поверю!

– Нет, вы будете смеяться.

– Ерунда какая.

Он заколебался.

– Ну, по правде сказать, сэр, когда я его ударил, то схватил за запястье, и один из его пальцев оторвался и остался у меня в руке.

Отвращение и ужас Тома, должно быть отразились на моем лице, потому что он добавил:

– Жуть. И теперь как увижу его, сразу ухожу. У меня от него мурашки по телу.

Когда Томас ушел, я вернулся к окну. Человек стоял у церковной ограды, обеими руками держась за калитку. Я поспешно отступил к мольберту – мне было тошно и жутко, потому что на руке у него не хватало среднего пальца.

В девять явилась Тесси и исчезла за ширмой с веселым щебетом:

– Доброе утро, мистер Скотт.

Когда она вышла и заняла позу на подиуме, я, к большому ее удовольствию, начал писать на новом холсте. Она молчала, пока я работал, но как только уголь перестал скрипеть, и я взялся за фиксатор, сразу принялась болтать.

– О, мы так хорошо провели время вчера вечером. Ходили к Тони Пастору.

– Кто это мы? – поинтересовался я.

– Мэгги, ты ее знаешь, это модель мистера Уайта, Пинки Маккормик (мы ее зовем Пинки, потому что у нее волосы рыжие, художники это любят) и Лиззи Берк.

Я разбрызгал фиксатор на холст и подбодрил ее:

– Ну, что было дальше?

– Встретили Келли и Бэби Барнс, танцовщицу из варьете и... всех остальных. Славно порезвились.

– Кого остальных, Тесси? Ты недоговариваешь.

Она засмеялась и покачала головой.

– Там еще был Эд, это брат Лиззи Берк. Он истинный джентльмен.

Я был вынужден дать ей родительское напутствие о том, что резвиться не следует, она приняла его с сияющей улыбкой.

– Ой, об этом не беспокойся, – сказала она, растягивая жвачку. – Эд не такой, к тому же Лиззи – моя лучшая подруга.

Затем она рассказала, как Эд вернулся с чулочной фабрики в Лоувелле, штат Массачусетс, как удивился, что они с Лиззи стали совсем взрослыми, какой он солидный молодой человек, как он потратил целых полдоллара на мороженое и устриц, чтобы отпразновать свое вступление на должность клерка в чулочный отдел магазина «Мэси». В процессе ее болтовни я начал рисовать, и она вновь приняла позу, чирикая, как воробей. К полудню я принялся вытирать кисти, и Тэсси подошла посмотреть на работу.

– Уже лучше, – сказала она.

Я тоже так считал и принялся обедать с хорошим чувством, что все идет как сделует. Тесси уселась за стол напротив меня, мы выпили по бокалу Кларета из одной бутылки и зажгли сигареты от одной спички. Я был очень привязан к Тэсси. На моих глазах она превратилась из хрупкого неуклюжего ребенка в изящно сложенную женщину. В течение последних трех лет она позировала мне, и я любил ее больше всех моделей. Мне не хотелось, чтобы она превратилась в пустую кокотку, но я не замечал, чтобы манеры ее ухудшились, и в глубине души знал, что с ней все в порядке. Мы с ней никогда не говорили о чистоте нравственности, и я не собирался этого делать, во-первых потому, что сам был небезупречен, а во-вторых, потому что не сомневался: она будет вести себя как ей заблагорассудится, не оглядываясь на меня. Все же я надеялся, что она сумеет избежать неприятностей, потому что желал ей добра, возможно, из эгоистического желания сохранить за собой одну из лучших своих моделей. Я знал, что значит «резвиться» для таких девушек, как Тэсси, но знал и то, что в Америке это означает совсем не то, что в Париже. Я нисколько не обольщался, что рано или поздно кто-нибудь приглянется Тесси, и хотя в моем представлении брак – это чушь, все же надеялся, что в конце ее приключений священник прочтет над ней брачные обеты.

Я вырос в католической семье. Во время мессы осеняя себя крестным знаменем, я чувствую, что все вокруг, включая меня, освящается, а исповедь всегда идет мне на пользу. Человек, который живет так одиноко, как я, должен открывать кому-то свою душу. Сильвия была католичкой, и это было немаловажно. Но что касается Тэсси, с ней все иначе. Тэсси была глубоко религиозна, так что, принимая это во внимание, я не беспокоился о моей хорошенькой модели, пока она не влюбилась в кого-нибудь. А когда это произойдет, ее будущее будет в руках судьбы, и я мысленно помолился, чтобы фортуна держала эту девушку подальше от таких людей, как я, и подбрасывала ей лишь таких, как Эд Беркс и Джимми Маккормикс.

Тэсси выдувала колечки дыма до самого потолка и позванивала льдом в бокале.

– Ты знаешь, вчера ночью мне тоже приснился сон, – заметил я.

– Надеюсь, не о том человеке! – улыбнулась она.

– В том-то и дело, что о нем. Сон был очень похож на твой, только еще хуже.

С моей стороны было глупо и необдуманно сказать ей об этом, но, как известно, художники не отличаются большим тактом.

– Я, должно быть, заснул около десяти часов, и мне приснилось, что я проснулся. Я так ясно слышал звон полуночного колокола, ветер в деревьях, гудки пароходов в бухте – и сейчас не могу поверить, что все это не происходило на самом деле. Мне приснилось, что я лежу в каком-то коробе со стеклянной крышкой. Смутно видел проплывающие мимо уличные фонари, потому что, видишь ли, Тесси, в коробке было мягко, я ехал в тряском фургоне по булыжной мостовой. Скоро мне захотелось пошевелиться, но короб был слишком узким. Руки у меня были скрещены на груди, и не было никакой возможности повернуться. Я попытался позвать на помощь, но голос у меня пропал. Ясно слышался топот лошадей, влекущих повозку, и даже дыхание возницы. Я видел дома, пустынные и тихие, везде были погашены огни и не видно ни души. Только в одном доме на первом этаже было открыто окно и стояла фигура, вся в белом. Это была ты.

Тесси отвернулась от меня и уперлась локтем о стол.

– Я видел твое лицо, – продолжал я, – оно было очень печальным. Потом мы проехали дальше и свернули в темный узкий переулок. Вскоре лошади остановились. Я все ждал, закрыв глаза от страха и нетерпения, но вокруг было тихо, как в могиле. Казалось, прошли часы, я чувствовал себя уязвимым. Ощущение, что кто-то стоит рядом, заставило меня открыть глаза. Я увидел белое лицо возницы катафалка, он смотрел на меня сквозь крышку гроба...

Рыдания Тесси прервали мой рассказ. Она дрожала как лист. Я понял, что повел себя как осел, и попытался все исправить.

– Тесс, я рассказал тебе об этом только чтобы показать, как впечатлила меня история о твоем сне. Не думаешь же ты, что я действительно лежу в гробу? Ну чего ты дрожишь? Твой сон и моя необъяснимая неприязнь к этому безобидному церковному сторожу подтолкнули воображение, вот мне и приснилось такое.

Она положила голову на руки и зарыдала так отчаянно, как будто у нее разорвалось сердце. Какой же я глупец! Но причиненного ей вреда мне показалось мало. Я подошел и обнял ее.

– Тесси, дорогая, прости меня! Мне не следовало пугать тебя такой чепухой. Но ты же разумная девушка, истинная католичка, ты ведь не веришь в сны?

Она сжала мою руку и положила голову на плечо с нервной дрожью, я гладил и утешал ее.

– Ну же, Тесс, открой глаза и улыбнись.

Ее глаза медленно открылись и встретились с моими, но их выражение было настолько странным, что я вновь принялся ее успокаивать.

– Тесси, все это вздор, ведь ты не боишься, что из-за этого тебе причинят вред.

– Нет, – ответила она, но алые губы ее дрожали.

– Тогда в чем дело? Ты напугана?

– Да, но не за себя.

– Значит, за меня? – весело спросил я.

– Да, – прошептала она почти неслышно. – Ты мне небезразличен.

Сначала я рассмеялся, но затем вдумался в ее слова и был потрясен. Я стоял как каменный. И это была еще одна глупость, которую я совершил. Текучая пауза между ее словами и моими породила в моей голове тысячи ответов на ее невинное признание. Я мог обратить все в шутку, мог сделать вид, что неправильно ее понял, мог уверить ее в моем могучем здоровье, и в конце концов сказать, что она не может меня любить. Но отреагировал я быстрее, чем пришел к разумному ответу. Размышления утратили всякий смысл, потому что было поздно – я поцеловал ее в губы...

В тот вечер я, как обычно, прогуливался по Вашингтон-сквер, размышляя о событиях дня. Никакого выхода я не находил. Отступать было некуда, и я учился смотреть будущему в лицо. Я не был хорошим человеком, даже порядочным меня нельзя было назвать, но мне и в голову не приходило обманывать себя или Тесси. Единственная любовь моей жизни была похоронена в залитых солнцем лесах Бретани. Была ли она похоронена навсегда? Надежда кричала: «Нет! » Три года я прислушивался к голосу надежды, три года ждал легких шагов у себя на пороге. Забыл ли я Сильвию! Нет – кричала надежда.

Я сказал, что не был хорошим человеком. Это правда, но не был и оперетточным злодеем. Я вел легкую, безрассудную жизнь, не отказывался от удовольствий, которые жизнь мне предоставляла, сожалел об их последствиях, иногда горько сожалел. Единственное, к чему я относился серьезно, не считая занятия рисованием, было утраченное, если не исчезнувшее в бретонских лесах.

Сожалеть о произошедшем сегодня было поздно. Что бы ни руководило мной – жалость, внезапная нежность к ее печали или жестокое стремление к удовлетворению собственного тщеславия, – теперь все стало на свои места, и поскольку я не собирался ранить невинное сердце, то мне было понятно, что нужно делать. Пылкость и сила, глубокая страсть, о которой я даже не подозревал, несмотря на весь мой воображаемый жизненный опыт, поставили передо мной выбор – следовало либо принять ее, либо отослать от себя.

То ли из-за того, что я не люблю причинять другим боль, то ли из-за того, что я нисколько не похож на мрачного пуританина, не знаю, но я не хотел принимать на себя ответственность за этот бездумный поцелуй, и на самом деле даже не успел подумать о последствиях, когда открылись врата ее сердца и поток чувств хлынул на меня. Люди, которые никогда не забывают о своем долге, находят угрюмое удовольствие в том, чтобы сделать несчастными всех вокруг и себя самих. Но я таким не был. Я не посмел оттолкнуть ее. После того, как буря утихла, я сказал, что для нее было бы лучше любить Эда Берка и носить простое золотое колечко, но она даже слышать об этом не хотела. Я подумал, раз уж она решила полюбить человека, за которого не сможет выйти замуж, то лучше бы это был я. По крайней мере я относился бы к ней с бережной любовью, и ее слепое увлечение не причинило бы ей ненужных страданий. Вот почему я принял решение, хотя и знал, что исполнить его будет трудно. Я вспомнил, чем обычно оканчиваются платонические отношения, и вспомнил, с каким отвращением обычно думал об этом. Понимая, что, будучи человеком беспринципным, я брал на себя слишком большую ответственность, и все же ни на секунду не сомневался, что она будет со мной в безопасности. Если бы на месте Тесси была какая-нибудь другая девушка, мне бы и в голову не пришло чем-то жертвовать ради нее. Я представил себе, как все будет развиваться дальше. Либо ей все это быстро надоест, либо она будет настолько несчастной, что мне придется жениться на ней или уехать прочь. Если я женюсь на ней, она определенно будет несчастной. Она была слишком неподходящей для меня женой, а я, в свою очередь, был неподходящим мужем для любой женщины. Вся моя прошлая жизнь не давала мне права жениться. Если я уеду, она тяжело это перенесет, но в конце концов оправится и выйдет замуж за какого-нибудь Эди Берка, впрочем, может быть решится на какую-нибудь безрассудную глупость. С другой стороны, если я ей надоем, то перед ней вновь откроется жизнь с прекрасными перспективами на Эди Берка, обручальные кольца, пухлых младенцев, квартирку в Гарлеме и бог знает чем еще.

Прогуливаясь среди деревьев у Арки Вашингтона, я пришел к мнению, что в любом случае она найдет во мне доброго друга, а дальше будет как будет. Я вернулся домой и переоделся в вечерний костюм, потому что в маленькой записке, оставленной на комоде, было написано: «В одиннадцать за тобой придет такси». И подпись: «Эдит Кармайкл, Метрополитен-театр».

В тот вечер я ужинал, вернее, мы вместе с мисс Кармайкл ужинали в «Солари». Когда рассвет начал золотить крест на Мемориальной церкви, я ступил в Вашингтон-сквер, оставив Эдит в Брансуике. В парке не было ни души, когда я шел по аллее от статуи Гарибальди к дому Гамильтона, но, проходя мимо церкви, я заметил фигуру, сидящую на каменных ступенях. При виде белого одутловатого лица по спине у меня пробежал озноб, и я ускорил шаги. Он что-то произнес вслед, то ли предназначенное мне, то ли он просто бормотал под нос, но внезапно во мне вспыхнул яростный гнев, от того, что это существо посмело ко мне обратиться. Я едва не повернулся, чтобы ударить его тростью по голове, но прошел дальше, и, войдя в «Гамильтон», направился в свою квартиру.

Долго я метался по кровати, пытаясь избавиться от звука его голоса, но не мог. Его бормотание наполнило мой мозг, как густой жирный чад или запах гниения. И пока я метался, его голос во мне становился все более отчетливым, и я начал понимать слова, которые он произнес. Медленно проявлялся их смысл этих звуков, и наконец я осознал его.

– Ты нашел желтый знак?

– Ты нашел желтый знак?

– Ты нашел желтый знак?

Я был в ярости. Что он хотел этим сказать? Проклиная его, я повернулся и заснул, но проснувшись, выглядел бледным и измученным, потому что сон прошлой ночи повторился, и он беспокоил меня сильнее, чем я думал.

Я оделся и спустился к себе в студию. Тесси сидела у окна, но когда я вошел, она поднялась и потянулась ко мне за невинным поцелуем. Она выглядела такой изящной и милой, что я вновь поцеловал ее и сел перед мольбертом.

– Так где эскиз, который я начал вчера? – спросил я.

Тесси слышала меня, но ничего не ответила. Я принялся рыться среди груды холстов.

– Поторопись, Тесс, нельзя пропустить утренний свет.

Среди холстов эскиза не было, и я огляделся вокруг. Тесси стояла возле ширмы, одетая.

– Что случилось? – спросил я. – Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– Тогда поторопись.

– Ты хочешь, чтобы я позировала, как... всегда?

И тут я понял. Нас ждало новое осложнение. Разумеется, я потерял лучшую обнаженную модель, которую когда-либо видел. Я взглянул на Тесси. Щеки у нее были пунцовыми. Увы! Увы! Мы ели с Древа познания, так что Эдем и райская невинность ушли в прошлое, по крайней мере для нее. Наверное, она заметила разочарование на моем лице, потому что сказала:

– Я буду позировать, если хочешь. А эскиз тут, я спрятала его за ширму.

– Нет, – сказал я. – Мы начнем заново.

Я пошел в гардероб, выбрал мавританский костюм, покрытый блестящей мишурой. Это был настоящий костюм, и очарованная Тесси удалилась за ширму. Когда она вышла оттуда, я был поражен. Ее длинные черные волосы были перехвачены надо лбом бирюзовым венцом и ниспадали до самого пояса. На ногах красовались вышитые остроконечные туфли, а юбка, причудливо расшитая арабесками из серебра, открывала щиколотки. Темно-синяя жилетка, расшитая серебром, и короткая мавританская рубашка, усыпанная бирюзой, удивительно ей шли.

Она подошла ко мне и с улыбкой подняла лицо. Я сунул руку в карман и, вытащив золотую цепочку с крестом, продел ей через голову.

– Она твоя, Тесси.

– Моя, – запнулась она.

– Твоя. Теперь садись позировать.

В ответ она с лучезарной улыбкой убежала за ширму и явилась оттуда с маленькой коробочкой, на которой было написано мое имя.

– Я собиралась отдать ее тебе, когда пойду домой, – сказала она. – Но не утерпела.

Я открыл коробку. На розовой подушке внутри лежала булавка из черного оникса с инкрустированным золотым символом или буквой. Буква не была ни арабской, ни китайской, как я потом выяснил, она вообще не принадлежала ни к одному из черловеческих языков.

– Вот, я хочу подарить тебе это на память, – робко сказала она.

Я был раздосадован, но сказал, что вещица мне очень нравится, и пообещал всегда ее носить. Она пристегнула булавку под отворотом моего пальто.

– Тесс, это глупо покупать такую дорогую вещь, – сказал я.

– Я ее не покупала, – засмеялась она.

– Тогда откуда она у тебя?

И она рассказала, что нашла эту вещицу возле Аквариума в Бэттери-парке, что размещала в газетах объявления о пропаже, но в конце концов потеряла надежду найти владельца.

– Это было прошлой зимой, – сказала она. – В тот самый день, когда мне впервые приснился страшный сон про катафалк.

Я вспомнил о своем сне прошлой ночью, но ничего не сказал.

И вот мой уголь летает над новым холстом, а Тесси неподвижно стоит на подиуме для моделей.

 

III

Следующий день у меня не задался. Перетаскивая холст в раме с мольберта на мольберт, я поскользнулся на натертом полу и тяжело упал на оба запястья. Руки были так сильно растянуты, что я не мог держать в руках кисть и бродил по мастерской, впиваясь глазами в незаконченные наброски и рисунки. Наконец отчаяние охватило меня, я закурил, разминая большие пальцы.

В окна стучал дождь, он стучал по крыше церкви, своим мерным шумом доводя меня до нервного срыва. Тесси сидела у окна с шитьем, время от времени поднимала голову и смотрела на меня с таким невинным состраданием, что я устыдился своего раздражения и стал искать себе занятия. Все газеты и книги в библиотеке были мной уже прочитаны, но я подошел к книжным шкафам и принялся локтем раскрывать дверцы. Каждый том я помнил по цвету и осматривал их все, медленно обходя библиотеку и насвистывая, чтобы поднять себе настроение. Я уже собирался вернуться в студию, когда мой взгляд упал на том, переплетенный змеиной кожей, он стоял в углу верхней полки крайнего нижнего шкафа. Я не помнил этой книги и снизу не мог разобрать бледную надпись на корешке, поэтому позвал Тесси. Она вышла из студии и забралась наверх по раскладной лесенке, чтобы достать книгу.

– Как называется? – спросил я.

– «Король в желтом».

Я был ошарашен. Кто ее туда положил? Как это могло произойти в моей квартире? Я давно решил, что не открою этой книги и ни за что не куплю. Боясь, как бы любопытство не заставило меня открыть ее, я даже не заглядывал в книжные магазины. Если бы мне и хотелось прочесть ее, то ужасная трагедия молодого Кастанье[25], которого я знал, мешала мне ознакомиться с этими проклятыми страницами. Я отказывался слушать пересказы и запрещал обсуждать вслух ее вторую часть, так что не представлял, что там написано. На ядовитый переплет я уставился, как на змею.

– Не трогай ее, Тесси, спускайся!

Разумеется, моего запрещения оказалось достаточно, чтобы пробудить ее любопытство, и прежде чем я успел это предотвратить, она подхватила книгу и, смеясь, затанцевала с ней по комнате. На мой зов она ответила коварной улыбкой и ускользнула из моих беспомощных рук, и мне пришлось ее преследовать.

– Тесси! – воскликнул я, снова вбегая в библиотеку. – Послушай, я не шучу. Убери эту книгу, я не хочу, чтобы ты ее открывала.

Библиотека была пуста. Я обошел обе гостиные, заглянул в спальни, прачечную и кухню, вернулся в библиотеку, обыскивая каждый уголок. Она так хорошо спряталась, что я обнаружил ее только через полчаса, бледную и безмолвную, у окна кладовой наверху. С первого взгляда я понял, как она наказана за свою глупость. «Король в желтом» лежал у ее ног, открытый на второй части. Я взглянул на Тесси – ей было уже не помочь. Взяв ее за руку, я повел девушку в студию. Она казалась потрясенной настолько, что когда я приказал ей лечь на диван, она повиновалась беспрекословно. Через несколько минут глаза ее смежились, дыхание стало ровным и глубоким, но я никак не мог определить: спит она или нет. Долго я сидел рядом с ней, при этом она не шевелилась и не говорила, наконец, я вернулся в кладовую и поднял книгу менее поврежденной рукой. Том был тяжелым, как свинец, но я отнес его в студию, уселся на коврик у дивана, открыл и прочел от начала до конца. И когда, ослабевший от избытка чувств, я устало откинулся на диван, Тесси открыла глаза и взглянула на меня...

Некоторое время мы перекидывались бессмысленными словами, пока я не осознал, что мы обсуждаем «Короля в желтом». О, какой грех писать такие слова – слова, ясные, как кристал, прозрачные и мелодичные, как чистый родник, слова, которые сверкают и переливаются, как отравленные алмазы Медичи! Будь проклята душа, способная очаровать и оглушить человека такими словами, – словами, что понятны глупцу и мудрому, что дороже драгоценных камней, что баюкают лучше музыки, что ужаснее смерти!

Мы говорили и говорили, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки, она умоляла меня выбросить булавку черного оникса, причудливо инкрустированную тем, что на самом деле было не чем иным, как желтым знаком. Почему я отказал ей? В этот час, когда я пишу это признание, сидя у себя в спальне, как мне хотелось бы знать, что помешало мне отцепить от груди Желтый знак и бросить его в огонь? Уверен, что я желал этого, но все же Тесси напрасно умоляла меня. Наступила ночь, тянулось время, а мы все бормотали друг другу о Короле и Бледной Маске. С затуманенных шпилей города отыграла полночь. Мы говорили о Хастуре и Кассильде, пока за окнами клубились туманы, похожие на облачные волны, что катятся и разбиваются о берега озера Хали.

В доме стояла тишина, и не раздавалось ни звука с улиц, укрытых туманом. Тесси лежала среди подушек, ее лицо было серым пятном во мраке, но руки сжимали мои ладони, и я знал, что мы читаем мысли друг друга, потому что поняли тайну Гиад и раскрыли Фантом Истины. А потом, когда мы перебрасывались быстрыми словами и мыслями, вокруг нас зашевелились тени и далеко-далеко на улицах послышался звук. Все ближе и ближе приближался глухой стук колес, все ближе и ближе, пока не прекратился у самых дверей. Звук прекратился – я выглянул в окно и увидел катафалк с установленным на нем гробом.

Ворота внизу открылись и закрылись. Трясясь всем телом, я подкрался к своей двери и заперся на все замки, но мог ли хоть один из них удержать существо, явившееся за Желтым знаком? Я слышал, как он очень тихо движется по коридору. Вот он оказался у дверей, и замки осыпались и сгнили от его прикосновения. Вот он вошел. Изо всех сил я вглядывался в темноту, но так и не заметил, как он вошел в комнату. Только тогда я почувствовал, как он окутывает меня холодной, рыхлой хваткой, закричал и забился в смертельной ярости, но руки не слушались. Он вырвал застежку из оникса из моей одежды и ударил меня по лицу. В падении я услышал тихий вскрик Тесси, дух ее излетел. Я падал и тянулся к ней, потому что видел, как открывается из тьмы изодранное рубище Короля в желтом. И да поможет нам Бог.

Я мог бы еще многое сказать, но вряд ли это как-то поможет миру. Что касается меня, надежда моя умерла. Я лежу здесь и пишу, не заботясь о том, удасться ли закончить это до того, как умру. Я вижу, как доктор собирает порошки и флаконы, подавая стоящему рядом с ним доброму священнику неопределенный жест.

Этим двоим любопытно узнать о трагедии – они из внешнего мира, где все еще пишут книги и печатают миллионы газет, но я не стану ничего объяснять. А мой духовник запечатает эти последние слова тайной исповеди, когда завершит надо мной все обряды. Пусть те, кто принадлежит внешнему миру, отправляют своих посланцев в разрушенные дома и на пепелища, пусть их газеты обливаются кровью и слезами, но их любопытству не проникнуть в исповедальню. Эти двое знают, что Тесси мертва и что я умираю. Им известно, что слуги в доме были разбужены адским криком, а когда ворвались в мою комнату, то нашли одного живого и двух мертвецов. Они еще не знают, что мне предстоит им сказать. Им неизвестно, что сказал доктор, указывая отвратительную, разложившуюся лужу на полу – мерзкий труп церковного сторожа. Он сказал:

– У меня нет теории, нет объяснения. Этот человек, должно быть мертв уже в течение нескольких месяцев.

Я знаю, что скоро умру. Я хотел бы, чтобы священник...

Исская дева [26]

« Mais je croy que je Suis descendu on puiz Té né breux onquel disoit Heraclytus estre Vereté caché e. » [27]

«Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: путь орла в небе, пути змеи на скале, путь корабля в море и путь мужчины к деве»

Притч. 30: 18-19.

I

Все это запустение начало давить на меня. Я сел, чтобы поразмыслить, вспомнить какой-нибудь ориентир, который поможет мне найти выход из нынешнего положения. Если бы я только мог отыскать океан, все сразу стало бы ясно, потому что со скал можно увидеть остров Груа. Отложив ружье и скорчившись на коленях за камнем, я поджег трубку и посмотрел на часы. Около четырех часов дня. Я брожу вокруг Керселеца с самого рассвета. Накануне, стоя на скале вместе с Гульвеном и глядя на мрачные болота, по которым сейчас блуждаю, я считал эти пространства лугами, что простираются до самого горизонта. И хотя я понимал, насколько обманчивы расстояния, все же не мо

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: