Рай пророков. Улица четырех ветров

– Если правда, что ты любишь, – сказала Любовь, – тогда чего же ты ждешь? Отдай ей эти бриллианты, которые обесчестят ее и тебя, за то, что ты любишь опозоренную. Если правда, что ты любишь, – сказала Любовь, – тогда чего же ты ждешь?

Я отнес ей бриллианты, но она растоптала их.

– Научи меня ждать! Я люблю тебя!

– Тогда подожди, если это правда, – сказала Любовь.

Улица четырех ветров

Закрой глаза, спокойно

Руки на груди сложи.

И страсти навсегда

Покинут дремлющее сердце.

Воспой вечернюю зарю и звезды,

Закат на дальнем берегу.

Пусть небо лжет тебе

О жизни будущей.

I

Зверек остановился на пороге, настороженный, готовый бежать в любую секунду. Северн[39] отложил палитру и протянул руку. Кошка стояла неподвижно, не отводя от него желтых глаз.

– Кошка, – мягко сказал он, – иди сюда.

Кончик длинного хвоста неуверенно дернулся.

– Иди сюда, – повторил он.

Очевидно, его голос успокоил ее, потому что она медленно согнула лапы и опустилась на пол, опоясав себя хвостом и не сводя с человека глаз.

Он с улыбкой поднялся из-за мольберта. Кошка спокойно смотрела, как он подходит и склоняется над ней. Не сморгнув, следила она за его рукой, пока та не коснулась ее головы. Затем хрипло мяукнула.

Северн уже давно привык говорить с животными, потому что жил в одиночестве, и теперь спросил:

– Ну, что такое, киска?

Ее робкие глаза искали его взгляд.

– Понятно, сейчас дам.

Бесшумно двигаясь, он захлопотал, сполоснул блюдце, наполнил его остатками молока из бутыли на подоконнике и, опустившись на колени, раскрошил булочку в ладонях.

Существо осторожно прокралось к блюдцу.

Рукояткой перочинного ножа он перемешал крошки с молоком и отступил назад, когда она уткнулась мордочкой в эту смесь. Он молча наблюдал. Время от времени блюдце звякало о плитку пола, когда она толкала его мордой. Наконец она съела весь хлеб и начисто вылизала молоко пурпурным языком, и блюдце засияло, как полированный мрамор. Затем она равнодушно повернулась к человеку спиной и принялась умываться.

– Ну вот и молодец, – сказал Северн.

Она дернула ухом, но не повернулась и не прервала своего занятия. По мере того как счищалась грязь, Сиверн видел, что природа создала эту кошку белой. Правда, местами шерсть у нее сошла, то ли после болезни, то ли после уличных драк. У нее был тонкий облезлый хвост и торчали острые позвонки. Но чем дальше она вылизывалась, тем очевиднее становилась ее прелесть. Он подождал, когда она закончит, прежде чем возобновить разговор. Когда она, наконец, открыла глаза и легла с уютно поджатыми под себя передними лапами, он снова произнес очень мягко:

– Киска, ну-ка расскажи, что тебя тревожит?

При звуке его голоса кошка утробно зарычала, и он понял, что так она пытается мурлыкать. Он наклонился, чтобы почесать ее за ушком, и она вновь мяукнула, дружелюбно и вопросительно. На это он ответил:

– Конечно, теперь тебе намного лучше. А когда отрастет твоя шерстка, будешь красавицей.

Польщенная, она встала и принялась тереться о его ноги, выказывая приязнь, на что он отвечал с серьезной вежливостью:

– Так что же привело тебя сюда, на улицу Четырех ветров? И как ты сумела преодолеть пять пролетов лестницы и найти дверь, где тебе будут рады? Что остановило тебя, когда я отвернулся от холста, чтобы встретиться с тобой глазами? Ты кошка из Латинского квартала, а я человек из Латинского квартала. И почему ты носишь на шее шелковую розовую подвязку?

Кошка забралась к нему на колени и громко замурлыкала, когда он провел рукой по ее мягкой шерстке.

– Извини, если я покажусь тебе нескромным, – продолжал он ленивым, успокаивающим тоном, подражая ее мурлыканью, – но я не могу не думать об этой подвязке такого странного цвета, да еще с серебряной застежкой. А она серебряная, потому что я вижу на ней знак монетного двора, как предписано законом Французской республики. Итак, что делает на твоем изголодавшемся тельце розовая подвязка с искусной вышивкой, – шелковая подвязка с серебряной застежкой? Мне не хотелось бы, чтобы ты сочла меня нескромным, но не принадлежит ли эта подвязка твоей хозяйке? Кто она? Какая-нибудь пожилая дама, что живет воспоминаниями о былой красоте? Наверное, она обожала тебя, раз одела на тебя собственное украшение? Шея у тебя тонкая, а подвязка впору. Я вижу, – а я очень внимателен, – что ее можно еще распустить. Пять маленьких отверстий на ремешке доказывают это. А пятое отверстие изношено, как будто язычок застежки к нему привык.

Кошка удовлетворенно выпускала коготки. На улице было очень тихо.

– С какой стати твоя хозяйка надела на тебя вещицу, которую носила сама? И кажется, не снимая. Как у тебя на шее оказался этот кусочек шелка с серебром? Может быть, это была минутная прихоть, когда ты, еще не утратив на улице свою красоту, вошла в спальню, чтобы пожелать хозяйке доброго утра? Да, наверное, она уселась среди подушек, и вьющиеся волосы ее рассыпались по плечам, когда ты с мурлыканьем вскочила к ней на кровать. Да, так оно и было, – он зевнул, откинувшись на спинку кресла.

Кошка мурлыкала у него на коленях, сжимая и расжимая коготки.

– Давай, я расскажу тебе о ней, кошка? Она прекрасна, твоя хозяйка, – сонно бормотал он. – У нее волосы тяжелые, как отполированное золото. Я мог бы нарисовать ее, но не на холсте, потому что мне потребовались бы краски более яркие, чем у радуги. Я рисовал бы ее с закрытыми глазами, потому что только во сне можно найти оттенки, которые мне нужны. Из страны снов я взял бы лазурь небес, не омраченных облаками, чтобы нарисовать ее глаза. Для губ – розы из дворцового сада. Для ее лба подошли бы заснеженные горы, что восходят до самой луны, – о, в стране снов луна куда выше, чем у нас. Она... прекрасна, твоя хозяйка.

Слова замерли у него на губах, веки опустились.

Кошка тоже уснула, уютно свернувшись в клубок и прижавшись щекой к своему исхудалому боку, лапы расслабились и обмякли.

II

– К счастью, – сказал Северн, потягиваясь в кресле, – время обеда уже прошло. Потому что на ужин могу предложить тебе только то, что можно купить за один серебряный франк.

Кошка на коленях поднялась, выгнула спину, зевнула и посмотрела на него.

– Что же мы купим? Жареную курицу с салатом? Нет? Может, ты предпочитаешь говядину? Да, я принесу яйца и немного белого хлеба. Вина. А для тебя – молока, ладно? И еще свежей воды, – он указал на ведро в раковине.

С этими словами он надел шляпу и вышел из квартиры. Кошка проводила его до двери, а после того как он вышел, устроилась поудобнее, принюхиваясь к щелям и прислушиваясь к каждому скрипу старого дома.

Дверь внизу открылась и закрылась. Кошка на мгновение насторожилась, заволновалась, прижав уши в тревожном ожидании. Потом поднялась, дернув хвостом, и бесшумно обошла студию. Она чихнула от скипидара в банке, отпрянула к столу, и обнюхав кусок красного воска, уселась у двери, не отводя глаз от порога. Раздалась тоненькая кошачья жалоба.

Когда Северн вернулся, вид у него был мрачный, но кошка, с подчеркнутой радостью принялась тереться худым телом о его ноги, с удовольствием сунула голову ему под руку и при этом надсадно мурлыкала.

Он положил на стол кусок мяса, завернутый в коричневую бумагу, разрезал его перочинным ножом на куски, налил в блюдце молока. Кошка уселась над ним, одновременно мурлыча и лакая.

Пока он ел яйцо с кусочком хлеба, наблюдал, как она управляется с кусками мяса, а потом из ведра в раковине наполнил водой чашку. Как только он уселся и взял ее на колени, она сразу свернулась калачиком и начала вылизываться. Он вновь заговорил, время от времени ласково ее поглаживая.

– Кошка, я знаю, где живет твоя хозяйка. Это рядом, под этой самой протекающей крышей, только в северном крыле, которое я считал необитаемым. Привратник сказал мне об этом. Он сегодня случайно почти что трезв. Мясник с набережной Сены, где я покупал мясо, знает тебя, а старый боров-булочник отзывался о тебе с насмешкой. Они рассказывают жестокие истории о твоей госпоже, но я им не верю. Говорят, она ленива, тщеславна и сластолюбива. Говорят, она легкомысленна и безрассудна. Щуплый скульптор с первого этажа, который покупал булочки у старого борова, сегдня вечером впервые заговорил со мной, хотя раньше мы всегда только кланялись друг другу. Он сказал, что твоя госпожа безупречно порядочна и красива. Он видел ее лишь однажды и не знает ее имени. Сам не пойму, почему я так горячо поблагодарил его.

Боров сказал:

– На этой проклятой улице Четырех ветров дуют все злые ветры.

Скульптор был смущен, но, выходя из лавки, сказал мне:

– Мсье, я уверен, что она так же порядочна, как и красива.

Кошка закончила умываться, мягко спрыгнула на пол, подошла к двери и принюхалась. Он опустился на колени рядом с ней, расстегнул подвязку и подержал ее в руках.

– На серебряной застежке под пряжкой выгравированы слова. Красивые. «Сильвия Эльвен». Сильвия – женское имя. Эльвен – название города. В Париже, в этом квартале улицы Четырех ветров, имена меняют по прихоти моды и в зависимости от времен года. Город Эльвен я знаю, потому что там встретился с судьбой лицом к лицу, и она была безжалостна. Но знаешь ли ты, что у судьбы в Эльвене было имя, и звали ее Сильвия?

Он вернул подвязку на место, и встал над кошкой, присевшей у закрытой двери.

– Слово «Эльвен» чарует меня. Оно напоминает о лугах и чистых реках. Слово Сильвия тревожит, как запах мертвых цветов.

Кошка мяукнула.

– Да, да, – сказал он успокаивающе, – я отпущу тебя. Ведь твоя Сильвия – не моя. Мир велик, Эльвин – место не такое уж неизвестное. И все же в тесноте и грязи бедного Парижа, среди печальных теней этого ветхого дома мне приятно слышать ее имя.

Он поднял кошку на руки и понес по тихому коридору к лестнице. Пять пролетов вниз, в залитый лунным светом двор, мимо берлоги скульптора, потом через ворота северного крыла, вверх по изъеденной древоточцами лестнице, пока не добрался до закрытой двери. Пришлось долго стучать, прежде чем что-то шевельнулось в комнате, и дверь сама открылась. Как только он переступил порог, кошка выпрыгнула у него из рук и метнулась в тень. Он прислушался, но ничего не услышал. Тишина была гнетущей, и тогда он чиркнул спичкой. Прямо под локтем у него оказался стол, а на столе – свеча в позолоченном подсвечнике. Он зажег ее и огляделся. Комната была огромной, вышитые занавеси прогибались под собственной тяжестью. Над камином виднелась резная полка, посеревшая от пепла погасших костров. В нише окна стояла кровать, мягкое и тонкое, словно кружево, покрывало свисало на полированный пол. Он поднял свечу над головой. У ног его лежал носовой платок. Слегка надушенный. Он повернулся к окну. Перед ним стояло канапе с наброшенным шелковым платьем, ворохом белых и тонких, как паутина, кружев, длинных смятых перчаток, на палу валялись чулки, остроносые башмаки и розовая шелковая подвязка, украшенная прихотливыми цветами и серебряной застежкой. Удивленный, он шагнул вперед и отдернул тяжелые шторы. На мгновение свеча вспыхнула в его руке, и глаза встретились с другими глазами, широко открытыми, улыбающимися, а пламя свечи осветило волосы, тяжелые, как золото.

Она была не настолько бледной, как он. Глаза ее были спокойны, как у ребенка, но он вздрогнул, дрожа с головы до ног, и свеча мерцала в его руке.

Наконец он прошептал:

– Сильвия, это я... – и повторил: – Это я.

Затем, зная, что она мертва, он поцеловал ее в губы.

И всю долгую ночь кошка мурлыкала у него на коленях, сжимая и разжимая мягкие коготки, пока небо над улицей Четырех ветров не побледнело.