 |
Улица первого снаряда 5 страница
|
|
|
|
Гастингс думал о Валентине. Было уже два часа дня, когда Эллиот вернулся и откровенно признался, что сбежал от Роудена. Он устроился рядом с Колеттой и приготовился вздремнуть.
– И где твоя форель? – строго спросила Колетта.
– Плавает где-то там, – пробормотал Эллиот и крепко уснул.
Вскоре после этого вернулся Роуден. Окинув презрительным взглядом спящего, он похвастался тремя форелями с красными крапинками на плавниках.
– Значит, – лениво улыбнулся Гастингс, – это и есть святая цель, к которой стремятся благочестивые, – убить этих бедных рыбок с помощью кусочка шелковой лески и мухи?
Роуден не удостоил его ответом. Колетта вытащила из реки еще одного пескаря и разбудила Эллиота, который возмущенно забормотал и принялся оглядываться в поисках корзинок с провизией. В это самое время явились проголодавшиеся Клиффорд и Сесиль. Юбки Сесиль промокли насквозь, перчатки порвались, но она была счастлива. Клиффорд коронным жестом показал двухфунтовую форель, ожидая аплодисментов всей компании.
– Где, черт возьми, ты ее поймал? – воскликнул Эллиот.
Сесиль, мокрая и восторженная, рассказывала о поединке с форелью, а Клиффорд восхвалял ее рыбацкие способности и в доказательство извлек из своей корзинки голавля, которому лишь по случайности не повезло родиться форелью.
Все были очень счастливы за обедом и признали Гастингса очаровательным. Ему это очень нравилось, только иногда у него мелькала мысль, что во Франции ухаживания заходят несколько дальше, чем в Миллбруке, штат Коннектикут. Он думал, что Сесиль следовало бы чуть меньше восторгаться Клиффордом, что, наверное, было бы лучше, если бы Жаклин немного отодвинулась от Роудена и что Колетте не стоило бы так вызывающе смотреть Эллиоту прямо в глаза. И все же он наслаждался происходящим, если не считать моментов, когда его мысли возвращались к Валентине. Тогда он чувствовал, как далеко он от нее сейчас. Ла-Рош был в полутора часах езды от Парижа.
|
|
|
Когда в восемь часов вечера обратный поезд въехал на вокзал Сен-Лазар, сердце его забилось – он снова оказался в городе Валентины.
– Спокойной ночи, – прощались с ним наперебой. – В следующий раз ты тоже должен поехать с нами!
Он пообещал и остался смотреть, как они парами уплывают в темнеющую даль улицы. Он стоял так очень долго, пока широкий бульвар не замерцал газовыми фонарями, а сквозь них сквозь окна пробивался электрический свет, словно луны на фоне звезд.
VI
На следующее утро его первая мысль после пробуждения была о Валентине, и сердце у него учащенно забилось. Солнце уже позолотило башни Собора Нотр-Дам-де-Пари, по мостовым эхо разносило дробный стук от башмаков рабочих, а через дорогу в саду черный дрозд разливался трелью среди розовых цветов миндаля. Гастингс решил разбудить Клиффорда, чтобы прогуляться с ним по предместьям, а позже заманить его в Американскую церковь ради спасения его души. В саду Альфред Бегающие Глазки мыл асфальтовую дорожку, ведущую к студии.
– Monsieur Elliott? – переспросил он вошедшего. – Je ne sais pas[71].
– А мсье Клиффорд? – неуверенно спросил Гастингс.
– Monsieur Clifford, – ехидно ответил консьерж, – будет счастлив видеть вас. Он вернулся под утро, вот прям, можно сказать, только что.
Гастингс чуть помедлил, выслушав, что консьерж думает о людях, которые бродят по ночам, а под утро, когда даже жандармы спят, колотят в твою сторожку. Он красноречиво изъявил свое мнение о воздержании как добродетели и демонстративно зачерпнул воды из фонтана.
– Наверное, не стоит его беспокоить, – сказал Гастингс.
– Pardon, monsieur, – проворчал консьерж, – но, возможно, очень даже стоит его побеспокоить. Может, ему помощь нужна. Меня он прогоняет прочь сапогами и расческами. Как бы его милость не поджег весь дом своей свечой.
|
|
|
Гастингс поколебался, но, подавив внезапное желание уйти, медленно пошел по увитой плющом дорожке к дому. Он постучал в дверь. Никакого ответа не последовало. Он постучал снова, и на этот раз что-то с грохотом ударило в дверь изнутри.
– Это был сапог, – объяснил консьерж.
Он вставил свой дубликат ключа в замок и впустил Гастингса. Клиффорд в помятом вечернем костюме сидел прямо на ковре посредине комнаты. В руке он держал туфлю и, казалось, ничуть не удивился, увидев Гастингса.
– Доброе утро, ты пользуешься грушевым мылом? – спросил он, неуверенно взмахнув рукой и бессмысленно улыбаясь.
У Гастингса упало сердце.
– Ради Бога, Клиффорд, ложись спать! – сказал он.
– Погоди. Сейчас Альфред сунет сюда свою лохматую башку – я должен кинуть в него туфлю.
Гастингс задул свечу, забрал у Клиффорда шляпу и трость и сказал с нескрываемым огорчением:
– Это ужасно, Клиффорд, не знал, что ты можешь себя так вести.
– А я знал, – ответил тот.
– А где же Эллиот?
– Старина, – Клиффорд вдруг захныкал, и язык у него заплетался, – провидение, которое дает пищу... дает воробьям и кому-то там еще, призрит на невоздержанных скитальцев...
– Так где же Эллиот?
Но Клиффорд махнул головой.
– Он... там где-то, недалеко.
Тут его охватило внезапное желание увидеть своего пропавшего друга, он принялся заламывать руки и рыдать.
Гастингс, совершенно потрясенный, молча сел на кушетку. Быстро омывшись горькими слезами, Клиффорд вновь просиял и с величайшей осторожностью поднялся на ноги.
– Старина, – сказал он. – Сейчас ты увидишь чудо. Я тебе покажу...
Он пожевал губами.
– Э-э... чудо, – повторил он.
Гастингс подумал, что речь идет о чуде сохранения равновесия, но промолчал.
– Я иду спать, – объявил его приятель. – Страждущий Клифорд отправляется в постель, и это просто чудо!
И он повлек себя в спальню с той расчетливой ловкостью и сноровкой, которые бы непременно вызвали бурные апплодисменты у истинного ценителя, например, Эллиота, если бы тот был дома. Но Элиота не было, потому что он еще не добрался до студии, хотя и прилагал к этому все усилия.
|
|
|
Спустя полчаса Гастингс нашел Элиота спящим на скамейке в Люксембургском саду и разбудил его. Тот улыбнуся ему с величественной снисходительностью. Он позволил поднять себя, отряхнуть от пыли и препроводить к выходу из сада. Здесь он отказался от всякой дальнейшей помощи и с покровительственным поклоном взял довольно верный курс на улицу Вавен. Гастингс проводил его взглядом, а затем медленно вернулся к фантану. Сначала он чувствовал себя мрачным и подавленным, но постепенно чистый утренний воздух развеял его, и он уселся на мраморную скамью под тенью крылатого бога.
В воздухе витал сладостный цветочный аромат, повсюду купались голуби, разбрызгивая воду своими радужно-серыми крыльями, то прижимаясь шейками к краю бассейна, то исчезая в водяных искрах. Тут же плескались воробьи, с громким щебетом смачивая пропыленные перья в прозрачных лужах. Под платанами вокруг пруда напротив фонтана Марии Медичи вразвалку бродили утки, щипали траву и неуклюже спускались к воде, чтобы отправиться в очередное бесцельное плаванье. По белым флоксам медленно ползали бабочки с отяжелевшими от росы крыльями, выбирая солнечные места, чтобы обсушиться. Вокруг гелиотропов суетились пчелы, рядом со скамейкой сидела пара серых мух с красными выпученными глазами, они чинно грелись на солнце, вдруг принимались гоняться друг за другом, а потом усаживались на место и усердно потирали лапки. Часовые стояли на посту, терпеливо дожидаясь смены, и наконец она явилась – послышались ритмичные шаги по гравию, защелкали штыки, и освобожденные караульщики отправились на заслуженный отдых. С часовой башни дворца донесся мягкий перезвон, и ему вторил тяжелый колокол церкви Сен-Сюльпис. Гастингс мечтательно задумался, сидя в тени бога, и пока он размышлял, кто-то подошел и уселся рядом с ним. Сначала молодой человек даже не поднял головы.
Только когда она заговорила, он вскочил:
– Это вы! В такой час?
– Мне было не по себе, я не могла уснуть, – и добавила тихим счастливым голосом: – Это вы! И в такой час....
|
|
|
– Я... я спал, но солнце разбудило меня.
– Я не могла уснуть, – сказала она, и на мгновение в ее глазах мелькнула неясная тень. А потом, улыбаясь, она добавила: – Я так рада... Так и знала, что вы придете. Не смейтесь, я верю в сны...
– Вам снилось, что я... буду здесь?
– Мне кажется, это был не сон, – призналась она.
Какое-то время они молчали вдвоем, наслаждаясь счастьем быть вместе. Их молчание было красноречивым, они только смотрели друг на друга и улыбались, слова здесь были излишними. В их речах не было и тени глубокомыслия. Самое серьезное, что Гастингс сумел сказать, имело прямое отношение к завтраку.
– Я еще не пила шоколад, – призналась она. – Однако вы практичны.
– Валентина, – пылко сказал он, – прошу вас, сегодня... проведите этот день только со мной.
– О боже! – улыбнулась она. – Он не просто практичный, он еще и эгоист.
– Я не эгоист, я только голоден, – сказал он, глядя на нее.
– Он еще и прожорливый, о боже!
– Вы согласны, Валентина?
– Не знаю, как же мой шоколад...
– Возьмите меня с собой...
– Но завтрак...
– Давайте позавтракаем в Сен-Клу.
– Но я не могу...
– Вместе, весь день, весь день напролет, прошу вас, Валентина!
Она молчала.
– Хорошо. Но только на этот раз.
И снова неясная тень мелькнула в ее глазах. Она вздохнула:
– Вместе, но только на этот раз.
– Весь день? – сказал он, все еще сомневаясь в своем счастье.
– Целый день, – улыбнулась она, – я так голодна!
Он, совершенно околдованный, засмеялся.
– Какая практичная молодая леди.
На бульваре Сен-Мишель есть уютная лавочка, снаружи выкрашенная в бело-голубой цвет, а внутри опрятная и вычищенная до белизны. Рыжеволосая молодая продавщица-француженка улыбнулась им, когда они вошли, бросила свежую салфетку на столик для двоих, поставила перед ними две чашки шоколада и корзинку с хрустящими свежими круассанами. На каждом кусочке масла был вытиснен трилистник, и казалось, оно было пропитано травяными ароматами нормандских пастбищ.
– Как вкусно! – сказали они в один голос и рассмеялись над совпадением.
– Мысли сходятся... – начал он.
Шеки у нее порозовели.
– Я бы еще съела круассан.
– Я тоже, – торжествующе сказал он. – Я же сказал, сходятся...
Потом они поссорились. Она обвиняла его, что он ведет себя как непослушный ребенок, а он отрицал это и выдвигал встречные обвинения. Глядя на них, продавщица тихонько смеялась. Последний круассан они съели под флагом перемирия. Затем они поднялись, Валентина взяла Гастингса под руку, весело кивнув продавшице. Та крикнула им в ответ: «Bonjour, madame! bonjour, monsieur! » и смотрела через окошко, как они ловят подъезжающий кэб и уезжают. «Ах, такие красивые... – вздохнула продавщица и добавила: – Не знаю, женаты ли они, но ma foi ils ont bien l'air[72]».
|
|
|
Кэб обогнул улицу Медичи, свернул на улицу Вожирар, проехал до перекрестка с улицей де Ренн, и покатился по ней до вокзала Монпарнас. Они как раз успели заскочить в поезд, когда над сводами здания прозвенел третий звонок. Кондуктор захлопнул дверь их купе, раздался свисток, завизжал локомотив, и длинный поезд заскользил по рельсам все дальше от станции, все быстрее и быстрее понесся к утреннему солнцу. В лицо им дул свежий летний ветер из открытого окна, и мягкие волосы плясали на лбу девушки.
– Это купе принадлежит только нам двоим, – сказал Гастингс.
Она задумчиво прислонилась к мягкому подоконнику. Ветер приподнимал ее шляпку и развевал ленты под подбородком. Быстрым движением она развязала их и, вытащив из шляпки длинную булавку, положила ее рядом с собой. Поезд уже разогнался и стремительно шел вперед. К ее щекам прилила краска, каждый вдох и выдох приподнимал и опускал веточку лилий, приколотых к ее платью. Мимо проплывали деревья, дома, пруды, телеграфные столбы.
– Быстрее! Ну быстрее же! – воскликнула она.
Гастингс не отрываясь смотрел на девушку, но ее глаза, широко открытые, голубые, как летнее небо, как будто устремились к чему-то далеко впереди, к чему-то, что не приближалось, а наоборот, удалялось от них. Был ли это мрачный замок на холме или крест сельской часовни? Может быть, она смотрела на призрачную летнюю Луну, скользящую в тонкой туманной дымке неба?
– Быстрее! Быстрее! – воскликнула она.
Ее полуоткрытые губы горели алым огнем. Поезд трясся и дрожал, мимо изумрудным потоком проносились поля. Он уловил ее волнение, и лицо его засияло.
– Ну, посмотри! Выгляни вместе со мной! – бессознательным движением она схватила его руку и увлекла к окну.
Он видел только, как шевелятся ее губы – голос тонул в стуке колес, но его пальцы сомкнулись на ее пальцах, и он вцепился в подоконник. Ветер свистел у них в ушах.
– Осторожно, Валентина, не так далеко!
Между опор моста мелькнула широкая река, а затем поезд с грохотом пронесся по туннелю и вновь прошил свежие зеленые поля. Вокруг него ревел ветер. Девушка высунулась из окна почти по пояс, но Гастингс схватил ее за талию:
– Осторожно! Не так далеко!
Она тем временем шептала:
– Быстрее, быстрее! Прочь из города, из страны! Быстрее, быстрее! Прочь из этого мира!
– Что ты там шепчешь? – спросил он, но ветер загнал голос обратно в горло. Она все же услышала его и, отвернувшись от окна, посмотрела на обнимающую ее руку. Затем подняла глаза к его лицу. Поезд тряхнуло так, что задрожали стекла. Теперь они мчались сквозь лес, и солнце освещало мокрые от росы ветви деревьев огненными вспышками. Он заглянул в ее встревоженные глаза, притянул к себе и поцеловал в полуоткрытые губы, а она горько, безнадежно вскрикнула.
– Только не это... Я обещала! Ты должен... должен знать, что я недостойна, – в чистоте его собственного сердца эти слова не имели никакого смысла ни тогда, ни потом. Вскоре ее голос оборвался, и она положила голову ему на грудь. Он прислонился к окну. В ушах у него шумел яростный ветер, а сердце радостно, смятенно билось. Они выехали из леса, и землю снова залил яркий солнечный свет. Валентина взглянула в окно и заговорила едва слышно, так что ему пришлось наклониться и прислушаться:
– Я не могу оттолкнуть тебя. Я слишком слаба. Ты давным-давно владеешь моим сердцем. Я нарушила слово, данное тому, кто мне доверял, но я ведь уже призналась тебе во всем, остальное не имеет значения.
Он улыбнулся ее невинности, она заговорила снова:
– Прими меня или брось, какая разница? Одним словом ты можешь убить меня, может быть, это будет легче, чем переносить такое счастье.
Он обнял ее:
– Тише, что ты такое говоришь? Посмотри на этот свет, на луга и ручьи. Мы с тобой будем очень счастливы в этом солнечном мире.
Она повернулась к окну. Мир вокруг казался ей прекрасным.
Дрожа от счастья, она вздохнула:
– Неужели это и есть мир? Я никогда его таким не знала.
– И я тоже, прости меня, Господи, – пробормотал он.
Может быть, добрая Госпожа Полей и простила их обоих.
Рюбарре [73]
Пусть проповедует мулла и мудрствует философ,
Напрасны скорби их, бессмысленны вопросы.
Они ничто – лишь спицы в вечном колесе,
Что не под силу никому сломать иль сбросить.
Омар Хайям
I
Один из студентов в Академии Жюлиана указал кистью на молодого человека, бездумно сидящего перед своим мольбертом:
– Вот Фоксхолл Клиффорд.
Селби подошел, чтобы представиться:
– Здравствуйте, меня зовут Селби, я только что прибыл в Париж, и у меня к вам рекомендательное письмо для Академии искусств.
Внезапно его голос был заглушен грохотом падающего мольберта, задетого каким-то студентом, который набросился на своего соседа. Шум драки пронесся по прославленной Академии искусств, где в свое время работали Буланже[74] и Лефевр[75], а затем выкатился на лестницу. Селби очень беспокоился о первом впечатлении, которое он произведет в Академии Жюлиана, и взглянул на Клиффорда, который невозмутимо наблюдал за потасовкой.
– Здесь шумновато, – сказал Клиффорд, – но вы полюбите этих парней, когда познакомитесь с ними поближе.
Его невозмутимость привела Селби в восторг. Затем с пленительной простотой Клиффорд познакомил молодого человека с полудюжиной студентов, прибывших с разных концов света. Одни приветливо здоровались, другие вежливо кивали ему. Даже недосягаемый в своем величии Massier[76] благосклонно поклонился и сказал:
– Мой друг, человек, который так прекрасно говорит по-французски, и к тому же знакомый мсье Клиффорда, всегда будет хорошо принят в этой мастерской. Но учтите, пока не появится следующий новичок, вы будете предметом повышенного внимания.
– Да, я понимаю!
– Вы же не против?
– Нет, конечно, – ответил Селби, который ненавидел всеобщее внимание.
Клиффорд, забавляясь, надел шляпу и сказал:
– Что ж, придется потерпеть, особенно поначалу.
Селби надел свою шляпу и последовал за ним к двери. Когда они проходили мимо подиума, раздался девичий крик:
– А с нами познакомиться?
Один из студентов вскочил из-за мольберта и преградил путь покрасневшему Селби. Тот с недоумением взглянул на Клиффорда.
– Поприветствуй девушек, сними шляпу! – посмеивался тот.
Смущенный молодой человек повернулся к моделям и поклонился им.
– А как же я? – воскликнула незамеченная им натурщица.
– А вы очаровательны, – ответил Селби, пораженный собственной дерзостью.
И тут же вся мастерская, как один человек, одобрительно загудела: «Наш человек! » Натурщица со смехом послала ему воздушный поцелуй и сказала:
– À demain beau jeune homme! [77]
Всю следующую неделю Селби спокойно работал в мастерской. Сначала французские студенты прозвали его L'Enfant Prodigue[78], а потом начали множиться варианты прозвища – блудный сынок, сынок Селби и Сынби. Затем фантазия присутствующих потекла дальше, из Сынби его окрестили в Сырби, но когда кое-кто принялся называть его Сладкий Сырби, Клиффорд это решительно пресек. И в конце концов студия вернулась к Сынку.
Наступила среда, и явился профессор Буланже[79]. В течение трех часов студенты корчились от его едкого сарказма, в том числе и Клиффорд, которому было объявлено, что он знает об искусстве еще меньше, чем искусство знает о нем[80]. Селби повезло больше[81]. Профессор молча осмотрел его рисунок, пристально взглянул на студента и с неопределенным жестом двинулся дальше. А вскоре он удалился из студии под руку с Бугро[82], к великому облегчению Клиффорда, который до его ухода никак не мог улизнуть.
На следующий день Клиффорд вообще не пришел. Селби по своей наивности рассчитывал встретиться с ним в Академии, но не дождался и отправился в Латинский квартал один. Париж все еще был для него чужим и новым. Его смутно волновало великолепие города, но, впрочем, ни площадь Шатле, ни Нотр-Дам-де-Пари еще не бередили в его американской душе никаких воспоминаний. Дворец Правосудия с его часами, башенками и часовыми в сине-красной форме, площадь Сен-Мишель, наполненная омнибусами, уродливыми грифонами, которые, как всегда, плевались водой, бульвар Сен-Мишель, гудки трамваев, слоняющиеся парами полицейские, заставленная столиками терраса кафе «Вакетт» – все это еще было для Селби ничем.
Он даже не знал, что, пересекая границу каменной мостовой площади Сен-Мишель и ступив на тротуар бульвара Сен-Мишель, он вступает в студенческие угодья Латинского квартала. Извозчик принял его за буржуа и попытался соблазнить преимуществами конной прогулки перед пешей. Какой-то уличный мальчишка сначала с видом величайшей озабоченности размахивал перед ним газетой с последними новостями из Лондона, а потом показал, как умеет стоять на голове, и предложил посоревноваться в этом искусстве. Хорошенькая девушка метнула на него заинтересованный взгляд своих фиалковых глаз. Селби этого даже не заметил, и девушка, поймав свое отражение в витрине, удивилась тому, как пылают ее щеки. Двинувшись дальше, она столкнулась с Фоксхоллом Клиффордом и поспешила прочь. Клиффорд с открытым ртом проследил глазами за красавицей, а затем посмотрел вслед Селби – тот уже сворачивал на бульвар Сен-Жермен, направляясь к Сене. Тогда Клиффорд остановился и придирчиво осмотрел в витрине свое отражение.
– Я не красавец, – задумчиво произнес он, – но не такой уж и урод. С чего это она так покраснела при взгляде на Селби? В первый раз вижу, чтобы она так смотрела на кого-нибудь в Латинском квартале. На меня, во всяком случае, она никогда так не смотрела, хотя, видит Бог, я сделал для этого все, что мог.
Он вздохнул, утешая себя тем, что (во всяком случае в этот раз) спас свою бессмертную душу от погружения в пучины смертных грехов, и беспечной походкой поспешил вслед за Селби. Вскоре он без труда нагнал приятеля, они вместе пересекли залитый солнцем бульвар и уселись под навесом кафе «Дю Серкль». Клиффорд небрежно кивнул всем сидящим на террасе и сказал:
– Потом познакомишься с остальными, а пока позволь представить тебя двум истинным украшениям Парижа – мистеру Ричарду Эллиоту и мистеру Стэнли Роудену.
«Украшения» смотрели вполне благосклонно, и знакомство состоялось.
– Я слышал, ты на сегодня работаешь с моделью, – Эллиот внезапно обратился к Клиффорду, который вдруг принялся прятать глаза.
– Будешь изучать натуру? – спросил Роуден.
– Как бишь ее зовут на этот раз? – спросил Эллиот.
И Роуден услужливо ответил:
– Зовут Иветта, из Бретони...
– Откуда ты знаешь? – вкрадчиво спросил Клиффорд. – Может быть, ее зовут Рюбарре?
Тема разговора мгновенно поменялась. Селби вслушивался в незнакомые имена и студенческие байки о новых победах. Ему нравилось остроумие и откровенность собеседников, перебрасывавшихся дикой смесью английских и французских жаргонных словечек. Он с нетерпением ждал, когда войдет в это тайное общество на правах полноправного члена.
Зазвонили колокола Сен-Сюльпис, им вторили часы Люксембургского дворца. Взглянув на солнце, опускающееся в пыльную дымку за Бурбонским дворцом, приятели встали из-за стола, пересекли бульвар Сен-Жермен и неторопливо направились в сторону Медицинской школы. Им навстречу из-за угла вышла девушка с тубусом для нот. Лицо Клиффорда оживилось, заметно встрепенулись Эллиот и Роуден. Все втроем они поклонились ей, и девушка, не поднимая глаз, серьезно ответила на их приветствие. Селби, который чуть отстал от компании, задержавшись у какой-то праздничной витрины магазина, поднял голову и встретился взглядом с самыми голубыми глазами, которые видел в своей жизни. Глаза мгновенно потупились, и молодой человек поспешил нагнать остальных.
– О боги, – сказал он. – Я только что повстречал самую красивую девушку...
И у всей троицы одновременно вырвалось мрачное и зловещее восклицание, словно они составляли хор в греческой трагедии.
– Рюбарре!
– Что? – спросил сбитый с толку Селби.
Клиффорд в ответ только махнул рукой.
Два часа спустя, когда они ужинали, Клиффорд повернулся к Селби и сказал:
– Что ты ерзаешь на стуле? Хочешь у меня о чем-то спросить?
– Да, – Селби постарался придать своему голосу беззаботный тон. – Хотел спросить о той девушке. Кто она?
– Ее имени, – торжественно произнес Клиффорд, – никто не знает. Каждый повеса в квартале раскланивается с ней, и она серьезно отвечает на приветствие, и на этом всё. Судя по тубусу с нотами, она пианистка. Живет на маленькой, скромной улочке Барре, где городские власти ведут нескончаемый ремонт. А поскольку никто не знает, как ее зовут, то и прозвали Рюбарре. Мистер Роуден плохо знает французский, поэтому он сначала называл ее Рубарри.
– Ничего подобного, – горячо возразил Роуден.
– Рюбарре – предмет вожделения для каждого жуира в квартале.
– Мы не жуиры, – буркнул Эллиот.
– Ну, разумеется, – ответил Клиффорд, – однако, смею обратить ваше внимание, мистер Селби, что эти двое джентльменов неоднократно и безуспешно пытались бросить себя к ногам Рюбарре. Улыбка этой женщины останавливает сердце, – тут он мрачно нахмурился, – но я вынужден сказать, что ни высокий интеллект моего друга Эллиота, ни исключительная красота моего друга Роудена не тронули ее ледяного сердца.
Эллиот и Роуден так и закипели от негодования:
– А сам-то ты!
– Я, – мягко сказал Клиффорд, – не тороплюсь вступить на вашу гибельную стезю.
II
Через двадцать четыре часа Селби совершенно выбросил Рюбарре из головы. Потом он всю неделю усердно трудился в мастерской, в субботу вечером так устал, что улегся спать до обеда, и ему приснился кошмар о реке из желтой охры, в которой он тонул. В воскресенье утром он вдруг ни с того ни с сего вспомнил о Рюбарре и ровно через десять секунд увидел ее. Это было на цветочном рынке у Моста Менял. Она рассматривала горшок с анютиными глазками. Цветочник готов был отдать ей впридачу душу и сердце, но Рюбарре покачала головой.
Неизвестно, остановился бы Селби, чтобы осмотреть прованские розы, если бы Клиффорд не заинтриговал его в прошлый вторник. Возможно, он разбередил его интерес. Ведь самое любопытное двуногое на свете, если не считать глупую индюшку, – это девятнадцатилетний юноша. С двадцати лет и до самой смерти мужчина пытается это скрыть. Впрочем, нужно быть справедливым к Селби. Он пришел сюда ради самого цветочного рынка.
Под безоблачным небом у парапетов вдоль мраморного моста цветы стояли в горшках и ящиках. Воздух был нежным, солнце играло с тенями среди листьев и сияло в сердцевинах тысяч роз. Весна пришла, и она была в полном разгаре. Поливальные тележки разбрызгивали свежесть по бульвару, воробьи вели себя до неприличия назойливо, какой-то простак рыбачил, забросив бесполезный поплавок в мыльную пену возле лавуара[83]. Белые шипы каштанов покрылись нежной зеленью и вибрировали от жужжания пчел. Среди гелиотропов щеголяли своими пожухлыми крыльями прошлогодние бабочки. Вокруг чувствовался запах свежей земли. Эхо лесных ручьев слышалось в журчании Сены, ласточки рассекали воздух у стоящих на якоре лодочек. Из окна виднелась клетка с птицей, ее чистая песня отчаянно летела в свободную высь. Селби посмотрел на прованские розы, потом взглянул на небо. Может быть, птичья песня тронула его, может быть, дело было в опасной сладости, разлитой в майском воздухе. Сначала он даже не понял, что остановился, потом начал соображать, зачем остановился, потом решил, что нужно идти дальше, потом, что не нужно идти, потом он посмотрел на Рюбарре.
– Мадемуазель, это чудесные анютины глазки.
Рюбарре качнула головой.
Цветочник улыбнулся: ей явно хотелось купить вовсе не анютины глазки. Каждую весну она покупала у него по два-три горшочка этих цветов и никогда не торговалась. Что же ей нужно? Он предчувствовал, что сегодня анютины глазки – это лишь предлог для более важной сделки. Цветочник потер руки и огляделся по сторонам.
– Вот великолепные тюльпаны, – заметил он. – А эти гиацинты.... – он закатил глаза, рекламируя свои душистые закрома.
– А вот эти... – пробормотала Рюбарре, указывая сложенным зонтиком на чудесную розу, и при этом голос у нее дрожал.
Селби заметил это и смутился, что подслушивает чужой разговор. Цветочник тоже заметил и, уткнувшись носом в розы, сразу почуял выгодную сделку. Нужно отдать ему справедливость: он не прибавил ни сантима к честной стоимости цветов, потому что Рюбарре была несомненно бедна, хотя и очаровательна.
– Пятьдесят сантимов, мадемуазель, – проговорил он серьезным тоном.
Рюбарре почувствовала, что торговаться нет смысла. Некоторое время оба они стояли молча. Цветочник не стал расхваливать товар – роза была великолепна без всяких комплиментов.
– Я возьму анютины глазки, – сказала девушка и вынула из потертого кошелька два франка.
Затем она подняла голову. Глаза ей застилали слезы, преломлявшие свет, словно бриллианты. Но когда одна из них медленно покатилась к уголку носа, перед ней возникло смутное видение молодого человека. Она быстро вытерла испуганные голубые глаза краешком платка, и в фокусе появился очень смущенный Селби. Он тут же отвел глаза к небу с таким пристальным вниманием, что цветочник посмотрел туда вслед за ним, и полицейский тоже. Потом Селби принялся разглядывать свои ботинки, пока садовник рассматривал его самого, а полицейский, ссутулившись, двинулся дальше. За это время Рюбарре успела отойти на некоторое расстояние.
– Что вам предложить, сударь? – спросил цветочник.
Селби и сам не понял, зачем он принялся скупать цветы. Зато цветочник, чуя поживу, был словно наэлектризован. Никогда прежде он не продавал столько товара сразу, по таким хорошим ценам, и никогда не был так единодушен с покупателем. Впрочем, ему хотелось яростного торга, ему хотелось поспорить и хотя бы раз призвать в свидетели небеса. Этой сделке явно не хватало перца.
– Эти тюльпаны просто великолепны!
– Да, действительно, – горячо воскликнул Селби.
– Но увы, они слишком дороги.
– Я их беру.
– О боже, – пробормотал цветочник, обливаясь потом, – да он безумнее, чем большинство англичан.
– А вот кактус...
– Он чудесен!
– Э-э-э...
– Заверните его вместе с остальными.
Цветочник в изнеможении прислонился к папапету моста.
– Вот еще великолепный розовый куст... – едва слышно начал он. – Пятьдесят франков.
Цветочник наслаждался, наблюдая, как молодой человек внезапно покраснел. Однако секундное замешательство сменилось в глазах Селби холодным самообладанием, и он, не сводя глаз с цветочника, сказал:
|
|
|
