 |
Улица первого снаряда 6 страница
|
|
|
|
– Да, я возьму вон ту розу. Почему мадемуазель не купила ее?
– Потому что мадемуазель не богата.
– Откуда вам это известно?
– Матерь Божья, да потому что я всегда продаю ей только анютины глазки, они стоят дешево.
– Это те анютины глазки, которые она купила?
– Да, мсье, вот эти, голубые с золотом.
– Значит, вы ей пошлете их?
– В полдень, когда торговля окончится.
– Добавьте к ним розу и... – тут он пристально посмотрел на садовника, – не смейте говорить, кто ее послал. Остальное отнесите в отель «Дю Сенат», улица Турнон, 7. Я оставлю указания консьержу.
Затем он с большим достоинством застегнул перчатку и зашагал прочь. Скрывшись с глаз цветочника за углом, он почувствовал себя совершенным дураком. Десять минут спустя он уже сидел в своей комнате в отеле «Дю Сенат» и повторял с идиотской улыбкой:
– Какой же я осел! Какой осел!
Через час он все еще сидел в кресле, в той же позе, в шляпе и в перчатках, с тростью в руке. Теперь он молчал, погрузившись в глубокомысленное изучение носков своих ботинок, и на лице его блуждала очень глупая улыбка.
III
Около пяти часов вечера консьержка отеля «Дю Сенат», маленькая женщина с печальными глазами, удивленно всплеснула руками, обнаружив, что к дверям подъехал фургон, набитый цветами, как клумба. Явился лакей Жозеф, вечно навеселе. Увидев цветы, он сразу принялся подсчитывать их примерную стоимость, но, кому они предназначались, он не знал.
– Ясно, что в деле замешана женщина, – сказала маленькая консьержка.
– Может, ты? – предположил он.
Она на мгновение задумалась, а потом вздохнула. Жозеф потрогал свой нос, – его нос был замечательно красного цвета, так что мог соперничать с любой цветочной витриной. Затем в холл гостиницы явился цветочник со шляпой в руке, а через несколько минут Селби снимал пальто посреди своей спальни и закатывал рукава рубашки. Первоначально в этой комнате, помимо мебели, было некоторое пространство для прогулок, но теперь оно было занято кактусами. Кровать прогнулась под ящиками, набитыми анютиными глазками, лилиями и гелиотропами, пол гостиной покрывали гиацинты и тюльпаны, а умывальник подпирало молоденькое деревце, которое рано или поздно должно было расцвести.
|
|
|
Клиффорд, вошедший чуть позже, споткнулся о коробку с душистым горошком, выругался, извинился и, подавленный всем этим цветочным великолепием, бездумно уселся на герань. Герань при этом сломалась, но Селби сказал:
– Не обращай внимания, – и сурово взглянул на кактус.
– Ты собираешься давать бал? – спросил Клиффорд.
– Н-нет, но я очень люблю цветы, – ответил Селби.
В его словах не было никакого энтузиазма.
– Видимо, так, – сказал Клиффорд, и затем, помолчав, добавил: – Прекрасный кактус.
Селби посмотрел на кактус, прикоснулся к нему с видом знатока и больно уколол большой палец.
Клиффорд ткнул тростью в анютины глазки. Затем вошел Жозеф со счетом, громко объявив общую сумму, отчасти чтобы произвести впечатление на Клиффорда, отчасти чтобы запутать Селби и принудить его выплатить чаевые, которые впоследствии можно будет разделить с цветочником. Клиффорд постарался сделать вид, что не расслышал, а Селби беззаботно расплатился по счету. Затем он вернулся в комнату с напускным безразличием, но немедленно утратил его, порвав брюки о кактус. Клиффорд сделал какое-то банальное замечание, закурил сигарету и выглянул в окно, чтобы сгладить неловкость. Селби попытался воспользоваться этим великодушным шансом, но не сумел выдавить из себя ничего лучше:
– Да, наконец наступила весна.
Он посмотрел на затылок Клиффорда, и заметил, как его оттопыренные уши дрожат от сдерживаемого смеха. С последной отчаянной попыткой взять ситуацию под контроль, он вытащил пару русских сигар, чтобы как-нибудь поддержать разговор, но вновь зацепился за кактус. Это была последняя капля.
|
|
|
– Черт бы побрал этот кактус! – воскликнул Селби против воли, попирая собственный инстинкт самосохранения, но шипы у кактуса были длинными и острыми, зацепившись за них во второй раз, Селби не сумел сдержаться. На этом светская беседа была завершена, и Клиффорд с любопытством развернулся.
– Послушай, Селби, какого черта ты купил эти цветы?
– Они мне очень нравятся, – с вызовом ответил Селби.
– И что ты собираешься с ними делать? Ты тут не сможешь спать.
– Смогу, если ты поможешь мне снять анютины глазки с кровати.
– И куда ты их денешь?
– Может, отдать консьержке?
Он пожалел о своих словах, как только их произнес. Что, во имя всего святого, подумает о нем Клиффорд? Он уже и так услышал сумму счета. И теперь ни за что не поверит, что можно разбрасываться такими деньгами, чтобы одарить маленькую консьержку. Что скажут в Латинском квартале! Зная репутацию Клиффорда, Селби боялся насмешек.
Кто-то постучал в дверь.
Селби взглянул на приятеля с таким затравленным выражением, что тронул его сердце. Этот взгляд был признанием и в то же время мольбой. Клиффорд вскочил, пробрался сквозь цветочный лабиринт и, приложив глаз к замочной скважине, спросил:
– Кого там еще принесло? – Этот изящный оборот был общепринятым в квартале. – Это Эллиот, – сказал он, оглядываясь. – Вместе с Роуденом и с бульдогами.
Затем он обратился к ним сквозь скважину:
– Посидите на ступеньках, мы с Селби сейчас выйдем.
Благоразумие – есть величайшая из добродетелей. Латинский квартал небогат добродетелями, и благоразумие редко фигурирует в этом списке. Гости уселись на ступеньки и принялись насвистывать.
Через некоторое время Роуден воскликнул:
– Я чувствую запах цветов. Клянусь, они там внутри что-то празднуют!
– Вам следовало бы знать Селби получше, – проворчал Клиффорд из-за двери, пока тот торопливо менял свои порванные брюки.
– Мы знаем Селби, – с нажимом произнес Эллиот.
– Чего тут не знать, – добавил Роуден, – он устраивает вечеринки с цветочными украшениями и зовет к себе Клиффорда, пока мы сидим на лестнице.
|
|
|
– Да, пока весь цвет квартала веселится у него, – предположил Роуден. И затем с внезапной тревогой спросил: – И Одетта с вами?
– Эй! – воскликнул Эллиот. – А Колетта? – затем он подпустил в голос жалобные ноты: – Колетта, ты сидишь там, пока я здесь обиваю пороги?
– Клиффорд способен на все, – сказал Роуден. – Он конченный человек с тех пор, как встретил Рюбарре.
– Послушайте, ребята, мы видели, как в полдень в дом на улице Барре принесли цветы.
– Розы-мимозы, – уточнил Роуден.
– Наверняка для нее, – добавил Эллиот, лаская своего бульдога.
Клиффорд с внезапным подозрением повернулся к Селби. Тот мурлыкал какую-то мелодию, выбирая пару перчаток и складывая в портсигар пучок сигарет. Затем, подойдя к кактусу, он неторопливо сорвал самый красивый цветок, просунул его в петлицу и, взяв шляпу и трость, улыбнулся Клиффорду. И тем самым вызвал у него еще более сильное беспокойство.
IV
В понедельник утром в Академии Жюлиана студенты, как всегда бились за места. Те, кто был счастливчиком на прошлой неделе, пытались прогнать тех, кто угрюмо сидел, вцепившись в желанные табуреты, и ждал, когда начнется перекличка. Студенты ссорились из-за палитр, кистей и папок, требовали хлеба и зрелищ. Бывший натурщик, который в былые дни позировал для Иуды, теперь продавал в Академии черствый хлеб за одно су и зарабатывал достаточно, чтобы хватало на табак. С отеческой улыбкой заглянул и тут же скрылся за дверью мсье Жюлиан. Следом за ним явился служащий, в обязанности которого входило следить за аккуратным внесением платы. Трое студентов, не заплативших за занятия, были пойманы и отправлены на допрос к начальству. Четвертый попытался бежать, но был окружен с фланга, отрезан от выхода и пойман вместе с остальными. Примерно в то время, когда бунт перешел в острую фазу, раздались новые приветствия:
– Жюль!
Жюль с печальным смирением в больших карих глазах пожал всем руки и растворился в толпе, оставив после себя атмосферу мира и доброжелательности. Львы возлегли рядом с ягнятами, старожилы отняли лучшие места для себя и друзей, и староста, взобравшись на подиум, начал перекличку.
|
|
|
«На этой неделе они начнут с буквы К», – пронеслось по толпе.
– Клиссон!
Клиссон вскочил и немедленно принялся чертить мелом свое имя на полу перед подиумом.
– Кэрон!
Кэрон бросился занимать свое место. Бум! Его мольберт был с грохотом отодвинут назад.
– Какого!.. Куда ты прешь?
Бум! Коробку с красками и кистями перевернули на пол.
– Ах ты ж... – Кэрон сплюнул со остервенелым выражением лица. Удар. Бросок. Яростная драка, остановленная строгим и укоризненным голосом старосты:
– Свинство какое!
Перекличка возобновилась.
– Клиффорд.
Староста оторвал глаза от гроссбуха, поставив палец на нужную строку.
– Клиффорд!
Клиффорда не было. В этот момент он находился примерно в трех милях от Академии и с каждой секундой все увеличивал это расстояние. Не то чтобы он бежал – напротив, шел неторопливой походкой, присущей ему одному. Рядом с ним шел Эллиот, и два бульдога прикрывали хозяйский тыл. Эллиот с улыбкой читал «Жиля Бласа»[84], изо всех сил удерживаясь от смеха, потому что видел угрюмое настроение Клиффорда. Последний, мрачно сознавая это, молчал. Явившись в Люксембургский сад, он уселся на скамейку у северной террасы и с неприязнью оглядел окрестности. Эллиот привязал собак, согласно правилам выгула в Люксембургском саду, затем выжидательно взглянул на своего друга и решил возобновить чтение «Жиля Бласа».
День был чудесный. Солнце стояло прямо над Нотр-Дам-де-Пари, заливая город ярким светом. Нежная листва каштанов отбрасывала тень на терасу и расцвечивала дорожки и тропинки голубыми узорами. Здесь Клиффрод мог бы найти уйму импрессионистских сюжетов, если бы только огляделся вокруг. Но сейчас он пребывал в таком состоянии, что его мысли были заняты чем угодно, только не живописью. Воробьи вокруг ссорились и щебетали любовные песни, крупные розовые горлицы перелетали между деревьями, в солнечных лучах кружились мухи, а цветы источали тысячи ароматов и бередили сердце Клиффорда смутной тоской. И поэтому он сказал:
– Эллиот, ты настоящий друг...
– Так, это что еще такое? – сказал тот, откладывая книгу. – Все именно так, как я и думал. Ты опять гоняешься за очередной юбкой. И, – продолжал он с досадой, – если ты заставил меня прогулять занятия ради того, чтобы надоедать мне рассказами о совершенствах какой-то маленькой дурочки...
– Она не дурочка, – мягко возразил Клиффорд.
– Послушай, – воскликнул Эллиот, – у тебя хватает наглости говорить мне, что ты опять влюбился? Опять?
|
|
|
– Да, опять, и снова, и снова... Боже! Это серьезно, – печально заметил Клиффорд.
Эллиот посмотрел на друга с негодованием, а потом рассмеялся, махнув рукой.
– Ну давай, рассказывай, кто там у нас сегодня. Клеманс, Мари, Козетта, Фифина, Колетта, Мари Вердье...
– Они все очаровательны, просто очаровательны, но я никогда не относился к ним всерьез.
– Да поможет мне Бог, – раздельно произнес Эллиот. – Каждая из названных особ по очереди терзала твое сердце и точно так же, как сегодня, заставляла меня прогуливать занятия у Жюлиана. Ты будешь это отрицать?
– В некотором смысле это верно, но только отчасти... Ведь я действительно был влюблен в каждую из этих девушек...
– Угу, пока не появлялась следующая.
– Нет, сейчас совсем другое дело. Эллиот, поверь мне, я совершенно разбит.
Выбора у Эллиота не было, поэтому он заскрежетал зубами и приготовился слушать.
– Это Рюбарре.
– Ясно, – презрительно хмыкнул Эллиот. – Значит, ты хандришь и стонешь из-за девицы, которая ясно дала тебе и всем остальным понять, что ты можешь катиться к черту. И что дальше?
– Дальше... Мне уже все равно, я утратил всю свою робость...
– Угу, врожденную робость...
– Я в отчаянии, Эллиот. Неужели я полюбил? Никогда, никогда я не чувствовал себя таким несчастным. Я спать не могу и, честно говоря, не в состоянии нормально есть.
– Те же симптомы, что в случае с Колеттой.
– Ну послушай!
– Нет, это ты послушай. Все остальное я знаю наперед. Можно, я задам тебе один вопрос: «Ты думаешь, Рюбарре – честная девушка? »
– Да, – ответил Клиффорд, краснея.
– То есть ты любишь ее, а не волочишься за очередной юбкой, как всегда. Ты действительно любишь ее?
– Да, – уверенно ответил тот. – Я бы...
– Ты бы женился на ней, да?
Клиффорд побагровел.
– Да, – пробормотал он.
– Чудная новость для твоей семьи, – фыркнул Эллиот с заметным раздражением. – «Дорогой папуля, я только что женился на очаровательной гризетке, которую, я уверен, ты встретишь с распростертыми объятьями. Она приедет к нам со своей мамашкой из рода достопочтенных парижских прачек». – Боже! Это, кажется, зашло слишком далеко. Скажи спасибо, что у меня хватает здравого смысла на нас обоих. Хотя в данном случае мне беспокоиться не о чем. Рюбарре отказалась отвечать на твои ухаживания и давала это тебе понять много раз.
– Рюбарре, – начал было Клиффорд, выпрямляясь, и замолчал, потому что там, где солнечные блики золотыми пятнами сверкали на дорожках, показалась Рюбарре. Ее бедное платье было безупречно чистым, а большая соломенная шляпка, слегка сдвинутая на бок, отбрасывала тень на глаза.
Эллиот встал и поклонился. Клиффорд снял свою шляпу с таким жалобным, таким умоляющим, таким смиренным видом, что Рюбарре улыбнулась.
Ее улыбка была восхитительна, а когда Клиффорд, не в силах удержаться на ногах, слегка покачнулся, она снова невольно улыбнулась. Через несколько минут она поднялась на террасу, уселась на скамейку, вытащила нотную тетрадь из тубуса, нашла нужное место и раскрыла ее у себя на коленях. Легко вздохнула, снова улыбнулась и посмотрела вокруг. Она уже позабыла о Фоксхолле Клиффорде.
Через некоторое время она попыталась углубиться в чтение, но вместо этого принялась поправлять розу на корсаже. Роза была большая, алая. Она пылала огнем прямо у ее сердца и, как огонь, согревала ей душу, трепещущую под прохладными свежими лепестками. Рюбарре снова вздохнула. Она была очень счастлива. Небо было таким голубым, воздух мягким и душистым, солнечный свет таким ласковым, что сердце девушки пело, пело для розы, прикрепленной на груди. Вот, что оно пело: «Из тысяч незнакомых один пришел ко мне». Так пело ее сердце под розой на груди. Два сизых голубя с шелестом пронеслись мимо и опустились на террасу. Там они принялись раскланиваться, расхаживать друг за другом, подпрыгивать и кружиться на месте. Рюбарре засмеялась, глядя на них, и вдруг увидела перед собой Клиффорда. Он держал шляпу в руке, а лицо его расплылось в такой умоляющей улыбке, которая растопила бы сердце бенгальского тигра.
Рюбарре перестала улыбаться, нахмурилась и с любопытством посмотрела на молодого человека. В эту минуту он вдруг напомнил ей подпрыгивающих голубей, и девушка прыснула от смеха. Неужели это Рюбарре? Как она переменилась, как переменилась! Это песня в ее сердце заглушила все остальное, песня дрожала на губах и проливалась смехом. Все равно над чем – над голубями или мистером Клиффордом.
– Вы думаете, раз я отвечаю на приветствия студентов в Квартале, вы можете обойтись со мной без церемоний? Я вас не знаю, сударь, но тщеславие – это второе имя любого мужчины. Так вот, будьте сдержаны, мсье Тщеславие, иначе я перестану отвечать на ваши поклоны.
– Но я прошу, я умоляю вас позволить мне выразить вам свое почтение, которое так долго...
– О боже, мне не нравится, когда выражают почтение.
– Позвольте мне говорить с вами, хотя бы время от времени, хотя бы изредка.
– Если я позволю вам, значит, придется позволить всем остальным.
– О нет, я буду вести себя очень осмотрительно...
– Осмотрительно? Почему?
Ее глаза были очень ясными, и Клиффорд на мгновение вздрогнул, но только на мгновение. Дьявол безрассудства овладел им. Он встал на колени и предложил ей всего себя – душу и тело, руку и сердце, и все движимое и недвижимое имущество. И пока произносил слова, знал, что он дурак, что влюбленность – это не любовь и что каждое слово связывает его честью, от которой нет спасения. И все это время Эллиот хмуро рассматривал площадь с фонтанами и удерживал бульдогов, которые отчаянно рвались с поводка на помощь Клиффорду. Даже они чувствовали: что-то не так. Внешне невозмутимый Эллиот бормотал про себя проклятия.
Когда Клиффорд замолчал, его охватило судорожное волнение, он начал возвращаться к реальности. Он уже пожалел о своих словах, но отбросил в сторону малодушие и хотел было уверить ее в своих чувствах. Как только он открыл рот, Рюбарре остановила его:
– Благодарю вас, – сказала она очень серьезно. – Еще ни один мужчина не предлагал мне выйти за него замуж. – Она помолчала минуту, разглядывая площадь, а потом снова заговорила: – Это великодушное предложение. Но я одинока, и у меня ничего нет. Я ничто.
Она снова повернулась и оглядела Париж, сияющий, прекрасный, залитый солнечным светом чудесного дня. Он проследил за ее взглядом.
– Это трудно – быть всегда одной, каждый день тяжело трудиться и не иметь ни единого друга. А забота, которую тебе предлагают, означает панель, где умирает всякая любовь. Я знаю это, мы все это знаем. Мы, у которых нет ничего и никого. Мы отдаем себя беспрекословно ради тех, кого любим. Беспрекословно, зная сердцем и душой, каким будет конец.
Она коснулась розы на груди и, казалось, позабыла о молодом человеке, а потом тихо сказала:
– Благодарю вас, спасибо! – Она открыла книгу и оторвала увядший розовый лепесток. Затем мягко добавила: – Я не выйду за вас замуж.
V
Целый месяц потребовался Клиффорду, чтобы полностью прийти в себя, хотя в конце первой недели Эллиот, который неплохо разбирался в друге, объявил его выздоравливающим. Выздоровлению способствовала сердечность, с которой Рюбарре отвечала на его торжественные приветствия. Сорок раз на дню Клиффорд благословлял Рюбарре за ее отказ, благодарил свою счастливую звезду и в то же время, – о глупое сердце! – ужасно страдал.
Эллиот был раздосадован отчасти молчаливостью Клиффорда, отчасти необъяснимым поведением обычно сдержанной Рюбарре. Они часто встречали ее на набережной Сены с тубусом нот, в большой соломенной шляпке. Проходя мимо Клиффорда и его приближенных, направляющихся в кафе «Вашетт», она почему-то краснела и улыбалась. Дремлющие подозрения Эллиота пробуждались. Но поскольку ему так ничего и не удалось добиться от друга, он называл его идиотом, а мнение о Рюбарре держал при себе.
И все это время Селби ревновал. Сначал он не хотел признаваться себе в этом. Выехал на пленер за город, но поля и леса только усугубляли его состояние. Ему казалось, что ручейки журчат «Рюбарре», и в перекличках косарей ему тоже чудилось ее имя. Он провел в деревне один день, и всю следующую неделю пребывал в отвратительном настроении. На занятиях в Академии Жюлиана он угрюмо размышлял, чем сейчас занимается Клиффорд. В воскресенье он отправился прогуляться до цветочного рынка у Моста Менял, оттуда пошел к моргу, затем вернулся назад, к мосту. Селби чувствовал, что больше так продолжаться не может, и отправился к Клиффорду, который лечился мятными коктейлями у себя в саду.
Они уселись рядом и принялись обсуждать вопросы морали и человеческого счастья. Каждый находил другого весьма проницательным, но Селби никак не мог взять верх в споре, к неподдельному удовольствию Клиффорда. Мятные коктейли проливались бальзамом на раны ревности и вселяли надежду на исцеление. Когда Селби поднялся, чтобы уходить, Клиффорд пошел его провожать. Они дошли до дома Селби, повернули назад и незаметно прошли все расстояние до дома Клиффорда. Обнаружив, что им трудно расстаться, они решили вместе отужинать и развеяться. Этим глаголом Клиффорд называл ночные похождения, которые, как правило, заканчивались только под утро.
Они заказали ужин в «Миньоне», и пока Селби беседовал с шеф-поваром, Клиффорд кивнул метрдотелю, как старый знакомый. Ужин удался на славу. Ближе к десерту Селби услышал, словно издалека: «Сынби в стельку пьян».
Там были какие-то люди, и, кажется, он пожимал им руки, и много смеялся, и все были чрезвычайно остроумны. Напротив сидел Клиффорд и клялся Селби в вечной дружбе. Кто-то усаживался за их столик, какие-то женщины без конца подходили к ним, шурша юбками по полированному полу. Аромат роз, шелест вееров, прикосновение нежных рук и смех становились все более и более неясными, словно помещение окутывалось туманом.
Затем вдруг все предметы стали болезненно отчетливыми, только формы и лица были искажены, а голоса зазвучали пронзительно. Селби выпрямился, спокойный, серьезный и очень пьяный. Он знал, что пьян, но при этом оставался бдительным, как будто рядом с ним находился карманный вор. Усилием воли он не позволял себе расклеиться в присутствии Клиффорда, и его спутник не догадывался, насколько пьян Селби. Разве что выглядел он чуть более бледным, чуть более серьезным, двигался и говорил чуть медленнее, вот и все.
Около полуночи Селби оставил Клиффорда мирно дремать в кресле, с чьей-то замшевой перчаткой, зажатой в руке, и в пышном боа, обвитом вокруг шеи, чтобы не простудиться. Селби прошел через холл, спустился по лестнице и очутился на незнакомой улице. Он машинально взглянул на вывеску. Название было ему незнакомо. Тогда он повернулся и двинулся к зажженным фонарям в дальнем конце улицы. Оказалось, что они находятся гораздо дальше, чем он предполагал. В результате мучительных размышлений Селби понял, что его глаза, вероятно, переставлены с привычных мест и теперь расположены по бокам, как у птиц. Ему было грустно думать о неудобствах, которые причинит такое превращение, и он попытался повернуть голову, как это делает курица, чтобы проверить подвижность шеи. Его охватило безмерное отчаяние, слезы полились из глаз и с разбитым сердцем он налетел на дерево. Это потрясло его до глубины души. Он подавил в душе неистовую нежность, нахлобучил шляпу и поплелся быстрее.
Губы у него были бледны, напряжены, и крепко сжаты зубы. Ему успешно удавалось следовать своим курсом, но через некоторое время он немного сбился с пути. Прошла вечность, прежде чем он обнаружил, что идет мимо вереницы кэбов. Яркие фонари, красные, желтые, зеленые, раздражали его. И он захотел разбить их тростью, но справился со своим порывом и пошел дальше. В голову ему пришла мысль, что можно было бы взять кэб, и он повернулся назад с этим намерением. Однако оказалось, что кэбы виднеются в такой неизмеримой дали, а фонари светят так ярко и неприятно, что он передумал и, собравшись с силами, огляделся.
Какая-то массивная, громадная, неопределенная тень вдруг поднялась справа от него. Он узнал Триумфальную арку и погрозил ей тростью. Ее размеры раздражали его. Он чувствовал, что она чересчур велика. Потом он услышал, как что-то с грохотом упало на тротуар, и подумал, что это, наверное, его трость. Но большого значения это не имело. Когда он овладел собой и восстановил контроль над своей правой ногой, которая отказывалась ему подчиняться, он обнаружил, что пересекает площадь Согласия с такой скоростью, которая все приближала его к кафе «Мадлена». Так не пойдет. Он резко повернул направо, перейдя мост, на рысях миновал Бурбонский дворец и свернул на бульвар Сен-Жермен. Он неплохо держался, хотя размеры Военного министерства казались ему личным оскорблением, и он скучал по своей трости: сейчас было бы приятно громко провести ею по железным перилам. Он вспомнил о шляпе, но забыл, зачем она ему нужна, и с серьезным видом натянул ее поглубже на голову. Затем ему пришлось бороться с сильным желанием сесть и разрыдаться.
Так продолжалось до улицы де Ренн. Там он погрузился в созерцание дракона, поддерживающего балюстраду балкона. Время скользило мимо, пока он не припомнил, что здесь ему совсем нечего делать, и не зашагал прочь. Все происходило медленно. Желание сесть и поплакать уступило место желанию уединиться и глубоко поразмыслить. В этот момент его правая нога вновь вышла из повиновения, атаковала правую и, обойдя ее с фланга, уперлась о деревянную перегородку, которая словно специально преграждала ему путь. Он попытался обойти ее, но обнаружил, что вся улица перекрыта. Он попытался отодвинуть перегородку, но не смог. Потом он заметил красный фонарь, стоящий на груде камней за барьером. Прекрасно. Как ему добраться домой, если бульвар перекрыт? Но он и не дошел до бульвара. Предательская правая нога повела его в обход, потому что бульвар с бесконечной вереницей фонарей находился позади. А здесь что? Что это за узенькая, разбитая улочка, заваленная землей, известью и грудами камней? Он поднял голову. На перегородке черными буквами было написано:
Улица Барре
Он уселся на землю. Двое полицейских подошли к нему и попросили встать, но он ответил, что сидеть на земле – личное дело каждого, и они, смеясь, прошли мимо. В этот момент он был поглощен вопросом, как увидеть Рюбарре. Она была где-то здесь, в этом большом доме с железными балконами. Дверь была заперта, но что с того? В голову ему пришла простая мысль: кричать, пока она не придет. Эта мысль сменилась другой, не менее замечательной: стучать в дверь, пока она не придет. Но в конце концов он отверг оба варианта, как слишком сложные. Вместо этого он решил подняться на балкон и, открыв окно, вежливо осведомиться, где найти Рюбарре. В доме только одно окно на втором этаже было освещено. И он окинул его взглядом. Затем взобравшись на деревянную перегородку, он перелез через груду камней, добрался до тротуара и осмотрел фасад в поисках зацепки, но не нашел ее. Внезапная ярость охватила его, слепое, пьяное упрямство. Кровь бросилась ему в голову, запрыгала, зашумела в ушах океанским прибоем. Он стиснул зубы, прыгнул на подоконник, подтянулся и повис на железных прутьях. Затем сознание его покинуло. В мозгу зазвучало множество голосов, сердце бешено заколотилось. Цепляясь за карнизы, он пробрался вдоль фасада, перехватывая руками решетки и ставни. Он упрямо продвигался вперед и вверх, к освещенному окну за балконом. Шляпа упала и покатилась по окну. Задыхаясь, он прислонился к перилам балкона. А затем окно медленно открылось изнутри.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом девушка сделала два неуверенных шага назад в комнату. Он увидел ее лицо, залитое румянцем, увидел, как она опустилась на стул у освещенного лампой стола. Не говоря ни слова, он последовал за ней в комнату и закрыл за собой высокие, похожие на двери окна. Затем они молча посмотрели друг на друга.
Комната была маленькая и белая. Все в ней было белым – застеленная кровать, маленький умывальник в углу, голые стены, фарфоровая лампа. Его собственное лицо, – если бы он мог увидеть себя со стороны, – как и лицо и шея Рюбарре, было окрашено тем же цветом, что цветущая роза у камина рядом с ней. Ему и в голову не пришло заговорить. Похоже, она этого и не ждала. Его разум боролся с впечатлениями от этой комнаты. Белизна. Крайняя чистота всего вокруг занимали его и начинали беспокоить. По мере того как глаза привыкли к свету, из окружающего пространства проявлялись другие предметы и занимали свои места в круге от света лампы. Он увидел пианино, ведерко для угля, железный сундучок и жестяное корыто. К двери был прибит ряд деревянных колышков, на которых висела одежда, прикрытая белой сицевой занавеской. На кровати лежали зонтик и большая соломенная шляпка, а на столе – раскрытая нотная тетрадь, чернильница и листы линованной бумаги. Позади него находился шкаф с зеркалом, но ему почему-то не хотелось видеть свое отражение. Он протрезвел.
Девушка молча смотрела на него. Лицо ее ничего не выражало, но губы почти незаметно подрагивали. Ее глаза, ясно-голубые при дневном свете, казались темными и мягкими, словно бархат, а румянец на шее с каждым вздохом проявлялся все ярче и ярче. Она казалась меньше ростом и худее, чем на улице, и в овале ее лица было что-то почти детское. Когда наконец он обернулся и увидел свое отражение в зеркале, он был потрясен, как будто увидел нечто постыдное. Его затуманенный разум и затуманенные мысли окончательно прояснились.
На мгновение их взгляды встретились. Его глаза немедленно уставились в пол, губы сжались, каждый нерв его был напряжен до предела. «Теперь все кончено», – сказал ему внутренний голос. Он слушал этот голос с тупым интересом, но уже знал, что голос прав. Впрочем, это было неважно. Для него все кончено, это он понял точно и бесповоротно. И слушал голос, который рос в нем. Через некоторое время он сдвинулся с места, и девушка тоже пошевелилась, положив на стол свою маленькую руку. Он открыл окно, вытащил снаружи свою шляпу, и снова его закрыл. Затем подошел к розе, стоящей на столе в стакане с водой, и прикоснулся лицом к цветку. Девушка машинально вытащила цветок, прижала к губам и положила на стол рядом с ним. Он молча взял розу и, пройдя через комнату, открыл дверь. На площадке было темно и тихо. Девушка подняла лампу, скользнула мимо него, спустившись по полированной лестнице в холл. Сняв засов, она открыла железную калитку.
И он вышел, держа в руках свою розу.
[1] Стихи в переводе Р. Демченко.
[2] В оригинальном тексте, выложенном на сайте «Гуттенберг» здесь указана дата 1920 г. Очевидно, что это либо ошибка, либо мистификация автора, поскольку не соответствует дате рождения Луи Кастанье, указанной далее: «Кастанье, Луи де Кальвадос, родился 19 декабря 1877». Между тем герой – молодой человек, ему около 25 лет. На протяжении всего романа наблюдаются игры с временем и хронологические нестыковки сюжета, связанные с этой датой.
|
|
|
