 |
Улица первого снаряда 1 страница
|
|
|
|
Старый месяц умрет –
Восстанет луна молодая.
Наверно, он падает с неба,
Как беспомощный старец.
В комнате было уже темно – высокие крыши напротив почти не впускали в нее декабрьский день. Девушка придвинула стул поближе к окну, и выбрав толстую иглу, продела в нее нить и завязала узелок. Затем она разгладила на коленях детскую одежку, наклонилась, откусила нить и достала из-под подола иголку помельче. Отряхнув нитки, кусочки кружев, она снова положила вещицу на колени.
Затем она вытащила иголку с ниткой из корсажа и пропустила ее сквозь пуговицу. Рука у нее дрогнула, нитка оборвалась, и пуговица покатилась по полу. Девушка подняла голову. Ее глаза были прикованы к предзакатной полоске над крышами. С улиц доносились звуки, похожие на барабанный бой, а за ними, издалека неслось неясное бормотание, нарастающее, грохочущее вдалеке, словно волны, бьющие о скалы, а потом уползающие вниз с угрюмым рычанием.
Холод усилился, пронизывающий холод. Он остекленил вчерашнюю слякоть. С улицы отчетливо слышались звуки, резкие, металлические – звуки выстрелов, стук ставень, изредка – человеческих голосов. Воздух отяжелел от темного холода. Было больно дышать, и каждое движение давалось с трудом.
Пустынное небо устало раскинулось над городом печальными облаками. Эта печаль пропитала холодный город, разрезанный пополам замерзшей рекой, великолепный город с башнями и куполами, набережными, мостами и тысячами шпилей. Она разливалась по площадям, захватывала проспекты и дворцы, кралась по мостам и ползла по узким улочкам Латинского квартала этим под серым декабрьским небом. Тоска, глубокая тоска. Сеял мелкий ледяной дождь, посыпая тротуар крошечной кристаллической пылью. Она барабанила по стеклам и скапливалась вдоль подоконника. Свет в окне почти погас, и девушка снова низко склонилась над своей работой. Наконец она вновь подняла голову и откинула волосы со лба.
|
|
|
– Джек...
– Да, милая?
– Не забудь вычистить палитру.
– Хорошо, – сказал он и, взяв палитру, уселся на пол перед печкой. Его голова и плечи оставались в тени, но пламя освещало колени и отсвечивало красным на лезвии мастихина. В свете пламени рядом виднелась цветная шкатулка, на крышке было вырезано:
Дж. Трент
Школа изящных искусств [40]
1870
Надпись была украшена американским и французским флагом.
Мокрый снег бил в стекла, покрывая их звездами и бриллиантами. Он быстро таял от тепла внутри комнаты, стекал вниз и застывал папоротниковыми узорами. Заскулила собака, и послышался стук маленьких лапок по оцинкованной печи.
– Джек, наверное, Геркулес проголодался.
Топот лап за печкой усилился.
– Он скулит, – нервно продолжала она, – и если не от голода, то потому что...
Голос ее дрогнул. Воздух наполнился гулом, окна завибрировали.
– О Джек, – воскликнула она. – Еще один... – но ее голос потонул в звуке снаряда, разрывающего облака над головой[41].
– Близко, – пробормотала она.
– Да нет, – бодро ответил он. – Упал где-то на Монмартре... – И, так как она промолчала, добавил с преувеличенным безразличием: – Они не станут стрелять по Латинскому кварталу. И во всяком случае у них нет такой батареи, которая могла бы его разрушить.
– Джек, дорогой, когда ты покажешь мне статуи мсье Уэста?
– Держу пари, – сказал он, бросив палитру и подходя к окну, – что сегодня здесь была Колетт.
– Почему? – спросила она, широко раскрыв глаза. – Вот почему ты так? Ну правда, мужчины слишком утомительны своим вечным всезнайством. Предупреждаю тебя, если мсье Уэст вздумал, будто Колетт...
С севера со свистом и оконной дрожью пронесся еще один снаряд. Он пролетел над домами с протяжным визгом, и стекла зазвенели.
|
|
|
– А вот это было близко, – выпалил он.
Они помолчали некоторое время, потом он заговорил весело:
– Ну, продолжай, Сильвия, что ты там нападала на бедного Уэста...
Но она только вздохнула:
– Ах, милый, я не могу делать вид, что привыкла к свисту снарядов.
Он уселся на подлокотник кресла рядом с ней.
Ее ножницы со звоном упали на пол, следом полетело шитье и, обхватив его обеими руками за шею, она забралась к нему на колени.
– Не уходи сегодня, Джек.
Он поцеловал ее в приподнятое лицо.
– Ты же знаешь, я должен.
– Когда я слышу снаряды и знаю, что ты в городе...
– Они падают на Монмартре...
– А могут упасть в Школе изящных искусств, ты сам сказал, что два снаряда упали на набережную Орсе.
– Это случайность.
– Джек, сжалься, возьми меня с собой.
– А кто приготовит обед?
Она встала и бросилась на кровать.
– Я не смогу к этому привыкнуть. Знаю, что тебе нужно уходить, но прошу тебя, не опаздывай к обеду. Если бы ты знал, как я страдаю. Я ничего не могу с собой поделать, не сердись, милый!
– Там безопасно, как у нас дома.
Она следила, как он наполнял спиртовку, а когда зажег ее и взялся за шляпу, чтобы уйти, она вскочила и молча к нему прижалась.
– Помни, Сильвия, что мое мужество подпитывается твоим. Ну же, я должен идти. – Она не отрывалась, и он повторил: – Я должен идти.
Она отступила, как будто собираясь заговорить, он ждал, но она только смотрела на него, и тогда он поцеловал ее чуть небрежно со словами: «Не волнуйся, милая».
Спустившись с последнего пролета лестницы, он увидел хромую консьержку, которая спешила к нему навстречу, размахивая письмом, и кричала:
– Мсье Джек, вам просил передать мсье Феллоуби.
Он взял записку и, прислонившись к дверному косяку, прочел:
«Дорогой Джек!
Я уверен, что у Брейта не осталось ни полушки. Думаю, у Феллоуби тоже. Брейт это отрицает, а Феллоуби наоборот. Так что делай выводы сам. Я устраиваю пир. Жду и тебя.
С уважением,
Уэст.
P. S. Феллоуби просил денег у Хартмана и его банды. В этом есть что-то гадкое, а может, он просто скряга.
P. P. S. Я отчаянно влюблен и уверен, что ей нет до меня никакого дела».
– Спасибо, – с улыбкой сказал Трент консьержке. – Как поживает папаша Коттар?
|
|
|
Старуха покачала головой и указала на занавешенную кровать в ее каморке.
– Папаша Коттар, – бодро воскликнул Трент, – как вы сегодня?
С этими словами он отдернул занавеску над кроватью. На смятых простынях лежал старик.
– Вам лучше?
– Лучше, – устало подтвердил тот и, помолчав, спросил: – Есть новости, мсье Джек?
– Я сегодня еще не выходил из дома. Расскажу все, что услышу, – и добавил себе под нос: «Видит Бог, слухов и так предостаточно». – Не унывайте, вы сегодня уже лучше выглядите.
– Стреляют?
– Да. Генерал Трошу вчера вечером отдал приказ.
– Это ужасно...
«Куда уж хуже! – думал Трент, выходя на улицу и поворачивая за угол, в сторону набережной Сены. – Что может быть хуже бойни, фу! Хорошо, что я не принимаю в этом участия».
Улица была пустынной. Несколько женщин, укутанных в рваные шинели, едва ползли по подмерзшему тротуару, и убого одетый уличный мальчишка крутился у канавы на углу бульвара. Свои лохмотья он подпоясал веревкой вокруг талии. На ней висела крыса, все еще теплая и кровоточащая.
– Там еще одна! – прокричал он Тренту. – Я ее задел, но она ушла.
Трент пересек улицу и спросил:
– Сколько?
– Два франка за четвертинку жирной. Столько дают на рынке Сен-Жермен.
Он сильно закашлялся, потом вытер лицо ладонью и хитро взглянул на Трента.
– На прошлой неделе крысу можно было купить целиком за 6 франков, но, – тут мальчишка выругался, – крысы покинули набережную Сены, а возле новой больницы их теперь травят. Могу продать вам эту за семь франков. Между прочим, на острове Сен-Луис я за нее возьму десять.
– Врешь, – сказал Трент. – Имей в виду, если ты будешь обманывать людей в своем квартале, они очень быстро сделают с тобой то же самое, что ты с крысами.
Он внушительно посмотрел на мальчишку, а тот сделал вид, что хмыкнул. Затем Трент со смехом бросил крысолову франк. Мальчишка поймал его, и сунув в рот, повернулся к канаве. На секунду он присел на корточки и неподвижно, настороженно замер, глядя на решетку канализации, затем рванулся вперед и швырнул камень в желоб. Трент оставил его, когда он добивал визжащую свирепую серую крысу, которая извивалась в канаве.
|
|
|
«Скорее всего Брейт тоже этим кончит, бедняга», – подумал он.
Он торопливо свернул в грязный проулок, где находилась Школа изящных искусств, и вошел в третий дом с левой стороны.
– Мсье дома, – прошептал старый консьерж.
Дом? В голой каморке только в углу стояла железная кровать, умывальник и еще кувшин на полу.
У двери показался Уэст, загадочно подмигивая и приглашая Трента войти. Брейт, который рисовал прямо в постели, чтобы совсем не замерзнуть, поднял голову, засмеялся и пожал вошедшему руку.
– Что новенького?
На риторический вопрос ему ответили как обычно:
– Стреляют.
Трент присел на кровать.
– Откуда это у тебя? – удивился он, указывая на курицу в раковине умывальника.
Уэст улыбнулся.
– Вы что, миллионеры?
Брейт, слегка смущенно, начал:
– Это один из подвигов Уэста...
Но Уэст перебил его.
– Погоди, я сам расскажу. Понимаешь, еще перед осадой мне дали рекомендательное писмо к одному типу – зажравшемуся банкиру, то ли немцу, то ли американцу. Ну ты видел таких. Я забыл про письмо, а сегодня решил воспользоваться и обратился к нему. Подлец живет с комфортом. Стреляет, представляешь? Стреляет прямо у себя в гостиной! Слуга снисходительно взял мое письмо и визитку и оставил меня в коридоре. Это мне, конечно, не понравилось. Я прошел за ним в первую комнату и чуть не упал в обморок при виде яств, разложенных на столе у камина. Вернулся слуга. Как дерзко он себя вел! «Нет-с, хозяина нет, ему некогда принимать рекомендательные письма в такое время. Осада и другие деловые затруднения... » Я врезал наглецу по морде, забрал курицу со стола и бросил визитку на пустое блюдо. В общем обошелся с ним, как и следовало обращаться с прусской свиньей, которая вздумала строить из себя Вильгельма-завоевателя.
Трент покачал головой.
– Забыл сказать, что Хартман там часто обедает, так что я делаю выводы, – продолжил Уэст. – Теперь про курицу. Половина для меня и Брейта, половина для Колетт, но ты, конечно, поможешь мне справиться с моей частью, потому что я не голоден.
– Я тоже, – начал Брейт, но Трент, с небрежной улыбкой глядя на их напряженные лица, покачал головой и сказал:
– Что за чепуха, ты же знаешь, я вообще не бываю голодным.
Уэст заколебался, покраснел и аккуратно отделил порцию Брейта, но сам ни кусочка не съел. Пожелав всем спокойной ночи, он поспешил в дом 470 по улице Серпантин, где жила милая девушка по имени Коллет. Она осталась сиротой после Седана[42], и только небо знало, почему на ее щеках до сих пор цветут розы, учитывая, что осада выбелила лица бедняков.
|
|
|
– Пусть порадуется курице. Я действительно верю, что девушка влюблена в Уэста, – сказал Трент. Затем, подойдя к кровати, добавил: – Ну что, старик, давай начистоту. Сколько у тебя осталось?
Тот покраснел.
– Ну же, давай, старина! – настаивал Трент.
Брейт вытащил почти пустой мешочек из-под матраса и протянул его другу с такой простотой, которая почему-то тронула Трента.
– Семь монет, – сосчитал он. – Ты меня удивляешь. Почему, черт возьми, ты ко мне не пришел? Нет, я понимаю, ты заболел, Брайт. Сколько раз повторять тебе одно и то же! Раз у меня есть деньги – это мой долг делиться ими, точно так же как долг любого американца делиться со мной. Ты не сможешь добыть ни цента, город осажден, американский премьер-министр по локоть увяз в интригах с немцами, и еще бог знает что! Почему ты ведешь себя как дурак?
– Хорошо, Трент, я не буду больше... Но этот долг перед тобой я, возможно, никогда не смогу погасить. Я беден, и...
– Разумеется, ты расплатишься со мной. Если бы я был ростовщиком, я бы взял в заклад твой талант. Когда ты станешь богатым и знаменитым...
– Не надо, Трент...
– Ладно. Только прекрати эти глупости.
Он сунул в мешочек дюжину золотых и, снова спрятав их под матрас, улыбнулся Брейту.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался он.
– Шестнадцать.
Трент легко тронул рукой плечо своего друга.
– А мне двадцать два, и по праву дедули, я буду о тебе заботиться. Будешь меня слушаться, пока тебе не исполнится двадцать один год.
– Надеюсь, к тому времени осада закончится, – пошутил Брейт и добавил, побледнев: – Как долго он летит, господи, как долго.
Это замечание относилось к свисту снаряда, парящего среди грозовых облаков в ту декабрьскую ночь.
II
Уэст, стоя в дверях дома на улице Серпантин, сердито ругался. Он говорил, что ему безразлично, нравится это Хартману или нет, он выговаривал, а не спорил с ним.
– Ты называешь себя американцем! – оскалился он. – Да таких американцев полно Берлине и еще в аду. Ты крутишься вокруг Колетты – в одном кармане белая булка с говядиной, в другом – бутылка вина за 30 франков. И при этом, как американец, не можешь выделить доллар Брейту, когда он умирает с голоду!
Хартман отступил к тротуару, но Уэст двинулся на него, как грозовая туча.
– Не смей называть себя моим соотечественником, – прорычал он, – и художником не смей! Художники не лезут служить в национальную гвардию, там только и делают, что жрут, как крысы, народные припасы. Вот что я тебе скажу, – продолжал он, понизив голос, и от этого Хартман вздрогнул, как ужаленный. – Держись подальше от этой эльзасской кормушки и от самодовольных воров, которые там водятся. Не то... Ты же знаешь, что они могут сделать с неблагонадежными.
– Ты лжешь, собака! – завизжал Хартман и швырнул бутылку прямо в лицо Уэсту. Тот схватил его за горло и прижав к стене, злобно встряхнул.
– А теперь слушай меня! – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Уж будь уверен, ты у нас неблагонадежный. Я поклянусь, что ты подался в шпионы. Это не мое дело, выискивать таких паразитов, я тебя не осуждаю, но послушай меня хорошенько! Ты не нравишься Колетте. Я тебя терпеть не могу и если еще раз встречу на этой улице, тебе не поздоровится. Убирайся, мерзкий пруссак!
Хартману удалось вытащить нож из кармана, но Уэст вырвал его и забросил в канаву. Уличный мальчишка, увидев это, разразился громким смехом, который резко прозвучал на пустынной улице. Повсюду начали подниматься ставни, из окон высовывались изможденные люди, желающие знать, почему в голодающем городе смеются.
– Мы победили? – пробормотал один из них.
– Смотри! – воскликнул Уэст, когда Хартман поднялся с тротуара. – Смотри, ты, жмот! Хорошенько запомни эти лица!
Хартман бросил на него ненавидящий взгляд и ушел, не сказав ни слова. Из-за угла внезапно появился Трент, он с любопытством посмотрел на Уэста, который просто кивнул в сторону своей двери и сказал:
– Входи, Феллоуби наверху.
***
– Зачем тебе нож? – спросил Феллоуби, когда они с Трентом вошли в студию.
Уэст все еще сжимал его пораненной рукой. Он сказал:
– Случайно порезался, – забросил нож в угол и смыл с пальцев кровь.
Феллоуби, толстый и ленивый, молча наблюдал, но Трент, догадываясь, как все обернулось, с улыбкой подошел к нему.
– Нам нужно кое-что обмусолить! – сказал он.
– Так давай это сюда поскорее, я проголодался, – ответил Феллоуби с шутливым пылом. Трент не поддержал тона и велел слушать.
– Сколько я заплатил тебе неделю назад?
– Триста восемьдесят франков, – ответил тот, скорчив гримасу раскаяния.
– И где они?
Феллоуби начал путаться в объяснениях, но был прерван Трентом.
– Я знаю, что ты все спустил на ветер, ты всегда так делаешь. Мне безразлично, как ты там жил до осады. Я знаю, что ты богат и имеешь право распоряжаться деньгами по своему усмотрению. Я также знаю, что это, в сущности, меня не касается. Но покуда я тебя ссужаю, это мое дело. Я буду давать тебе деньги, пока у тебя не появятся свои, а они у тебя не появятся, пока так или иначе не окончится осада. Я готов делиться тем, что у меня есть, но не желаю видеть, как ты все спускаешь в канаву. О да, я знаю, что ты все мне возместишь, но дело не в этом. Во всяком случае, старина, я высказываю свое мнение как друг. Тебе не станет хуже, если ты воздержишься от плотских удовольствий. Своим упитанным видом ты определенно вызываешь недоумение в этом проклятом городе голодных скелетов!
– Да, я несколько полноват, – признал тот.
– Так это правда, денег у тебя нет?
– Нет, – вздохнул Феллоуби.
– Так что, тебя уже дожидается жареный молочный поросенок на улице Сент-Оноре? – продолжал Трент.
– Что? – промямлил Феллоуби.
– Так я и думал. Я не меньше дюжины раз видел, как ты воздаешь должное молочному поросенку.
Затем, рассмеявшись, он вручил Феллоуби сверток с 20 франками.
– Если пустишь эти деньги на роскошества, будешь питаться запасами собственной плоти, – примолвил он.
И подошел к умывальнику, где сидел Уэст, чтобы помочь тому перебинтовать руку.
– Помнишь, вчера я оставил вас с Брейтом, чтобы отвезти цыпленка Колетте... – сказал Уэст.
– Цыпленка! Боже! – простонал Феллоуби.
– Цыпленка, – повторил Уэст, наслаждаясь страданиями толстяка, – я... в общем... все изменилось. Мы с Колетт должны пожениться...
– И что было с цыпленком? – простонал Феллоуби.
– Заткнись ты уже, – засмеялся Трент и, взяв Уэста под руку, направился к лестнице.
– Бедняжка, – сказал Уэст, – только подумай, ни щепки дров целую неделю, и ничего не сказала мне. Думала, что дрова нужны мне для обжига глины. Черт, когда я это узнал, разбил ухмыляющуюся глиняную нимфу на куски, остальные пусть замерзнут или повесятся! – Помолчав, он робко добавил: – Будешь спускаться, зайди, поздоровайся с ней. Это квартира 17.
– Хорошо, – сказал Трент и тихо вышел, прикрыв за собой дверь. Он остановился на третьей лестничной площадке, зажег спичку, просмотрел номера на грязных дверях и постучал в номер 17.
– C'est toi Georges? [43]
Дверь открылась.
– О, простите, мсье Джек, я думала, что это мсье Уэст, – с этими словами девушка мучительно покраснела. – О, я вижу, вы уже слышали... Большое спасибо за пожелания. Мы очень любим друг друга, и я так хочу увидеть Сильвию, рассказать ей и...
– И что же? – улыбнулся Трент.
– Я очень счастлива, – вздохнула она.
– Он прекрасный человек, – ответил Трент и весело добавил: – А приходите с Джорджем сегодня к нам пообедать. Будет скромное угощение, ведь завтра у Сильвии день рождения. Ей исполнится девятнадцать. Я пригласил Торна, и Герналеки приедут с кузиной Одиль. Феллоуби обещал не приводить никого, кроме себя.
Девушка застенчиво приняла приглашение, передала тысячу приветов Сильвии, и он распрощался, пожелав ей спокойной ночи.
Почти бегом, потому что было очень холодно, он перешел Рю-де-Лалюн и вышел на Рю-де-Сен. Ранняя зимняя ночь наступила почти без предупреждения, небо было ясным, мириады звезд мерцали среди облаков. Шла яростная бомбардировка. Раскаты прусских пушек перемежались с глухими ударами артиллерии с горы Мон-Валерьен. Снаряды, пролетая, оставляли в небе следы, словно падающие звезды. Он обернулся и увидел над горизонтом синие и красные ракеты форта Исси. Северная крепость полыхала как костер.
– Хорошие новости! – выкрикнул какой-то человек. – Армия Луары!
– Эх, старина, наконец-то они пришли! Я же говорил! Не сегодня-завтра!
– Так это правда? Была вылазка?
– О боже, вылазка?
– К Сене! Говорят, с Нового моста можно увидеть сигналы Луарской армии.
Рядом с Трентом стоял ребенок и все повторял:
– Мама, мама, значит, завтра у нас будет белый хлеб?
Рядом с ним покачивался старик, он спотыкался и прижимал к груди сморщенные руки, бормоча что-то невнятное.
– Неужели правда? Кто это сказал?
– Какой-то сапожник на улице Бучи слышал, как франтирер[44] говорил капитану национальной гвардии.
Трент последовал за толпой, несущейся по Рю-де-Сен к реке.
Ракета за ракетой рассекали небо, и вот уже на Монмартре загремели пушки, а батареи на Монпарнасе с грохотом присоединились к ним. Мост был запружен людьми.
Трент спросил:
– Кто видел сигналы армии Луары?
– Мы их ждем, – последовал ответ.
Он взглянул на север. Внезапно огромный силуэт Триумфальной арки обрел четкие контуры на фоне взрыва бомбы. Грохот орудия прокатился по набережной, и старый мост завибрировал. Снова над высотой Дюжур последовала вспышка, и сильный взрыв сотряс мост. Затем весь восточный бастион вспыхнул и затрещал, выбросив пламя в небо.
– Так никто не видел сигналов? – снова спросил он.
– Мы ждем, – ответили ему.
– Да, я жду, – пробормотал кто-то позади него. – Голодный, больной, замерзший. Жду. Неужели это вылазка! Они идут с радостью. Нужно голодать? Они голодают. Им некогда сдаваться. Они герои, эти парижане, ведь так, Трент?
Американский врач выглядывал с парапета моста.
– Есть новости, доктор? – машинально спросил Трент.
– Новости? Я ничего не знаю, – сказал доктор. – У меня на это нет времени. Что тут за толпа?
– Говорят, Луарская армия дала сигнал на Мон-Валерьен.
– Бедняги, – доктор на мгновение огляделся вокруг, а затем сказал: – Я так спешил, так торопился. Не знаю, что делать. После последней вылазки у нас работали пятьдесят машин скорой помощи. Завтра будет еще одна вылазка. Я хотел бы, чтобы вы, ребята, приехали в штаб. Нам могут понадобиться добровольцы. Как поживает мадам? – резко добавил он.
– Ну, – ответил Трент, – с каждым днем она все больше нервничает. Сейчас мне нужно быть рядом с ней.
– Позаботьтесь о ней, – сказал доктор. Бросив острый взгляд на толпу, он добавил: – Мне нужно идти. Спокойной ночи! – и поспешил прочь, бромоча: «Бедняги! »
Трент перегнулся через парапет и вгляделся в черную воду, бурлящую под арками моста. Река стремительно несла какие-то темные глыбы, они со скрежетом бились о каменные пирсы, переворачивались и скрывались во тьме. На Марне пошел лед. Пока он стоял, глядя в воду, чья-то рука легла ему на плечо.
– Здравствуйте, Саутуорк, – воскликнул он, оборачиваясь. – Что вы тут делаете?
– Трент, я должен вам кое-что сказать. Бегите отсюда, не надейтесь на Луарскую армию, – и атташе американской миссии взял Трента под руку и повел его в сторону Лувра.
– Значит, все неправда! – с горечью сказал Трент.
– Хуже того, мы в посольстве осведомлены обо всем, но не имеем права разглашать. Я не об этом хотел сказать. Сегодня днем был арестован американец, по фамилии Хартман. Вы его знаете?
– Я знаю одного немца, который называет себя американцем. Его зовут Хартман.
– Так вот, его арестовали около двух часов назад и собираются расстрелять.
– Что?
– Конечно, мы в посольстве делаем все возможное, но доказательства кажутся убедительными...
– Он что, шпион?
– Изъятые у него бумаги – довольно веские доказательства. Кроме того, его поймали на мошенничестве в Общественном продовольственном комитете. Он получал паек за пятьдесят человек, не представляю, как ему удавалось. И утверждает, что американский художник. Мы в посольстве вынуждены считаться с этим. Пренеприятный случай.
– Обманывать людей в такое время хуже, чем грабить церковные кружки, – сердито воскликнул Трент. – Пусть его пристрелят!
– Он американский гражданин.
– Да, о да, – с горечью ответил тот. – Американское гражданство – драгоценная привилегия, особенно когда каждый пучеглазый немец...
Все в нем клокотало от ярости.
Саутуорк тепло пожал ему руку.
– Ничего не поделаешь, нам приходится заботиться и о таком отребье. Боюсь, вам придется опознать в нем американского художника, – сказал он с тенью улыбки в глубоких морщинах на лице и пошел прочь через Кур-ла-Рейн[45].
Трент молча выругался и вытащил часы. Семь часов. «Сильвия будет волноваться», – подумал он и вернулся к реке. На мосту все еще топтались люди, дрожа на ветру. Хмурые, оборванные люди всматривались в ночь, ожидая сигналов Луарской армии. Их сердца бились в унисон с грохотом пушек, глаза загорались с каждой вспышкой на бастионах, их надежда взлетала в небо вместе со снарядами.
Черная туча нависла над укреплениями. Горизонт был затянут пушечным дымом, наплывающим на шпили и облака, ветер нес по улицам солому и рваные листовки, сернистый туман постепенно обволакивал набережные, мосты и реку. Сквозь дымовую завесу продирались вспышки выстрелов, а время от времени в прогалах дыма мелькал бездонный черный свод небес, усыпанный звездами.
Трент снова свернул на Рю-де-Сен. Здесь она была печальной, заброшенной, с рядами заколоченных ставен и унылыми рядами незажженных фонарей. Он немного нервничал, раз или два порывался вытащить пистолет, но крадущиеся фигуры в темноте были слишком слабыми от голода и неопасными. Успокоившись было, он повернул к своей двери, и тут кто-то набросил ему на горло веревку. Они покатились вместе с противником по обледенелой мостовой, Трент яростно пытался разжать петлю на своей шее. Наконец это ему удалось, и он вскочил на ноги.
– Встань! – крикнул он незнакомцу.
Медленно, с большой осторожностью из сточной канавы выбрался уличный мальчишка, с ненавистью глядя на Трента.
– Ах ты щенок! – сердито воскликнул Трент. – Ты закончишь виселицей! А ну дай сюда веревку! – Чиркнув спичкой, он рассмотрел нападавшего. Это был давешний охотник на крыс.
– Гм, так я и думал, – пробормотал он.
– А, так это ты... – сказал бесстыжий мальчишка.
От наглости, возмутительной дерзости оборванца у Трента перехватило дыхание.
– А знаешь ли ты, юный крысолов, – задыхаясь проговорил он, – что воров твоего возраста уже расстреливают?
Ребенок равнодушно поднял лицо к Тренту и ответил:
– Ну стреляй.
Это было уж слишком. Трент повернулся на каблуках и вошел в дом. Ощупью поднявшись по неосвещенной лестнице, он, наконец, добрался до своей площадки и нашел в темноте дверь. Из мастерской доносились голоса, веселый смех Уэста и тоненькое хихиканье Фэллоуби. Наконец, он нащупал ручку и, толкнув ее, на мгновение замер, ослепленный светом.
– Ну привет, Джек! – воскликнул Уэст. – Ты неподражаем. Приглашаешь людей на ужин и заставляешь себя ждать. Фэллоуби уже хнычет от голода...
– Хватит, – перебил его Феллоуби. – Может, он вышел, чтобы добыть нам индейку.
– Да он удавиться хотел, видишь след от петли? – загоготал Герналек.
– Теперь понятно, где ты берешь деньги, – добавил Уэст. – Бои без правил...
Трент пожал всем руки и рассмеялся, глядя на бледное лицо Сильвии.
– Я не хотел опаздывать. Просто остановился на мосту посмотреть на бомбардировку. Ты очень волновалась, Сильвия?
Она жалко улыбнулась и что-то пробормотала, судорожно сжав его руку.
– Прошу к столу! – крикнул Фэллоуби, при этом издал радостный клич.
– Успокойся, – заметил ему Трент, – ты тут не хозяин.
Мари Герналек, которая болтала с Колетт, вскочила и взяла Торна под руку. Месье Герналек взял под руку Одиль. Трент с серьезным поклоном предложил руку Колетте. Уэст – Сильвии, а Фэллоуби в одиночестве топтался сзади.
– Сейчас трижды обойдем вокруг стола и будем петь Марсельезу, – сказала Сильвия. – Пусть мсье Фэллоуби стучит по столу и отбивает такт.
Фэллоуби заныл было, что лучше спеть после ужина, но его протест потонул в звенящем хоре: «Aux armes! Formez vos bataillons! »[46] Все дружно маршировали по комнате и распевали изо всех сил: «Marchons, marchons! »[47]. Фэллоуби в это время не в такт колотил по столу, утешая себя надеждой, что физические упражнения полезны для аппетита. Черно-коричневый Геракл залез под кровать. Оттуда он тявкал и скулил, покуда Герналек не вытащил его и не посадил на колени Одиль.
– А теперь послушайте, – серьезно сказал Трент, когда все расселись. – Слушайте!
И он прочел меню:
«Горячее:
Говяжий суп по-парижски;
Сардины а-ла Пер-Лашез с белым вином;
Свежая говядина ассорти с красным вином;
Консервированная фасоль а-ля Шассе-пот;
Консервированный горошек Гравелот;
Картофель.
Закуски:
Холодная солонина а-ля Тье;
Тушеный чернослив а-ля Гарибальди.
Десерт:
Чернослив сушеный;
Белый хлеб;
Смородиновое Желе;
Чай, кофе, ликеры.
Трубки и сигареты».
Фэллоуби отчаянно зааплодировал, и Сильвия подала суп.
– Разве это не восхитительно? – счастливо вздохнула Одиль.
Мари Герналек с восторгом потягивала суп.
– Не скажешь, что это конина. Очень похоже на говядину, – прошептала Колетта Уэсту.
Закончив, Фэллоуби принялся поглаживать подбородок и прожигать супницу взглядом.
– Добавки, старина? – осведомился Трент.
– Мсье Фэллоуби уже сыт, – объявила Сильвия. – Остатки супа приберегу для консьержки.
Фэллоуби сосредоточил внимание на рыбе. Сардины, только что с углей, имели большой успех. Пока остальные ели, Сильвия сбегала вниз и отнесла суп старой консьержке и ее мужу. А когда она, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, скользнула на свой стул, счастливо улыбнувшись Тренту, тот встал. И за столом воцарилось молчание. Он бросил взгляд на Сильвию и подумал, что никогда еще не видел ее такой прекрасной.
|
|
|
