 |
Улица первого снаряда 4 страница
|
|
|
|
Боулз пыхнул трубкой и снова коснулся большим пальцем контура холста.
– Представь, – продолжал его приятель, – он, кажется, считает, что здесь все устроено точно так же, как на его занюханном ранчо. Рассуждает о хорошеньких девушках, которые без сопровождения гуляют по улицам. Говорит, что это очень разумно, что в Америке зря принижают французские обычаи воспитания, что французские девицы такие же веселые, как американки. Я пытался надоумить его, объяснял, какого толка дамы ходят у нас поодиночке или в компании студентов, но он или совсем дурак, или слишком невинен, чтобы понимать намеки. А когда я сказал ему об этом прямо, он ответил, что я мерзавец, и ушел.
– Значит, ты помогал ему во всем разобраться? – спросил Боулз с томным интересом.
–Ну уж нет!
– Из-за того, что он назвал тебя мерзавцем?
– Он был прав, – отозвался Клиффорд, стоящий за мольбертом напротив.
– Что? Что ты хочешь сказать? – спросил покрасневший Лаффат.
– Что слышал, – ответил Клиффорд.
– А тебе-то какое дело? – расслабленно усмехнулся Боулз, но, заметив ярость в глазах Клиффорда, внутренне подобрался.
– Представь себе, это мое дело, – медленно произнес Клиффорд.
Некоторое время все молчали. А потом Клиффорд позвал:
– Эй, Гастингс!
Когда тот подошел поближе, Клиффорд кивнул в сторону Лаффата.
– Кажется, этот человек, наговорил вам гадостей. Если как-нибудь почувствуете желание врезать ему, я вам помогу.
Гастингс, смутившись, ответил:
– Да нет, я не согласен с его идеями, только и всего.
На это Клиффорд сказал: «Разумеется», взял Гастингса под руку и прошелся с ним по студии, представляя нескольким друзьям. Остальные новички наблюдали за этим с угрюмой завистью. Это означало, что Гастингс, который вместе со всеми новичками находился на самом нижнем уровне иерархии, вдруг попал в круг избранных, поистине великих людей. Затем натурщица вновь заняла свое место, и работа продолжалась, утопая в хоре песен, выкриков и хохота, который обычно раздается в большой компании студентов-художников.
|
|
|
Пробило пять часов. Натурщица зевнула и потянулась за бельем. Через холл на улицу полилось шумное содержимое шести учебных студий. Десять минут спустя Гастингс трясся на крыше Монружского трамвая вместе с Клиффордом. Они вдвоем вышли на улице Гей-Люссака.
– Я всегда здесь выхожу, – заметил Клиффорд. – Мне нравится гулять по Люксембургскому саду.
– Кстати, – заметил Гастингс, – вы пригласили меня в гости, но я же не знаю, где вы живете.
– Напротив вас.
– А! Так это ваша студия в саду, где растут миндальные деревья и поют черные дрозды?
– Точно, – сказал Клиффорд. – Мы снимаем ее с другом, Эллиотом.
Гастингс припомнил описание двух американских художников, которое слышал от мисс Сюзи Бинг, но тогда не придал значения ее словам.
– Дайте мне знать, когда надумаете прийти, чтобы все успели... чтобы там... – он запнулся.
– Конечно, мне бы не хотелось столкнуться у вас с вашими друзьями, – сказал Гастингс улыбаясь. – Я человек довольно прямолинейный, можно сказать, пуританин. Эта встреча была бы мне в тягость – я не буду знать, как себя вести.
– О, я понимаю, – сказал Клиффорд, но тут же добавил с большой сердечностью: – я уверен, что мы подружимся, хотя вы и не одобряете мою компанию. Но Северн[66] и Селби[67] вам обязательно понравятся, потому что они похожи на вас. – Через мгновение он продолжил: – Я хотел бы сказать... Видите ли, когда я познакомил вас на прошлой неделе с Валентиной в Люксембургском саду...
– Больше ни слова! – шутливо воскликнул Гастингс. – Давайте не будем о ней говорить!
|
|
|
– Но почему?
– Ни единого слова! – весело повторил он. – Я настаиваю! Обещайте мне, что не будете говорить о ней, пока я не разрешу.
– Обещаю, – изумленно сказал Клиффорд.
– Она очаровательная девушка, мы мило поболтали после вашего ухода, и я благодарен за то, что вы меня представили ей, но больше ни слова, пока я не разрешу!
– О, – пробормотал Клиффорд.
– Помните, что вы мне обещали, – улыбнулся Гастингс, поворачивая к своей калитке.
Клиффорд пересек улицу и, подойдя к увитой плющом дорожке, вошел в свой сад. Он нащупал ключ от студии и пробормотал:
– Любопытно, любопытно. Но, конечно, этого не может быть!
Он вошел в прихожую и, вставив ключ в замочную скважину, остановился, глядя на две таблички, прикрепленные к двери: «Фоксхолл Клиффорд», «Ричард Осборн Эллиот».
– Почему, черт возьми, он не хотел о ней говорить?
Он открыл дверь, и на него немедленно набросились с ласками два тигровых бульдога. Отбиваясь от них, он прошел по комнате и уселся на диван.
Эллиот сидел у окна, курил и рисовал углем.
– Привет, – сказал он, не оглядываясь.
Клиффорд рассеянно посмотрел ему в затылок и пробормотал про себя: «Боюсь... этот человек чересчур невинен».
– Послушай, Эллиот, – обратился он к другу, – ты ведь знаешь Гастингса, нам про него рассказывал Тобби Байрам в тот день, когда ты прятал Колетту в шкафу...
– Да, а в чем дело?
– Да так, ничего. Просто он совсем зеленый.
– Ну и что? – спросил Эллиот без особого интереса.
– Ему придется нелегко, когда его иллюзии рассеятся.
– Тогда позор тому, кто их рассеет.
– Если он нагрянет к нам в гости без предупреждения... – Клиффорд закурил сигару с видом добродетельного проповедника. – То есть я попросил его сначала предупредить нас, не то нарвется на твою оргию...
– Хм! – усмехнулся Эллиот, – ты так ему и сказал?
– Нет, но я не хочу, чтобы он попал в неловкое положение. Он невинный человек, и мне жаль, что мы больше никогда не будем такими, как он.
– Я тоже невинный человек, – самодовольно заметил Эллиот, – впрочем, меня очень портит жизнь с тобой в одном доме...
– Перестань! – воскликнул Клиффорд. – Я и так перегнул палку. Знаешь, что я натворил? Встретившись с ним в Люксембургском саду, познакомил его с Валентиной!
|
|
|
– Но ведь он не возражал?
– Поверь мне, целомудренный Гастингс не имеет ни малейшего представления, что Валентина – это Валентина и что он сам – уникальный пример добропорядочного джентльмена в квартале, где мораль можно найти еще реже, чем слона. Я наслушался сплетен этого мерзавца Лоффата и негодяя Боулза, и знаю, о чем говорю! Гастингс – это уникум. Здоровый, чистый молодой человек, выросший на маленьком ранчо и убежденный, что салун – это прямая дорога в ад, а что касается женщин...
– Что касается женщин? – переспросил Эллиот.
– Он пока не слышал ни об одной женщине, которая была бы опаснее библейской Иезавели[68].
– Пока не слышал...
– Клянусь тебе, он уникум. С его точки зрения весь мир так же чист и добр, как его собственное сердце.
Эллиот подточил уголь и отвернулся к своему наброску:
– Что ж, от Ричарда Осборна Эллиота ничего предосудительного он не услышит.
– Он будет благотворно на меня влиять, – продолжал Клиффорд.
Затем он развернул лежащую перед ним на столе надушенную записку на розовой бумаге. Прочтя ее с улыбкой на лице, довольно просвистел пару строк из оперетты «Мисс Хельетт»[69] и взялся писать ответ на своей лучшей кремовой бумаге. Когда письмо было написано и скреплено печатью, он взял в руки трость и, насвистывая, прошелся по студии взад-вперед.
– Ты уходишь? – спросил его приятель, не оборачиваясь.
– Да, – ответил Клиффорд, но на мгновение задержался над плечом Эллиота, наблюдая, как тот аккуратно, хлебным мякишем, счищает с наброска лишнее.
– Завтра воскресенье, – заметил он, после минутного молчания.
– И что? – осведомился Эллиот.
– Ты не видел Колетту?
– Сегодня увижу. Она, Роуден и Жаклин приедут в «Булан». Вы с Сесиль будете там?
– Вот уж нет, – ответил Клиффорд. – Сесиль сегодня ужинает дома, а я... я отправлюсь в «Миньон».
Эллиот бросил на друга неодобрительный взгляд. И Клиффорд поспешил добавить, пряча глаза:
– Ты и без меня там справишься.
– Что ты задумал? – спросил Эллиот.
– Ничего.
– Да ладно тебе, – успехнулся Эллиот. – Никто в здравом уме не пойдет в «Миньон», если у него есть возможность отправиться в «Булан». Кто на этот раз? Впрочем, не надо, не отвечай, какое мне дело! – голос у него притворно задрожал, с шутовским видом он выбил трубку о стол. – Что толку следить за тобой?.. Вот уж не знаю, не знаю, что на это скажет Сесиль. Наверное, она скажет, что ты неспособен хранить верность даже два месяца, клянусь Кронидом. В Латинском квартале люди снисходительны к порокам, но, клянусь, ты злоупотребляешь нашим добродушием. Да-да, и моим тоже. –Эллиот поднялся с места и, надев шляпу, направился к двери. – Непонятно, почему все они терпят твои выходки? И я тоже, кстати. Если бы я был Сесиль или любой другой пустоголовой дурочкой, за которой ты волочишься, я бы вцепился тебе в волосы. Но я не они, так что пойду в «Булан» и прикрою тебя. Мне плевать, куда тебя несет сегодня, но! Клянусь черепом студийного скелета, если ты не явишься сюда завтра с красками в одной руке и Сесиль в качестве натурщицы в другой, при этом – заметь себе – без похмелья, клянусь: я тебя прикончу. И пусть все гадают, что на меня нашло. Спокойной ночи.
|
|
|
Клиффорд пожелал ему спокойной ночи с самой любезной улыбкой, на какую только был способен, и уселся на стул, не сводя глаз с двери. Он вынул часы и дал Эллиоту десять минут, чтобы отойти подальше, затем позвонил консьержу, бормоча: «Боже, что я делаю! »
– Альфред, – сказал он, когда на зов явился человек с маленькими бегающими глазками, – приведи себя в порядок, Альфред, поменяй тапки на туфли, надень лучшую шляпу и дуй на улицу Дракона. Отнеси это письмо в большой белый дом. Ответа не дожидайся, дружочек.
Консьерж, фыркнув, удалился. В этом звуке смешалось нежелание выполнять поручение и симпатия к мсье Клиффорду. После этого молодой человек с величайшим тщанием облачился в свой (и Эллиота) лучший костюм. Он не торопился и время от времени прерывал свой туалет, чтобы поиграть на банджо или повозиться с собаками. «Впереди еще два часа», – подумал он, осмотрел пару спортивных туфель Эллиота, в которых они обычно играли в мяч с собаками, и решил надеть их. Затем закурил сигарету и осмотрел свой фрак. Он разложил перед собой четыре носовых платка, веер и пару мятых перчаток длиной с его руку. Определенно, фрак к случаю не подходил. Тогда Клиффорд принялся мысленно искать ему замену. Эллион слишком худой, и к тому же его фрак под замком. Можно было бы обратиться к Роудену, но у того одежда нисколько не лучше. Гастингс! Гастингс – то, что нужно! Он надел смокинг и неторопливо отправился в пансион к Гастигсу, но ему сообщили, что тот ушел больше часа назад.
– Интересно, куда это его понесло? – озадаченно спросил Клиффорд, вглядываясь в дальний конец улицы.
|
|
|
Горничная этого не знала, поэтому он одарил ее очаровательной улыбкой и вернулся к себе.
Гастингса тем временем носило неподалеку. Люксембургский сад находился в пяти минутах ходьбы от улицы Нотр-Дам-де-Шам. Там он и сидел под сенью крылатого бога, битый час выковыривая тростью дыры в пыли и наблюдая за ступенями, ведущими от северной террасы к фонтану. Солнце висело багровым шаром над туманными холмами Мёдона[70]. Длинные шлейфы облаков, тронутые розовым цветом, низко плыли к западу, сквозь дымку тумана купол Дворца инвалидов горел, словно опаловый. Позади Дома из высокой трубы поднимался пурпурный дым: в том месте, где его пересекало солнце, столб дыма превращался в полоску тлеющего огня. Высоко над темнеющей листвой каштанов поднимались башни-близнецы церкви Сен-Сюльпис, и в сумерках их силуэты сливались с небом.
Сонный дрозд распевал в ближайших зарослях, с тихим шелестом крыльев мимо летали голуби. Свет в дворцовых окнах погас, и купол Пантеона сиял над северной террасой, как огненная Вальгалла, а внизу мрачным рядом выстроились мраморные лица королей, обращенные к Западу.
С дальнего конца аллеи, ведущей к северному фасаду дворца, доносился гул омнибусов и уличные крики. Гастингс взглянул на дворцовые куранты: «Шесть». И поскольку то же время показывали его карманные часы, он продолжил дырявить гравий своей тростью. От фонтана к театру Одеон плотным потоком шли люди. Выступали священники в черных сутанах и в башмаках с серебряными пряжками; плелись усталые, пропыленные солдаты-пехотинцы; семенили опрятные девушки без шляпок и модистки с коробками; шествовали студенты с черными портфелями и в цилиндрах; прогуливались студенты в беретах с тяжелыми тростями; мчались вперед офицеры; дефилировали дамы в бирюзовом и серебристом; тяжело звенели шпорами кавалеристы; бежали посыльные, небрежно размахивая своими корзинками, влачились тощие и сутулые парижские бродяги с юркими глазками, осматривая землю в поисках брошенных окурков. Вся эта толпа двигалась ровным потоком мимо фонтана и выходила в город к театру Одеон. Его вытянутые аркады уже засветились газовыми фонарями. Раздался печальный перезвон колоколов храма Сен-Сюльпис, и башни дворца с часами озарились светом. Затем гравий зашуршал под легкими торопливыми шагами, и Гастингс поднял голову.
– Вы не слишком торопились! – весело сказал он, но голос его охрип, а раскрасневшееся лицо говорило, как долго он ее ждал.
– Меня задержали... В самом деле, мне так жаль... И... я всего лишь на минутку.
Она села на скамейку, бросив украдкой взгляд на мраморного бога, глядящего с пьедестала.
– Какая досада, несносный Купидон все еще здесь.
– Вместе с крыльями и стрелами, – сказал Гастингс, словно и не заметив, что она села рядом с ним.
– Крылья, – повторила она. – О да, чтобы улететь, когда ему наскучит эта игра. Хорошо, что кому-то пришла идея изобразить Купидона с крыльями, без них он был бы слишком назойлив.
– Вы так думаете?
– Хм, так мужчины думают.
– А женщины?
Она не стала отвечать на этот вопрос, а тряхнула своей маленькой головкой и поменяла тему:
– Я забыла, о чем мы с вами говорили.
– О любви, – ответил Гастингс.
– О нет, я об этом не говорила, – сказала девушка и, подняв глаза на мраморного бога, добавила: – Мне нет до нее никакого дела. И я не верю, что он стреляет из лука. Он трусоват. Скорее подкрадывается и бьет кинжалом, как тать в ночи. А трусости я не одобряю, – заявила она и отвернулась от статуи.
– Я думаю, он стреляет, и при том честно. Мало того, дает один предупредительный выстрел.
– Это вы знаете по собственному опыту, мсье Гастингс?
Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал:
– По крайней мере, меня он предупредил.
– Тогда прислушайтесь к предостережению, – воскликнула она с нервным смешком, снимая и снова натягивая перчатку. Покончив с этим, она взглянула на циферблат дворцовых часов, а затем, со словами: «Боже, как поздно! », сложила зонтик, затем раскрыла его и взглянула на собеседника.
– Нет, я не стану к нему прислушиваться.
– Довольно говорить об этой надоедливой статуе, – вздохнула она и украдкой метнув взгляд на его лицо, добавила: – Полагаю... Полагаю, вы влюблены?
– Не знаю, – пробормотал он. – Наверное, так оно и есть.
– И, кажется, вы от этого в восторге, – заметила она, вскинув голову, но тут же прикусила губу и задрожала, встретив его взгляд. Охваченная волнением, она вскочила со скамейки, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.
– Вы замерзли? – спросил он.
Она ответила только:
– О боже, боже, уже поздно! Так поздно! Мне нужно идти... Спокойной ночи!
Она на мгновение коснулась его рукой в перчатке и резко ее отдернула.
– Что с вами? – спросил он. – Вы напуганы?
Она как-то странно посмотрела на него.
– Нет, вовсе нет... Вы очень добры ко мне...
– Клянусь Кронидом, что вы имеете в виду, повторяя, что я к вам добр? Вы уже в третий раз это говорите. Я не понимаю, почему...
Барабанная дробь вдруг донеслась из караульного помещения дворца, и он споткнулся на полуслове.
– Послушайте, – прошептала она. – Сад скоро закроется. Уже поздно. Очень поздно.
Барабаны слышались все ближе и ближе, а затем силуэт барабанщика прорезал небо над восточной террасой. Гаснущий свет на мгновение блеснул на его начищенном поясе и штыке и тут же исчез в тенях, разбудив эхо барабанной дроби. Вдоль восточной террасы рокот слышался все слабее и слабее, а затем начал нарастать, когда барабанщик проходил аллею с бронзовым львом и свернул на западную террасу. И снова барабан слышался все громче и громче. Эхо отталкивало звуки от серой дворцовой стены. И вот уже барабанщик замаячил перед ними. Его красные брюки выделялись в сгущающейся тьме, бледно сияли медные вставки на барабане и штык, на плечах колыхались блестящие эполеты. Когда он проходил мимо, барабанная дробь загрохотала у них в ушах. Среди деревьев проблеснула его маленькая жестяная кружка, притороченная к рюкзаку. Затем часовые принялись монотонно кричать «Сад закрывается! Сад закрывается! », из казарм на улице Турнон послышались звуки горна.
– Сад закрывается! Сад закрывается!
– Спокойной ночи, – прошептала она. – Сегодня мне нужно вернуться одной.
Он смотрел ей вслед, пока она не дошла до северной террасы, а затем снова сел на мраморную скамью и сидел до тех пор, пока чья-то рука не легла ему на плечо, а мерцание штыков не напомнило, что пора уходить.
Она прошла мимо розовых клумб, свернула на улицу Медичи, пошла по ней к бульвару. На углу купила букетик фиалок и двинулась дальше к улице Эколь. Перед «Буланом» остановилось такси, из него выпрыгнула хорошенькая девушка, которой руку подавал Эллиот.
– Валентина, – крикнула она, – пойдем с нами!
– Не могу, – ответила та, остановившись на мгновение, – у меня встреча в «Миньоне».
– С Виктором? – со смехом предположила хорошенькая девушка.
Валентина слегка кивнула на прощание и, свернув на бульвар Сен-Жермен, ускорила шаг, стараясь побыстрее обойти веселую компанию, сидевшую у кафе «Клюни» – ее звали присоединиться к веселью. В дверях ресторана «Миньон» стоял угольно-черный африканец в ливрее. Он снял свою остроконечную фуражку, пока Валентина поднималась по устланой ковром лестнице.
– Пошлите ко мне Юджина, – сказала она консьержу и, пройдя коридору мимо столовой, остановилась у ряда обитых панелями дверей. Мимо пробегал официант, и она повторила ему свое требование. Юджин явился, почти бесшумно подскакивая, и с поклоном произнес:
– Мадам?..
– Кто здесь? – спросила она, указывая на двери.
– В этих кабинетах никого нет, сударыня. В той половине мадам Мадлен и мсье Гай, мсье Кламар, мсье Клиссон и мадам Мари со свитой.
Затем он снова поклонился и пробормотал, постучавшись дверь под номером шесть:
– Мсье ждет вас уже полчаса.
Клиффорд открыл дверь, и девушка вошла.
– Мсье, позвоните, когда подавать ужин, – сказал слуга и растворился в коридоре.
Клиффорд помог ей снять накидку, забрал шляпу и зонтик. Усевшись за маленький столик напротив, она улыбнулась и, приподнявшись на локтях, посмотрела ему прямо в лицо.
– Что ты тут делаешь?
– Жду, – с придыханием ответил он.
Обернувшись, она посмотрела на себя в зеркало. Там мелькнули широко раскрытые голубые глаза, вьющиеся волосы, прямой нос, маленькие, прихотливо изогнутые губы, а затем вновь отразилась изящная шея и открытая спина.
– Повернемся спиной к тщеславию, – сказала она и вновь наклонилась вперед. – Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя и... Сесиль, – повторил он с легкой неуверенностью в голосе. – Прошу тебя, не надо, Валентина...
– Ты же знаешь, мне не нравится, как ты себя ведешь, – спокойно сказала она.
Он смутился, и чтобы скрыть смущение, позвонил в колокольчик Юджину.
Тот принес первое – биск и бутылку Поммери. Дальше последовал набор обычных блюд вплоть до кофе. Потом на столе не осталось ничего, кроме маленького серебристого светильника.
– Валентина, – сказал Клиффорд, получив разрешение закурить, – что будем? Водевиль? Махнем в «Эльдорадо»? Или и то и другое вместе? Или цирк, или что-то еще?
– Все вместе, – сказала Валентина.
– Что ж, – сказал он, – боюсь, у меня не получится тебя развлечь...
– Отчего же? Во всяком случае, ты веселее, чем в «Эльдорадо».
– Послушай, Валентина, не смейся надо мной. Ты всегда так делаешь. И, знаешь, говорят, что смех убивает...
– Что убивает?
– Гм... Любовь, и все такое прочее.
Она хохотала до тех пор, пока на глаза ей не навернулись слезы.
– Ну, значит, любовь мертва.
Клиффорд смотрел на нее с растущей тревогой.
– Ты знаешь, зачем я пришла? – спросила она.
– Нет, – смущенно ответил он, – не знаю.
– Как давно ты крутишь со мной интрижку?
– Ну, около года, – ответил он нерешительно.
– Думаю, год. Тебе не надоело?
Он промолчал.
– Ты же знаешь, что я слишком хорошо отношусь к тебе, чтобы в тебя влюбиться. Мы с тобой старые друзья, добрые приятели... Да, если бы и не так, неужели ты думаешь, я ничего про тебя не знаю, Клиффорд?
– Не будь такой язвительной, такой жестокой, Валентина.
– Я жестока? Нет, я очень добра. И к тебе, и к Сесиль.
– Сесиль устала от меня.
– Надеюсь, что так, – сказала девушка, – потому что она заслуживает большего. Знаешь, какая репутация у тебя в Квартале? Ты самый ветреный, самый непостоянный, совершенно неисправимый! Серьезности в тебе не больше, чем у комара в летнюю ночь. Бедная Сесиль.
Клиффорд совсем смутился, и она сбавила тон:
– Ты мне нравишься. И ты это прекрасно знаешь, и все это знают. Ты просто избалованный ребенок, которому все позволено. Все тебе потворствуют, но нельзя всех вокруг делать жертвами своих прихотей.
– Прихотей! – воскликнул он. – Клянусь Кронидом! Можно подумать, речь идет не о девушках из Латинского квартала!
– Я не об этом говорю! Не об этом! И уж не тебе их осуждать! Что ты здесь делаешь сегодня вечером? Хочешь, скажу? Мсье получает маленькую надушенную записку, посылает ответ, одевается в лучшее платье...
– Ну прекрати, – перебил ее Клиффорд, сильно покраснев.
– Да, и оно тебе идет, – ответила она со слабой улыбкой. – Я в твоей власти, но я знаю, что ты мне друг. Вот поэтому я сюда и пришла. Поэтому я здесь и прошу у тебя об одолжении.
Клиффорд удивленно раскрыл глаза, но промолчал.
– Я... очень обеспокоена. Из-за Гастингса.
–Да? – изумился Клиффорд.
– Я хочу попросить тебя, – продолжала она тихим голосом, – пожалуйста, если у вас с ним зайдет разговор обо мне, не говори... не говори...
– Я не буду говорить с ним о тебе, – тихо сказал он.
– Не мог бы ты и другим запретить это?
– Если заговорят в моем присутствии, то конечно. Могу я спросить, почему?
– Потому что это несправедливо, – прошептала она. – Ты же знаешь, как он относится ко мне, и вообще... ко всем женщинам. Как он отличается от тебя и остальных... Я никогда не встречала такого человека, как мсье Гастингс.
Из пальцев Клиффорда едва не выпала сигарета.
– Я почти боюсь его, боюсь, что он узнает, какие мы все в Латинском квартале. О, я не хочу, чтобы он об этом узнал! Не хочу, чтобы он отвернулся от меня, перестал разговаривать со мной... Ты и все остальные понятия не имеете, что это значит для меня. Я не поверила, не могла поверить, что он такой хороший, такой благородный человек. Не хочу, чтобы он так скоро разочаровался. Рано или поздно он сам узнает обо всем и отвернется от меня... Но почему?! Почему он должен от меня отвернуться, а от тебя нет? – страстно воскликнула она. – Почему только от меня?!
Клиффорд, сильно смущенный, уставился на свою сигарету.
Девушка встала. Она очень побледнела.
– Он твой друг... И ты, конечно, имеешь право предупредить его.
– Он мой друг, – повторил Клиффорд.
Тогда она взмолилась:
– Заклинаю тебя всем святым, пожалуйста, не нужно ему ничего говорить!
– Что ж, как скажешь, – вежливо ответил он.
V
Для Гастингса месяц пролетел незаметно, не оставив по себе никаких особенных воспоминаний. Хотя кое-что все же осталось. Одно тягостное впечатление сохранилось у него от мистера Блейдена, которого он встретил на Бульваре Капуцинов в компании одной молодой особы совершенно определенного сорта, чей смех привел его в смятение. Когда он наконец вышел из кафе, куда мистер Блейден его затащил, чтобы вместе пообедать в кабинете, Гастингсу казалось, что весь бульвар с осуждением смотрит на него, идущего в такой компании. Он скорее почувствовал, кто эта юная особа с мистером Дж. Блейденом, и горячая кровь прилила к его щекам. Гастингс вернулся в пансион в таком жалком состоянии духа, что мисс Бинг встревожилась и посоветовала ему как можно скорее развеять тоску по дому.
Второе впечатление было более приятным. Однажды субботним утром он в одиночестве бродил по городу и зашел на вокзал Сен-Лазар. До завтрака было еще далеко, но он вошел в ресторан отеля «Терминус» и уселся за столик у окна. Собравшись сделать заказ, он приподнялся, и в этот момент едва не столкнулся лбом с человеком, идущим по проходу между столиков. Вместо извинений его дружески ударили по плечу, и проходящий человек сказал:
– Какого черта ты тут делаешь, старина? – это был Роуден, который немедленно подхватил его и заставил идти с ним.
Посопротивлявшись для приличия, Гастингс был препровожден в отдельный кабинет. Навстречу ему из-за стола вскочил слегка покрасневший Клиффорд и поприветствовал его с некоторым замешательством, которое было смягчено неприкрытым ликованием Роудена и чрезвычайной любезностью Эллиота. Последний представил его трем очаровательным девицам, которые встретили его с большим радушием, и вместе с Роуденом потребовал, чтобы Гастингс присоединился к столу.
Пока Эллиот вкратце описывал перспективы будущей поездки в Ла-Рош, Гастингс с удовольствием ел омлет и только ободряюще улыбался Сесиль, Колетт и Жаклин. Клиффор тем временем сквозь сжатые губы шипел Роудену, какой тот осел. Бедный Роуден растерянно смотрел на Эллиота, ища поддержки. Элиот незаметно качнул головой, глядя на Клиффорда, и дал понять Роудену, что они все вместе попытаются исправить его оплошность.
– Брось, – сказал он Клиффорду, – это судьба, она все решает за нас.
– Роуден, это он все решил, – пробормотал Клиффорд, пряча усмешку. В конце концов, он не нанимался в няньки Гастингсу.
Вот так и получилось, что поезд, отправившийся с вокзала Сен-Лазар в 9. 15 утра, в направлении Гавра, высадил на станции Ла-Рош всю веселую компанию – с зонтиками для солнца, с удочками и спиннингами для ловли форели. Гастингс, не подготовленный к поездке, шел налегке, с одной тростью в руке. Они разбили лагерь в платановой роще у берега реки Эпт, и Клиффорд, как всем известный любитель подвижных развлечений, принял командование на себя.
– Ты, Роуден, – сказал он, – поделись мокрыми мухами с Эллиотом и не спускай с него глаз – того и гляди, он начнет приматывать к спиннингу поплавок и грузило. И не позволяйте ему рыться тут в поисках червей.
Эллиот хотел возмутился, но, услышав всеобщий смех, только махнул рукой.
– Я тебя умоляю, неужели ты думаешь, что это моя первая форель?
– Конечно нет, я думаю, что свою первую форель ты, если повезет, поймаешь сегодня, – сказал Клиффорд и тут же едва увернулся от крючка, который немедленно в него полетел. Он принялся распутывать и подготавливать три тонких удочки, с помощью которых они собирались доставить радость и рыбу для Сесиль, Колетт и Жаклин. Со всей серьезностью он проверил, чтобы на каждой леске висели по четыре сплющенные дробинки, маленький крючок и блестящее перышко-поплавок.
– Я не притронусь к червям, – с отвращением объявила Сесиль.
Жаклин и Колетта поспешили ее в этом поддержать, и Гастингс с готовностью принял на себя эту обязанность. Сесиль, которой гораздо больше нравились пестрые мухи, чем червяки, отправилась с Клиффордом учиться ловле форели. Вскоре они вдвоем исчезли за поворотом Эпта.
Эллиот с сомнением взглянул на Колетту.
– Мне больше нравится ловить пескарей, – решительно заявила она. – А ты отправляйся с мьсе Роуденом за форелью, если хочешь.
– Правильно, – поодержала ее Жаклин.
Эллиот в нерешительности рассматривал свой спиннинг.
– Ты держишь катушку не с той стороны, – заметил Роуден.
Эллиот поколебался и украдкой посмотрел на Колетту.
– Да я... наверное, тоже не буду ловить форель, – начал он. – Тут есть удочка, которую оставила Сесиль.
– Не называй спинниг удочкой, – перебил его Роуден.
– Ну, спиннинг, – продолжал Эллиот, двинувшись было следом за двумя девушками, но Роуден схватил его за шиворот.
– Ну уж нет! С чего это мы будем ловить рыбу с помощью поплавка и грузила, как девчонки, если у нас есть спиннинги? Пойдем-ка со мной!
Там, где беспечный узенький Эпт сквозь заросли тростника несет свои воды к Сене, у зеленых берегов плескались серебристые пескари. На этом берегу сидели Колетта и Жаклин, болтали и смеялись, наблюдая за своими алыми перышками-поплавками, а Гастингс, надвинув шляпу на глаза и удобно устроив голову на мягком мху, лениво прислушивался к их тихому щебету, услужливо надевал на крючки червяков и снимал с них маленьких пескарей, когда взлет удила и радостный крик объявляли об очередном улове. Солнечный свет просачивался сквозь листву, и слышалось пение лесных птиц. Сороки в изысканных черных фраках, пролетая мимо, с любопытством приземлялись неподалеку, прыгали, подергивая хвостами. Бело-голубые сойки с розовыми грудками пронзительно кричали в кронах деревьев, в небе над полями созревающей пшеницы низко парил ястреб, распугивая стайки воробьев. У другого берега реки пролетела над водой чайка, оставив на поверхности колеблющийся шлейф. Воздух был чист и неподвижен, ни один листок не шевелился. С далекой фермы доносились слабые звуки – пронзительные крики петуха и глухой собачий лай. Мимо продымил буксир «Оса-27», таща за собой длинную вереницу барж, к сонному Руану по течению реки проскользила легкая парусная лодка. Слабый, свежий запах земли смешивался в воздухе с запахом воды, оранжевые бабочки танцевали над тростником, а синие – порхали по тенистой роще, укрытой мхами.
|
|
|
