Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Улица первого снаряда 3 страница




На набережной один за другим вспыхивали факелы, и вся площадь пришла в движение. Вниз от Елисейских полей через Площадь Согласия стягивались клочья полков – там целая рота, тут беспорядочная толпа. Они сливались туда со всех улиц, женщины и дети бежали следом за ними. Ледяным ветром мимо Триумфальной арки и темной аллеи пронесся стон:

– Мы проиграли! Проиграли!

Мимо двигался потрепанный конец батальона, похожий на призрак поражения. Уэст застонал. Вдруг из темных рядов выскочила фигура и позвала его по имени. Увидев, что это Трент, Уэст закричал. Трент схватил его, побелев от ужаса:

– Сильвия?

Уэст не мог произнести ни слова, ответила Колетт:

– Сильвия! Они обстреливают квартал!

– Трент! – крикнул Брейт, но того уже не было, и догнать его было невозможно.

Обстрел прекратился, когда Трент пересек бульвар Сен-Жермен. Вход на Рю-де-Сен был перекрыт грудой дымящегося кирпича. Повсюду снаряды пробили глубокие воронки в тротуарах. Кафе превратилось в кучу камней и стекла, книжный магазин разбомбило от крыши до подвала, а маленькая пекарня, в которой давно уже ничего не пекли, теперь представляла собой груду кирпича и жести.

Он перелез через дымящиеся развалины и поспешил к рю-Турнон. Пожар на углу освещал улицу, а на стене банка, под разбитым газовым фонарем, сидел мальчишка и писал кусочком угля:

 

ЗДЕСЬ УПАЛ ПЕРВЫЙ СНАРЯД

 

Буквы зарябили в глазах у Трента. Убийца крыс закончил писать и отступил назад, чтобы полюбоваться работой, но, увидев человека со штыком, заорал и бросился бежать. Когда Трент, шатаясь, пересек разрушенную улицу, со всех дыр и щелей в развалинах навстречу к нему выбегали женщины и проклинали его. Сначала он не мог найти свой дом, потому что слезы слепили его. Ощупью он нашел стену и добрался до двери. В сторожке консьержки горел огонь, там лежал мертвый старик. Ослабев от пережитого, Трент на минуту оперся о винтовку, а затем, схватив факел, бросился вверх по лестнице. Он хотел позвать Сильвию, но язык почти не ворочался во рту. На втором этаже он увидел куски штукатурки на лестнице. На третьем в полу зияла дыра, и поперек лестничной площадки в луже крови валялась консьержка. Следующий этаж был его. Их. Дверь свисала с петель, в стенах зияли дыры. Он прокрался внутрь и без сил опустился на кровать.

Две руки обвились вокруг его шеи. Заплаканные глаза заглянули ему в лицо.

– Сильвия!

– О Джек! Джек! Джек!

На смятой подушке рядом с ними заплакал младенец.

– Они принесли его мне. Он мой, – всхлипнула она.

– Наш, – прошептал он, обнимая их обоих.

Снизу лестницы донесся встревоженный голос Брайта:

– Трент? Все хорошо?

 

Улица Нотр-Дам-де-Шам [51]

А помнишь, грустили мы в те дни,

Которые теперь считаем счастьем?

I

Эта улица не была фешенебельной, не была убогой. Пария среди улиц — улица без лица. Считалось, что она была расположена за пределами аристократической авеню де л'Обсерватуар. Студенты Монпарнаса только свой квартал считали богемным, и презирали чужие. Жители Латинского квартала, подходившего к улице с северной стороны, смеялись над ее респектабельностью и гнушались прилично одетым студенчеством, которое там обреталось. Там бывало мало посторонних, разве что иногда студенты Латинского квартала пересекали улицу между улицей де Ренн и Булье, да еще по выходным после обеда являлись с визитом в приют монастыря рядом с улицей Вавен немногочисленные родители и опекуны. В остальное время улица Нотр-Дам-де-Шам была пустынна, как бульвар Пасси. Самый респектабельный ее участок находился между улицей де ла Гранд-Шомьер и улицей Вавен. По крайней мере к такому выводу пришел преподобный Джоэл Байрам, когда они вместе с Гастингсом бродили по ней. Гастингсу это место показалось довольно приятным в ясную июньскую пору, и он уже раздумывал выбрать его, когда преподобный Байрам с возмущением отпрянул от креста, стоящего у монастыря.

— Иезуиты, — пробормотал он.

— Ну и что? — устало сказал Гастингс. — Кажется, ничего лучше мы уже не найдем. Вы же сами говорите, что в Париже торжествует порок — по-моему, мы на каждой улице сталкиваемся с иезуитами или с чем-нибудь похуже, — через минуту он повторил: — Или с чем нибудь похуже. Впрочем, я бы и не заметил этого, если бы вы не предупреждали меня по доброте душевной.

Отец Байрам поджал губы и огляделся. Солидная обстановка очевидно произвела на него впечатление. Затем, хмуро глянув на монастырь, он взял Гастингса под руку и повлекся через улицу к железным воротам – на их синем фоне белела цифра 201бис. Ниже было напечатано объявление на английском языке:

1. Носильщикам стучать один раз.

2. Слугам стучать два раза.

3. Посетителям стучать три раза.

Гастингс трижды нажал на кнопку электрического звонка. Аккуратная горничная провела их через сад в гостиную. Дверь в столовую была открыта, из-за стола поднялась полная женщина и направилась к ним. Гастингс успел мельком увидеть за завтраком молодого человека с несоразмерно большой головой и нескольких чопорных пожилых джентльменов, прежде чем дверь закрылась и полная женщина вплыла в гостиную, принеся с собой черного пуделя и аромат кофе.

– Плезир видеть вас! — воскликнула она, переходя с французского на плохой английский. — Мсье американ? КонечнО. Мой пансион для американ сюрту[52]. Здесь спик англе, сетадир[53], персональ, слуги спик, плюзома[54], а литл[55]. Я рада, что вы станете здесь пансьонер[56]...

— Мадам... — начал Байрам, но его сразу прервали.

— Ах да, я понимаю, боже мой! Вы не спик франсэ, но хотите лёрн[57]. Мой муж спик франсэ с пансьонер. У нас есть на данный момент семья американ, которые лёрн франсэ у мой муж.

Тут пудель зарычал на Байрама, и хозяйка тут же его легонько хлопнула.

— Вату! [58] — воскликнула она, притворно сердясь на собаку. — Вату! Ах ты гадкий! Гадкий!

— Mais, madame, — сказал Гастингс улыбаясь, — il n'a pas l'air trè s fé roce[59].

Пудель убежал, а хозяйка воскликнула:

— Ах, какая прелесть! Он спик франсэ как истинный парижанин!

Преподобному Байраму удалось вставить пару слов и собрать более или менее подробную информацию о ценах.

— Это действительно пансион серьё[60], у нас клиенты зе бест, действительно пансион семейный, все живут как дома.

Они поднялись наверх, чтобы осмотреть будущую комнату Гастингса, проверить пружины у кровати и договориться о еженедельной доплате за полотенца.

Отец Байрам казался удовлетворенным. Мадам Маро проводила гостей до дверей и позвала горничную, но когда Гастингс вышел на посыпанную гравием дорожку, его спутник и наставник на мгновение задержался и вперился в мадам своими слезящимися глазами.

— Вы понимаете, — сказал он, — это в высшей степени воспитанный юноша, его характер и нравы безупречны. Он молод и никогда не жил за границей, никогда не бывал в больших городах. Его родители просили меня как старого друга семьи, живущего в Париже, позаботиться о том, чтобы он не попал в дурную компанию. Он будет изучать живопись, но родители были категорически против, чтобы он поселился в Латинском квартале, зная о царящей там безнравственности.

Его прервал звук защелкиваемого замка, он поднял глаза, но не успел заметить, как за дверью гостиной горничная игриво хлопнула по руке большеголового молодого человека.

Мадам кашлянула, бросила убийственный взгляд за спину и просияла улыбкой, глядя на преподобного Байрама.

— Вам очень повезло, что вы пришли здесь. Вы не сыщете пансион солидно, иль нон экзистэпа[61], — убежденно заявила она.

Так как добавить больше было нечего, отец Байрам присоединился к Гастингсу у ворот.

— Надеюсь, — сказал он, поглядывая на монастырь, — что ты не взумаешь связываться с иезуитами.

Гастингс тоже взглянул на монастырь — мимо серого фасада шла хорошенькая девушка. Ей навстречу шел какой-то молодой человек с этюдником. Энергично жестикулируя, он что-то сказал ей и крепко пожал руку. Они оба рассмеялись, и каждый пошел своей дорогой.

— До завтра, Валентина, — прокричал молодой человек на прощание.

«Валентина, — подумал Гастингс, — какое странное имя», — и двинулся за преподобным Джоэлом Байрамом, который шаркающей походкой направлялся к ближайшей трамвайной остановке.

 

II

— Вам нравится Париж, мсье Астан? — спросила мадам Маро на следующее утро, когда Гастингс вошел в столовую пансиона, разрумянившийся после купания в небольшой ванне наверху.

— Уверен, что понравится, — ответил он, удивляясь собственному упадочническому настроению.

Горничная подала ему кофе и булочки. Он скользнул рассеянным взглядом по большеголовому молодому человеку и скромно ответил на приветствия чопорных пожилых джентльменов. Кофе он не допил и задумчиво крошил булочку, не обращая внимания на сочувственные взгляды мадам Маро, которой хватило такта, чтобы его не бескокоить. Вскоре вернулась горничная, на подносе она несла две чашки шоколада. Чопорные пожилые джентльмены незаметно косились на ее тонкие лодыжки. Горничная поставила шоколад на столик у окна и улыбнулась Гастингсу. Затем в комнату вошла худенькая молодая девушка, за ней шла ее точная копия, только старше возрастом. Они заняли столик у окна. Обе явно были американками. Гастингс не рассчитывал на радушный прием соотечественников, но был разочарован тем, что на него даже не взглянули. Он покрутил нож в руках и уставился в свою тарелку.

Худенькая молодая девушка оживленно щебетала. Она прекрасно сознавала присуствие Гастингса и была готова благосклонно ответить на его внимание, но все же чувствовала свое превосходство над ним. Ведь она провела в Париже три недели, а он, как можно было заметить, еще не успел распаковать чемодан. Она благодушно препиралась с матерью, сравнивая достоинства Лувра и Бомарше. Участие матери в этом обсуждении сводилось к восклицаниям «Ах, Сюзи! »

Чопорные пожилые джентльмены в полном составе поднялись и покинули комнату. Внешне они сохраняли вежливую мину, но внутренне были раздражены. Они терпеть не могли американцев, которые вечно заполняли комнату своей болтовней. Большеголовый молодой человек посмотрел им вслед, понимающе покашливая и бормоча: «Потешные стариканы».

— В них есть что-то порочное, мистер Блейден, — сказала девушка.

На это мистер Блейден улыбнулся и ответил:

— Что ж, их время все равно миновало, — таким тоном, который подразумевал, что «его время пришло».

— У них такие мешки под глазами, — воскликнула девушка. — Вообще позор для молодого джентльмена...

— Ах, Сюзи! — укоризненно сказала ее мать, и разговор прервался.

Через некоторое время мистер Блейден бросил на стол «Пети журналь», который ежедневно изучал за счет пансиона, и, повернувшись к Гастингсу, начал светскую беседу.

— Я вижу, вы американец...

На это блестящее и оригинальное предположение Гастингс, смертельно тоскующий по дому, охотно ответил. Мисс Сюзи Бинг поддерживала беседу замечаниями, явно адресованными мистеру Блейдену. В какой-то момент она позабыла обратиться прямо к нему, отвечая на общий вопрос, и установила контакт с Гастингсом. И очень скоро они вместе с матерью распространили свой протекторат на эту нейтральную территорию.

— Мистер Гастингс, вы не должны каждый вечер покидать пансион, как это делает мистер Блейден. Париж — ужасное место для молодых джентльменов, а мистер Блейден к тому же еще и страшный циник.

Мистер Блейден выглядел польщенным ее словами.

— Я все дни буду проводить в Школе искусств, — ответил Гастингс, — а вечера с большим удовольствием буду проводить здесь.

Мистер Блейден, который за пятнадцать долларов в неделю работал продавцом мануфактурной компании «Троя» (Нью-Йорк), выпускающей скамейки, скептически ухмыльнулся и удалился, чтобы встретиться с покупателем на бульваре Мажанта. Гастингс вышел в сад вместе с миссис Бинг и Сюзи, уселся по их приглашению в тени у чугунной калитки. Каштаны все еще источали розово-белое благоухание, среди роз, увивавших решетку у белой стены дома, жужжали пчелы. В воздухе чувствовалась легкая прохлада. Повозки с водой двигались по улице вверх и вниз. Чистый ручей журчал по безупречно вычищенной водосточной канаве улицы Гранд-Шомьер. На борюрах весело резвились воробьи, купаясь в лужах и с наслаждением взъерошивая перья. В обнесенном стеной саду на другой стороне улицы, среди миндальных деревьев распевала пара черных дроздов. Гастингс проглотил комок в горле, потому что пение птиц и журчание воды в парижской канаве напоминали ему солнечные луга Миллбрука.

— Это черный дрозд, — заметила мисс Бинг. — Вон он, на розовом кусте. Весь черный, только клюв как будто окунули в омлет, так французы говорят...

— Ах, Сюзи! — воскликнула миссис Бинг.

— Этот сад принадлежит двум художникам, американцам, — невозмутимо продолжала девушка. — Я часто вижу, как они проходят мимо. Им, кажется, все время требуются модели, в основном молодые и хорошенькие...

— Ах, Сюзи!

— Может, им нравится рисовать девушек. Но я не понимаю, зачем для этого приглашать еще трех молодых джентльменов, рассаживаться в два кэба и ездить туда-сюда, распевая песни. А вообще эта улица, — продолжала она, — невероятно скучная. Тут нет ничего, кроме этого сада, да еще бульвар Монпарнас виднеется с улицы Гран-Шомьер. Тут никто никогда не ходит, кроме полицейского. Ко всему прочему монастырь на углу...

— Я подумал, это иезуитский колледж... — начал Гастингс.

В ответ он шеломленно прослушал подробную лекцию, как будто заученную из путеводителя Бедекера[62], которая закончилась словами: «С одной стороны роскошные отели Жан-Поля Лорана и Гийома Бугеро. Напротив, в маленьком проулке Станисласа пишет свои шедевры, очаровавшие весь мир, Каролюс-Дюран[63]».

Черный дрозд разразился переливчатыми трелями, с какого-то далекого зеленого островка ему ответила невидимая птица. Воробьи прекратили барахтаться в лужах и прислушались к ней с беспокойным чириканьем. Потом прилетела бабочка, уселась на гроздь гелиотропа и расправила малиновые крылья, согреваясь в солнечном свете. Она показалась Гастингсу давней знакомой, и перед его глазами сразу возникло видение высокого коровяка и пахучих цветов горчавки с ажурными краями, видение белого дома и поросшей лесом поляны, видение мужчины, склонившегося над книгой, и женщины у цветущей клумбы, — сердце его наполнилось радостью. Через мгновение мисс Бинг вывела его из задумчивости:

— Мне кажется, вы скучаете по дому!

Гастингс покраснел.

Мисс Бинг с сочувствием вздохнула и продолжила:

— Я тоже вначале тосковала по дому и ходила с мамой гулять в Люксембурский сад. Не знаю почему, но в этом старомодном саду я как будто чувствовала себя ближе к дому. В других местах этого рукотворного города такого не испытаешь.

— Но там полно мраморных статуй, — мягко возразила миссис Бинг. — И я не вижу никакого сходства с домом.

— А где этот сад? — спросил Гастингс.

— Пойдемте со мной, — предложила мисс Бинг.

Они встали и последовали к воротам. Там она указала в направлении улицы Вавен.

— Мимо монастыря, направо, — улыбнулась она.

И Гастингс отправился туда.

 

III

Люксембургский сад утопал в цветах. Гастингс медленно брел по длинным аллеям, мимо деревьев, мимо позеленевших от времени мраморных скамеек и старинных скульптур. Пройдя через рощу у бронзового льва, он вышел на увенчаную деревьями террасу у фонтана. Его ложе блестело на солнце. Цветущий миндаль укрывал террасу, а дальше по широкой спирали расходились каштаны, уходя в густые заросли у западного крыла Люксембурского дворца. С другого конца аллеи возвышалась обсерватория, чем-то похожая на восточную мечеть. Оконные стекла пылали в жарком июньском солнце. У фонтана под надзором нянюшек в белых чепцах толпились дети, вооруженные бамбуковыми палочками, и пускали кораблики, чьи безветренные паруса тоже освещались солнцем.

Смуглый полицейский с красными эполетами, при парадной шпаге некототорое время наблюдал за ними, а потом направился к молодому человеку, спустившему собаку с поводка. Пес с наслаждением валялся по траве, втирая в шкурку грязь и беспечно болтая лапами в воздухе.

Полицейский молча указал на собаку, утратив дар речи от возмущения.

– Да-да? – нагло улыбнулся молодой человек.

– Молодой человек... – начал полицейский.

– У вас есть ко мне какие-то претензии?

– Если вы не посадите собаку на цепь, мне придется ее конфисковать, – сказал полицейский.

– А причем здесь я?

– Ну это ведь ваш бульдог?

– Если бы он был мой, я бы посадил его на цепь.

Полицейский недоверчиво оглядел студента – глумливого, как все студенты на свете, – и попытался схватить пса, который немедленно увернулся и помчался мимо клумбы. Полицейский бросился в погоню. Время от времени бульдог нарочно позволял преследователю прикоснуться к себе, чтобы подогреть у того интерес к упражнению. Полицейский заметил это и решил пресечь зло в самом источнике. Он подскочил к студенту и выкрикнул:

– Я арестовываю вас за нарушение общественного порядка, как владельца собаки.

– Но это не мой пес, – возразил тот.

Это было издевательство. Дальше бегать за собакой было бесполезно – когда к погоне присоединились три садовника, она ловко ускользнула от них и исчезла на улице Медичи. Изможденный полицейский отправился искать утешение среди нянюшек в белых чепцах, а студент взглянул на часы и поднялся со скамьи. Заметив Гастингса, он улыбнулся и поклонился. Гастингс, смеясь, подошел к нему.

– Клиффорд, – сказал он, – я вас сначала не узнал.

– Это из-за усов, – вздохнул тот. – Я пожертвовал ими ради прихоти... друга. Как вам мой пес?

– Значит, он все-таки ваш? – воскликнул Гастингс.

– Разумеется. Это одно из его излюбленных развлечений – салочки с полицейскими. Но теперь его здесь запомнят, так что придется это прекратить. Он побежал домой. Всегда так делает, когда в игру включаются садовники. Жаль, ведь он любит валяться на лужайках.

Они немного поболтали о планах Гастингса, и Клиффорд пригласил его в студию.

– Старина Тэбби, я имею в виду доктора Байрама, рассказывал мне о вас, еще до того, как мы с вами познакомились. И мы с Эллиотом поможем, чем можем.

Затем, снова взглянув на часы, он пробормотал:

– У меня всего десять минут до Версальского поезда, au revoir, – и двинулся было прочь, но, увидев девушку, идущую к фонтану, снял шляпу и смущенно улыбнулся.

– Вы опоздаете на поезд, – сказала она, почти не заметив присутствия Гастингса.

– Я... я ухожу, – пробормотал Клиффорд.

Она со значением посмотрела на него, и Клиффорд, сильно покраснев, пробормотал:

– С вашего позволения, имею честь представить вам моего друга, мсье Гастингса.

Гастингс низко поклонился. Она очень мило улыбнулась, но в аккуратном наклоне ее маленькой парижской головки было что-то опасное.

– Жаль, что мсье Клиффорд не может уделить мне больше времени, познакомив с таким очаровательным американцем, – сказала она.

– Я должен... должен идти, Валентина, – начал Клиффорд.

– Разумеется, – сказала она.

Клиффорд удалился с недовольной гримасой, и она добавила ему вслед:

– И поцелуйте за меня мою любимую Сесиль!

Проследив, как он скрылся на улице Асса, девушка тоже собралась уходить, но вдруг вспомнила о Гастингсе, взглянула на него и покачала головой:

– Мсье Клиффорд такой легкомысленный человек, что даже неловко, – улыбнулась она. – Вы конечно, слышали о его успехах в Салоне[64].

Гастингс непонимающе смотрел на нее, и она это заметила.

– Вы, конечно, были в Салоне?

– Нет, – ответил он, – я в Париже всего три дня.

Она, казалось, даже не обратила внимания на его реплику и продолжала:

– Никто и подумать не мог, что у него хватит сил на что-нибудь стоящее. Но мсье Клиффорд всех просто поразил. Представьте, он разгуливал по Салону с орхидеей в петлице, да еще выставил вполне годную работу. – Она улыбнулась воспоминаниям, любуясь фонтаном. – Бугеро сказал, что Жюлиан[65] был так потрясен, что только пожал Клиффорду руку и даже забыл похлопать его по спине! Представляете? – рассмеялась она. – Папаша Жюлиан забыл похлопать его по спине.

Гастингс, удивленный ее знакомству с великим Бугро, посмотрел на нее с уважением.

– Прошу прощения, вы ученица Бугеро? – неуверенно спросил он.

– Я? – слегка удивленно спросила она, потому что для шуток у них было слишком короткое знакомство. На приятном лице молодого человека было написано вполне серьезное ожидание ответа. «Ну и ну, – подумала она. – Какой он забавный! »

– Вы, конечно, изучаете живопись? – спросил он.

Она откинула назад изогнутую ручку зонта и ответила вопросом:

– Почему вы так думаете?

– Потому что вы говорите обо всем со знанием дела.

– Вы смеетесь надо мной, а это дурной тон, – заметила она.

В ответ он неожиданно покраснел до корней волос.

– Как давно вы в Париже? – спросила она наконец.

– Три дня, – серьезно ответил он.

– Но... вы ведь не нувориш? – спросила она. – Вы слишком хорошо говорите по-французски! – затем, помолчав повторила: – Вы что, нувориш?

– Да.

Она уселась на мраморную скамью, которую недавно занимал Клиффорд, и держа зонтик над своей маленькой головкой, внимательно посмотрела на него.

– Не верю!

Он почувствовал, что это комплимент, и на мгновение ему захотелось отказаться от своей презираемой касты. Но собравшись с духом, он рассказал ей, что он действительно нувориш, впервые в Париже. И все это с такой подкупающей откровенностью, что ее голубые глаза широко раскрылись, а губы расплылись в сладчайшей из улыбок.

– И вы никогда не бывали в Академии?

– Никогда.

– И не модель?

– Нет.

– Забавно, – раздельно произнесла она. И оба засмеялись.

– А вы бывали в Академии искусств?

– Сто раз.

– И видели моделей?

– Миллион раз.

– И вы знаете Бугеро?

– Да, и Эннера, и Константа, и Лоуренса, и Пюви де Шаванна, и Даньян-Бувре, и Куртуа... И всех остальных!

– Но вы же говорили, что не художница.

– Разве говорила? – серьезно сказала она.

– Нет? – робко спросил он.

Она покачала головой, улыбнулась, а потом вдруг опустила головку и принялась чертить кончиком зонтика на песке какие-то фигуры. Гастингс занял место рядом на скамье и теперь, упершись локтями в колени, сидел, разглядывая водяную пыль над струей фонтана.

Неподалеку маленький мальчик, одетый в матросскую курточку, тыкал пальцем в свой кораблик и кричал:

– Не пойду домой! Не пойду!

Его няня укоризненно всплескивала руками.

«Ну точно американский мальчишка», – подумал Гастингс, и его вновь пронзила тоска по дому. Вскоре нянька выловила кораблик, несмотря на сопротивление ребенка.

– Мсье Рене, я забираю вашу лодку, оставайтесь здесь один, если хотите.

Мальчик, нахмурившись, попятился.

– Отдайте ее мне, – крикнул он, – и не называйте меня Рене, потому что я Рэндалл, и вы это знаете.

– Вот как, – сказал Гастингс. – Рэндалл – это английское имя.

– Я американец, – объявил мальчик на прекрасном английском, повернувшись к Гастингсу, – а она такая дура: все время зовет меня Рене, хотя мама называет меня Ренни...

Тут он увернулся от сердитой няньки и забежал за скамью позади Гастингса. Тот рассмеялся, подхватил ребенка и посадил к себе на колени.

– Это мой соотечественник, – сказал он девушке, сидящей рядом с ним.

Говоря это, он улыбался, но в горле у него запершило.

– Конечно! Видишь флаг со звездами на моем кораблике? – воскликнул Рэндалл.

И действительно, американский флаг игрушечного судна беспомощно свисал из-под мышки няньки.

– Он очарователен, – воскликнула девушка и порывисто наклонилась к ребенку, чтобы поцеловать его. Мальчик вывернулся из рук Гастингса, и няня набросилась на него с упреками.

Валентина покраснела и закусила губу, когда няня, не сводя с нее глаз, оттащила ребенка подальше и демонстративно вытерла ему щеку носовым платком. Девушка на скамейке бросила взгляд на Гастингса и снова закусила губу.

– Какая злая женщина, – сказал он. – В Америке любая нянюшка сочла бы себя польщенной, если бы красавица поцеловала ее подопечного.

Девушка на мгновение спряталась за зонтиком и тут же вызывающе открыла лицо.

– Вам не кажется странным, что она была против?

– А что?

Она снова окинула его быстрым испытующим взглядом. Его глаза были спокойными и ясными, он улыбнулся и еще раз повторил: «А что? ».

– Вы забавный, – пробормотала она, склонив голову.

– Почему?

Она не ответила, молча вычерчивая в пыли круги и линии своим зонтиком.

– Мне нравится, что у молодых людей здесь много свободы. Французы совсем не похожи на нас. В Америке, или, по крайней мере, там, где я живу, в Милбруке, девушки тоже вполне независимы. Они гуляют одни и принимают друзей без компаньонок. Я боялся, что мне будет здесь скучно. Но теперь рад, что ошибся.

Она подняла на него глаза и не отвела их.

– Здесь множество хорошеньких девушек гуляют одни по террасе, – любезно продолжал он. – Вот и вы тоже одна. Скажите, я не знаю французских обычаев, вы имеете право ходить в театр без компаньонки?

Она долго изучала его лицо, а потом с дрожащей улыбкой спросила:

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что вы должны это знать, – весело сказал он.

– Да, – тускло ответила она, – знаю.

Он подождал ответа и решил, что она, вероятно, неправильно его поняла.

– Надеюсь, вы не думаете, что я пытаюсь злоупотребить нашим коротким знакомством? В самом деле, это странно, что Клиффорд назвал вас по имени, а фамилии не сказал. Может быть, так принято во Франции?

– Так принято в Латинском квартале, – ответила она со странным блеском в глазах. – Вы должны знать, мсье Гастингс, что мы все здесь несколько безрассудны. Богема не предполагает этикета и церемоний. Поэтому Клиффорд представил меня попросту и оставил нас вдвоем – только поэтому, и потому что мы с ним приятели, а у меня много приятелей в Латинском квартале, много знакомых, – я не изучаю живопись, но...

– Но что? – озадаченно спросил он.

– Не скажу, это секрет, – улыбнулась она. На щеках у нее загорелись красные пятна, и глаза лихорадочно заблестели. Она как-то сразу посерьезнела и спросила: – Вы близко знакомы с мсье Клиффородом?

– Не очень.

Помолчав, она повернулась к нему, совсем бледная:

– Моя фамилия Тиссо. Можно вас попросить об услуге, несмотря на короткое знакомство?

– О, почту за честь!

– Обещайте не говорить обо мне с мсье Клиффордом. Обещайте, ни с кем не говорить обо мне.

– Обещаю, – отвечал он, совсем сбитый с толку.

Она нервно засмеялась.

– Мне хочется остаться загадкой. Такой каприз.

– Я надеялся, что вы позволите господину Клиффорду ввести меня в ваш дом.

– Мой... мой дом! – повторила она.

– То есть представить меня вашей семье.

Перемена в лице девушки испугала его.

– Прошу прощения, я причинил вам боль...

Она мгновенно, по-женски простила его.

– Мои родители умерли, – сказала она.

– Я обидел вас своим предложением? Нарушил какой-то обычай?

– Я не могу, – ответила она. И добавила: – Мне очень жаль, но поверьте, я не могу. – Он серьезно поклонился, и на лице его отразилось смутное беспокойство. – Не потому, что не хочу. Вы мне нравитесь, вы очень добры ко мне...

– Добр? – воскликнул он с удивлением.

– Вы мне нравитесь, – медленно повторила она, – мы будем видеться с вами, если захотите.

– В доме у знакомых?

– Нет.

– Где же?

– Здесь, – с вызовом ответила она.

– Что ж, надо признать, в Париже куда более либеральные взгляды, чем у нас.

– Да, мы очень раскрепощенные люди.

– По-моему, это очаровательно, – заявил он.

– Видите ли, здесь мы будем вращаться в высшем обществе, – робко произнесла она, изящным жестом указывая на статуи былых королей, выстроившиеся рядами над террасой.

Он посмотрел на нее с восхищением, и она просияла от успеха своей невинной шутки.

– В самом деле, – улыбнулась она. – Здесь у меня будет подобающее сопровождение, ведь я под защитой самих богов. Смотрите, вот Аполлон, и Юнона, и Венера на своих пьедесталах, – она указывала на статуи маленьким пальчиком в перчатке. – Церера, и Гермес, и... не могу понять, кто это такой.

Гастингс повернулся и взглянул на крылатого Купидона, в тени которого они сидели.

– Да ведь это любовь, – сказал он.

 

IV

– Тут слоняется один нувориш, – тихонько протянул Лаффат, облокотившись на мольберт и обращаясь к своему другу Боулзу. – Нувориш, зеленый и аппетитный, как молодой огурец. Да поможет ему небо, если он попадет в салатницу.

– Деревенщина? – спросил Боулз, заштукатуривая фон сломанным мастихином и одобрительно любуясь результатом.

– Да, неотесанный молокосос, вырос среди коровьих лепешек.

Боулз провел большим пальцем по контуру холста, «чтобы немного разрядить атмосферу», как он выражался, посмотрел на модель. Затем, вытащив трубку, чиркнул спичкой о пиджак соседа, и раскурил ее.

– Его зовут, – продолжал Лаффат, – Гастингс. Лакомый кусочек. Знает о жизни не больше, чем кошка-девственница, впервые вышедшая на прогулку под луной, – лицо Лаффата при этом выражало тяжкое бремя приобретенного опыта.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...