Трагическое сознание

Трагическое сознание — тип сознания, широко распрост­ранившийся в XX веке. Мы все так или иначе причастны к его надрывности, его безумным надеждам, страстным самооб­манам и апокалиптическим предчувствиям. Трагическое — нерв нашего столетия, породившего книги А. Камю и Ф. Каф­ки, картины П. Пикассо и С. Дали, создавшего реальный фа­шизм и полную драматизма советскую историю. Но что такое трагическое сознание? Как расшифровать термин «трагичес­кое» применительно не к театральным подмосткам, а к реа­лиям действительности?

Со словом «трагическое» сразу ассоциируется нечто гроз­ное, мрачное, глубоко печальное, но в то же время — возвы­шенное. Истинный трагизм высок, в нем есть дерзость и пафос, отчаяние и отсвет духовного взлета. В этой «полетности», некоей экзистенциальной удали явно просматривается отли­чие трагического переживания от пессимизма. На первый взгляд, пессимизм и трагичность — явления одного ряда.. Это типы сознания, приписывающие действительности знак минус, преломляющие мир через такие эмоциональные состоя­ния, как тоска, страх, безнадежность, предчувствие гибели,, вина, одиночество, бессмысленность и т. д. Однако трагиче­ское сознание резко отличается от пессимизма своей глубинной двойственностью, внутренней противоречивостью, само­разорванностью.

Пессимизм целостен, это однозначно негативная оценка бытия: мир плох, несовершенен, история бессмысленна, ее ждет дурной конец, реальны лишь страдания, а наслаждение — обман. Никаких разночтений, ненужных рефлексий, ника­кой суеты. Вердикт вынесен и пересмотру не подлежит. Пес­симизм песет в себе смирение по отношению к несовершенству мира, покорность перед его несправедливостью и жестокостью: «Что поделаешь, такова жизнь... ». И поскольку жизнь такова, классический восточный пессимизм — буддизм, и его западный восприемник А. Шопенгауэр, предлагают бестрепет­но сделать один-единственный разумный, с их точки зрения, вывод: угасить желания и волю к жизни. Уснуть. Растворить­ся в нирваническом «ничто». Тогда, разумеется, никаких проб­лем. Именно поэтому один из великих гуманистов XX века А. Швейцер называл пессимизм пониженной волей к жизни. Чтобы делать пессимистические выводы, надо уже заранее по­терять душевную энергичность и «упругость», угаснуть, поко­риться.

Совершенно другую картину являет трагическое сознание. Это сознание борцов и бунтарей, восстающих против фунда­ментальных основ бытия, которые заведомо неподвластны че­ловеческой воле и человеческому действию. Это сознание тех, кто внутренне не смирился, кто посягает на основы как Уни­версума, так и своего собственного «я», если они не устраи­вают человеческую душу. Трагическое сознание всегда име­ет два полюса: отрицание и утверждение, безнадежность и на­дежду, униженность и гордыню. Да, мир плох, даже ужасен для человека, — как бы говорит трагическое сознание, — но это не причина для согласия со злом, героика возможна даже в обреченности, и, может быть, именно тогда она особенно цен­на. Трагическое сознание — манифестация абсолютных прав субъективности, ее несмирения и ее бесконечного страдания перед лицом многократно превосходящих ее сил. Это вызов слепому року, моральное отрицание дисгармонии, неприятие мира, где господствует смерть и гибель ценностей, и в то же время — явная или тайная мечта о лучшем. Пессимист не меч­тает, а просто уходит от мира. Обладатель трагического ми­ровосприятия остается на своем месте до конца, пытаясь най­ти выход из безвыходности и, солнце во мраке.

По мнению ряда авторов XX века, трагичность — неизбеж­ный спутник человеческого сознания вообще[28]. Наше суще­ствование изначально трагично, этот трагизм коренится в са­мом способе нашего бытия, и потому неотъемлем от нас. Тра­гизм определяется наличием в человеческой жизни смыслов. Наша конечность, отграниченность от действительности и других существ, неизбежно частная точка зрения порождают для нас противостояние субъекта и объекта, «я» и «другого», заставляют осмысливать бытие в категориях начала и конца, жизни и смерти. Те субъективные «фильтры», через которые мы воспринимаем мир, создают универсум как смысловой, се­мантический, вызывающий всю гамму переживаний, свойст­венных индивидуальности, которая вычленила себя из объек­тивной безбрежности Абсолюта. Человек, «интендирующий смыслы», — существо глубоко одинокое, оторвавшееся от пу­повины Универсума, маленький младенец Вселенной, слабый и неразумный, но осмеливающийся несмотря ни на что ут­верждать свое трагическое право на отдельность, неслитность, самостоятельность перед лицом Континуальности и Бесконеч­ности, Вечности и Необходимости. Именно из этого проистека­ют основные «темы» трагического сознания.

Тема фатальности судьбы и груза человеческой ответствен­ности за собственные поступки — одна из наиболее древних трагических тем, запечатленных в образе царя Эдипа. Эдип вступает в единоборство с роком, пытается, исходя из своих нравственных человеческих представлений, вести себя соот­ветственно моральным нормам, однако терпит сокрушитель­ное поражение и несет всю полноту воздаяния за содеянное. Он виноват без вины и наказан за виновность, причина кото­рой — не он сам. Все совершается помимо его сознательной воли, но его же собственными руками. Его трагедия — в бес­силии совладать с предписаниями судьбы, в столкновении мо­рального требования и внеморального закона.

В XX веке тема судьбы и взаимоотношений с ней подни­малась в работах философов-экзистенциалистов. Слепая судь­ба помещает человека в определенную эпоху, страну, семью (он об этом не просил! ), мы оказываемся заброшенными в бы­тие и, казалось бы, не отвечаем за несовершенство мира, и все же на нас грузом лежит «экзистенциальная вина». Живя в этом мире (приняв его! ), мы как бы санкционируем его существование и, стало быть, берем на себя бремя ответствен­ности за то, что мир таков. Как говорит М. М. Бахтин, у нас нет «алиби в бытии», мы отвечаем перед ближними и дальни­ми, перед Богом и людьми, отвечаем за свои поступки и по­мыслы. Нам не избежать и ответственности перед самим со­бой, а попытка свалить эту ответственность на рок, судьбу, законы, обстоятельства категорически не принимаются во внимание.

Тема судьбы и ответственности имеет не менее трагедий­ный накал, когда речь идет о расхождении в деятельности че­ловека цели и результата. Поколения русских революционе­ров искренне полагали, что служат великому делу освобож­дения родины от эксплуатации и гнета. Множество честных людей в нашей стране «служили делу партии», не жалея сво­его здоровья и сил, потому что ориентировались на вполне благородные цели: свобода, братство, материальный и духов­ный расцвет. Но «исторический фатум» пел свою песню, дале­кую от субъективных иллюзий и надежд, он вел наличное об­щество не к расцвету, а к распаду, и когда речь идет о том, что теперь тысячам людей твердят «вы виноваты», это истин­ная трагедия и подрыв их жизненных основ.

«Прозрение» — особенно позднее — всегда трагично, впро­чем, как и «прозрение» будущего, которое все равно не можешь изменить.

Вторая важная тема трагического сознания — раздвоение человека между его «высшей» и «низшей» природой: чувствен­ным и духовным началом, удовольствием и смыслом. Далеко не всякий автор может сказать, как это сделал Клайв Льюис: «Высшее не стоит без низшего». Многие великие умы, зада­ющие тон в духовной жизни своего времени, не способны на компромиссы, или же невозможность компромисса заложена в той системе ценностей, которой они предаются безраздель­но. Так, аскетический, монашеский идеал, символизирующий полноту духовной жизни (христианской, индуистской или какой-либо другой) категорически отвергает плотские радости, приобретающие в этом случае облик «дьявольских соблаз­нов», греховных устремлений и низких корыстных побужде­ний. Пример Л. Толстого или М. Ганди показывает, сколь драматичными являются борьба с человеческой природой, попытка перекроить ее по «чисто духовному образцу», восстать против требований естества.

Однако противоречие между социально-ценностным и чуветвенно-страстным может приобретать и другой вид. Это показал З. Фрейд в образе трагически-разорванного «я» обычного рядового европейца, отнюдь не стремящегося к религиозному Идеалу, но Желающего быть просто добропорядочным обывателем. Непосредственные эмоционально-чувственные по­буждения, изгнанные в сферу бессознательного, и социальные нормы, образующие «супер-эго», вступают в непримиримый конфликт. «Эго» постоянно оказывается между молотом и наковальней. Тщась разрешить это противоречие между двумя равносильными побуждениями, оно изобретает иллюзорные миры, совершает побеги от собственных побуждений возвышает, сублимирует собственную природу, стараясь оконча­тельно изменить ее ведущие черты, и никогда не побеждая. Очевидно, главный трагизм человека, если рассматривать его с позиций психоаналитика, состоит в абсолютной невозмож­ности победить себя самого.

Еще одно проявление трагизма, связанного со страстями, — в осознании их внутренней пустоты, когда они оторваны от смыслообразующих факторов. Погоня за наслаждениями как таковыми упирается в скуку самоповторов, в тоску и горечь, в желание найти смысл и идеал при полной невозможности по каким-либо субъективным причинам это сделать.

Типичный пример трагедийного сознания мы находим, в «Мифе о Сизифе» Альбера Камю. Писатель совершенно яв­ственно осознает ущербность действительности, лишенной Бо­га, высших ценностей, ведущих социально значимых и этичес­ки важных ориентиров. Он страдает от этого и именно такую бездуховность называет абсурдностью. Однако принятая им точка зрения «рационалиста» запрещает ему усматривать в действительности, существующей помимо нашего индивиду­ального сознания, наличие ценностных Абсолютов. Вслед за Ф. Ницше он считает подобный взгляд единственно честным, не затуманивающим голову сладкими иллюзиями. Посадив себя в рационалистически-нигилистическую клетку, Камю тоскует об идеале, об ориентирах-опорах. Его Сизиф безыс­ходно трагичен, ибо не может найти единственный смысл — смысл собственного бессмысленного усилия, он не верит именно в то, о чем взыскует.

Если трагедии неверия подвержены атеисты и нигилисты, то у религиозного сознания свои противоречия и проблемы, свой путь душевных мук, не имеющих окончательного разре­шения. Так, трагичным для верующего выступает осознание глубочайшего разрыва между великим, всемогущим Богом и конкретными преходящими вещами, смертными, грешными, несовершенными. С этим невозможно согласиться, это трудно принять как данность. О трагической бренности, виновности и падшести перед лицом Бога всего, что наполняет нашу повсе­дневную жизнь, мучительно размышляют многие крупнейшие авторы: Августин Блаженный и Б. Паскаль, С. Къеркегор и В. Соловьев, Л. Шестов и К. Барт. Как любить конкретных лю­дей, когда они — лишь бледная тень идеала? Как сносить ста­рение и умирание любимых — эту печать греха на матери­альном мире? Как поднять сию бренную действительность до ее совершенного прообраза в Божественном уме? Как снять с нее проклятие и вырвать из бездны гордыни и пагубного сво­еволия?

Христианство и авторы, воспитанные в христианской куль­туре, дают на эти вопросы ответы, также ведущие нас по пу­ти трагизма и страдания. Выход — в покорности Богу, в сни­скании Божественной благодати, которая постигается в стра­хе и трепете. Путь к блаженству пролегает через страдание, страх, тревогу. Совсем иначе пытаются разрешать коллизию между вечным и преходящим авторы-индуисты. Они ищут ее решение за рамками трагического сознания, через сознатель­ный выход из него. Постижение ананды (блаженства), лежащей в сердце вещей, за их внешними, преходящими чертами, связано с отрешенной бытийной радостью, спокойствием, любовью.

Величайшей трагедией для людей выступает внешнее (со стороны общества) или внутреннее (путь разочарования) раз­рушение той ценностной системы, которая лежала в основе их мировосприятия, деятельности, жизненной ориентации. Для многих это фактически крушение мира. Внешнее разрушение принятой системы ценностей осмысливается как трагическая несправедливость, посягательство на святыню, и требует от человека отстаивания попранных ценностей. Это ведет к со­знательному самопожертвованию (символическому или реаль­ному), уничтожению самого себя вместе с разрушенной цен­ностной структурой или гибели в борьбе за ее восстановление.

Внутреннее крушение ведущих ценностей дает другой ва­риант трагизма: чувство потерянности, уничтожение значи­мости собственного «я», глубокое одиночество и переживание бессмысленности жизни.

Пути выхода из такого рода трагических ситуаций пред­лагают авторы-психоаналитики, в частности Э. Фромм, кото­рый подчеркивает вредность полного отождествления себя с^-той или иной законченной ценностной структурой. Если ты живешь в модусе «иметь» и «владеешь» некими ценностными представлениями как целостной и неподвижной вещью, то ее всегда можно у тебя отнять, а тебя разрушить как «вла­дельца». Трагизм преодолевается лишь на путях открытости, способности меняться, адаптироваться в новых условиях, из­менчивом потоке бытия. Однако многим и многим людям та­кой выход не доступен. Они живут и погибают, руководству­ясь трагическим сознанием, полностью и навсегда идентифи­цируя себя с уходящими в прошлом жизненными ориентациями.

Третью тему трагического сознания, которую я хочу осве­тить здесь, можно назвать «индивидуальность и обезличенный мир». Речь идет о глубоком безысходном одиночестве челове­ка, как правило, творца — художника, писателя, философа — в повседневной жизни, где все заняты решением прагматичес­ких задач и осмысливают действительность в рамках приня­того стереотипа. Трагедия непонятости, отсутствие адекватно­го контакта с окружающими, невозможность в связи с этим в полной мере реализовать себя — удел таких оригинальных натур. Своеобразие рождается в одиночестве, но оно и ведет к одиночеству. Оригинальная индивидуальность ищет выход к Другим, строит духовные и эмоциональные мосты, но все они обрушиваются, потому что то ли значимый Другой оказы­вается измысленным (плодом поэтической фантазии), то ли этот Другой, даже реально обладающий всевозможными до­стоинствами, не в силах проникнуть во внутренний мир не­обычной личности. Очень точно трагичность такой ситуации выразила в своих стихах М. Цветаева:

Что мне делать, слепцу и пасынку

В мире, где каждый и отч и зряч,

Где по анафемам, как по насыпям

Страсти! — Где насморком

Назван плач!

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

В мире мер?

Трагедия оригинального мировосприятия в принципе не­разрешима и оттого становится еще острее.

Or чего же зависит жизнь трагического сознания, широта распространения его основных сюжетов, его глубина и интен­сивность? Эти вопросы требуют серьезного углубленного ис­следования, однако я назову по крайней мере три момента, влияющих на то, погружаются люди в переживание трагизма илиже смотрят на жизнь иными глазами.

1. Характер эпохи. Как известно, переломные эпохи, когда рушатся прежние ценности и социальные установления, по­рождают мощный всплеск трагического мирочувствования. Спокойные периоды исторического развития (разумеется, от­носительно спокойные! ) в массе настраивают людей на более
мажорный и оптимистический лад, хотя в любые времена есть натуры, глубоко предрасположенные к трагизму.

2. Тип человека, темперамент, характер. Можно предпо­ложить, что меланхолические и холерические натуры более склонны вносить элементы трагического сознания в жизнь, нежели уравновешенные флегматики и бравурные сангвиники. Переживание трагизма свойственно любому человеку, но устойчивое видение мира через призму трагизма не может
быть не связано с эмоциональным строем личности.

3. Установки сознания. Каждый из нас может сужать или расширять сферу трагического в своей жизни, делать его пре­бывание в нашей душе более или менее постоянным. Это за­висит от того, как мы оцениваем трагическое сознание. Если у нас есть сознательная или бессознательная установка на
ценность трагического мироосмысления и сопровождающих его страданий, если трагическое восприятие понимается как некий признак «элитарности», избранности (а это вполне воз­можно), человек все более погружается в трагическое, истол­ковывает в трагическом ключе даже те впечатления и события, которые не вполне подпадают под его характеристики. Дру­гая установка — это установка на то, что, хотя в определенные моменты нашей жизни от трагизма нам не уйти, он не должен ежеминутно терзать нас своими неразрешимыми про­тиворечиями, превращать человеческое существование в спло­шную пытку. В таком случае трагическое переживание, оста­ваясь одной из вершин духовности, не претендует на ежеднев­ное и ежечасное пребывание в нашей Повседневности, уступа­ет место здравоуравновешенному, положительному жизнечувствованию. Светлое сознание, радостное мировосприятие ста­новится ведущим.

Так вопрос о трагическом сознании последовательно ведет к феномену Светлого сознания, ибо только такой подход смо­жет достроить до целостности картину эмоционально-ценност­ной жизни человека.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: