Власть страха

Рассматривая человеческий мир в определенном, ракурсе, его можно было бы назвать миром страха. У З. Фрейда уст­рашение и ответная боязнь — важнейший механизм, отноше­ний в обществе, а сама культура имеет репрессивный харак­тер. «Если развитие культуры, — пишет он, — имеет столь зна­чительное сходство с pазвитием индивида и работает с по­мощью. тех же орудий, то не вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому многие культуры или целые, культурные эпохи (а возможно, и все человечество) сделались «невро­тическими» под влиянием, культуры? [48]  Невротический страх для Фрейда — массовое явление _: (религию он именует, например, неврозом навяз­чивости).

Однако людьми в повседневной социальной жизни владе­ет отнюдь не только невротический страх, но и страх вполне реалистический, имеющий четкие и однозначные причины. Вся история общества связана с выработкой многообразных методов устрашения, которые направляются и против инопле­менников, претендующих на захват территории, и против собственного народа: устрашение физической болью, голодом, реальными лишениями, смертью— страданиями всех форм и видов. Но это и устрашение морально-психологическое, осно­ванное на боязни позора, осуждения со стороны общины, ре­лигиозно-духовных инстанций, общественного мнения. В истории человечества изобретены десятки пыток и казней, предназначенных не только для доставления. мучений не­посредственному виновнику нарушения неких установлений, но и для вызывания ужаса у окружающих, ужаса, способно­го блокировать любое стремление противостоять власти и господствующему закону. Собственно, такую цель и пресле­дуют публичные казни и жестокие наказания (например, би­чевание, — весьма распространенное у разных народов). Страх перед болью и позором, перед разорением и уничто­жением собственной семьи должен служить тормозом актив­ности, нежелательной для данного строя. Впрочем, как бы за­пуган и подавлен ни был народ, если условия жизни крайне тяжелы, страх перед репрессивно-пыточной системой осла­бевает. В этом смысле любой массовый бунт несет в себе элемент бесстрашия, преодоления страха, действия вопреки
ему.

Если страх издревле был одним   из могущественнейших механизмов сохранения в обществе наличного положения ве­щей, то в не меньшей степени он является и орудием сил, стремящихся низвергнуть существующие порядки. Мы хоро­шо знаем и из собственной истории, и из истории других стран, что революции, как правило, бывают кровавыми и не­сут в себе смятение и страх для большой части населения, а не только для тех социальных групп, которые непосредст­венно выступают мишенью революционного удара. Кроме того, для любого переходного периода, даже не в форме по­литической революции, характерны хаос и разложение преж­них социальных структур, разгул бандитизма, преступности, возникновение локальных войн — все то, что устрашает лю­дей не меньше, а, может быть и больше, чем мрачная репрес­сивная машина тоталитарной власти.

Страх оказывается особенно силен и подавляет, когда опасность быть убитым или покалеченным проистекает не из твоих собственных ответственных действий, которые ты волей совершать, а волен и не совершать, а выступает случайной. Именно таким методом устрашения населения пользуется сов­ременный терроризм, взрывающий бомбы на людных улицах,
в театрах и магазинах. В данном случае преследуется цель массового устрашения и внушения мысли, что официальная власть не в силах избавить население от грозящей опасности. Этим же методом пользовались фашисты во время второй мировой войны. Всех жителей города или узников лагеря
выстраивали в шеренги и расстреливали каждого десятого или каждого пятого. Смерть была случайной, неизбирательной и оттого особенно страшной. _:

Долгое время страх служил не только средством жесткой социальной регуляции, но и одним из способов принуждения к труду. Рабский труд, да и во многом барщина, процветавшая при крепостном праве, основывались на страхе перед на­казанием: избиением, полным ограблением. Однако с начала буржуазной эпохи страх перед физическим принуждением пе­рестает быть в западном мире центральным стимулом произ­водства. Главным становится страх экономический, перспек­тива безработицы, голод, низкий жизненный уровень в соче­тании с надеждой хорошо и благополучно жить при условии успешного выполнения работы. Т. е. страх как стимул не ис­чезает, а трансформируется. Будучи смягчен, он продолжает действовать в качестве кнута, подстегивающего человека там, где поощрение пряником оказывается явно недостаточным. Даже самое демократичное современное общество, имеющее прекрасные социальные программы, вынуждено время от вре­мени подхлестывать свое население, сокращая вспомощество­вания и пробуждая трудовую активность при помощи страха перед снижением жизненного уровня.

В последние 50-60 лет мощное регулятивное воздействие на массовое сознание и практическую политику оказывал страх перед глобальными угрозами человечеству, возникши­ми в результате интенсивного технического прогресса. Это, в первую очередь, угроза ядерной войны и экологической ка­тастрофы. Целые поколения людей выросли в гнетущей атмо­сфере страха перед ядерной бомбой, ракетами противника, массовой гибелью, не оставляющей надежд на будущее.

Никто не считал, сколько неврозов было замешано па этом страхе, постоянно поддерживаемом средствами массо­вой информации, раздуваемом и нагнетаемом радио и теле­видением. Кстати сказать, средства массовой информации в современном мире это, в некотором роде, гигантская машина для запугивания населения, способная проникнут в самые отдаленные уголки. А запугивать можно не только ядерной бомбой, но и мрачными экономическими перспективами, и свирепостью политического противника, и реальной преступ­ностью. Преступность, правда, при этом не уменьшается, но страх увеличивается. Недаром говорят: у страха глаза вели­ки. Страх, раздутый средствами вещания, порождает депрес­сию или панику у миллионов людей. В этом случае оказыва­ется, что темное восприятие авторов передач тучей опуска­ется на множество других сознаний, оплетая их своей темно­той. Это не значит, конечно, что о проблемах не надо говорить. Говорить надо, но не пугать, тем более, что наиболее ответ­ственные политические и экономические решения принимают­ся все-таки не испуганными миллионами, а достаточно огра­ниченным кругом причастных к власти лиц, нередко совершен­но свободных от невротических комплексов массового сознания.

Исторически страх был тесно сплетен с религией. Древнее высказывание «страх породил богов», может быть, и не стоит оценивать как выражение истины в последней инстанции, но нельзя отрицать и того, что многие религии рассматривают страх как свой атрибут, неотъемлемый компонент веры. Чело­век должен пребывать «в страхе божьем», испытывать «страх и трепет», а надежда — лишь оборотная сторона этого стра­ха. Бог может поддержать и спасти, но он же — карающий судья, обрекающий грешника на бесконечные муки расплаты за содеянное зло. «Бог, — пишет христианский философ и про­поведник Клайв Льюис, — единственная поддержка, но он же — источник предельного ужаса; Он — то, в чем мы больше всего нуждаемся, и то, от чего мы больше всего хотели бы спрятаться. Он — единственный возможный союзник, а мы делаем себя его врагами... Добро — величайшая защита, ли­бо величайшая опасность — в зависимости от того, как вы на него реагируете»[49].

Другой религиозный деятель, один из известных мисти­ков нашего века Даниил Андреев, описывая мучения грешных душ в нижних слоях ада, замечает, обращаясь к современни­кам: «... тем, которые возмущены суровостью законов (кар­мы. — Е. З. -А. ), можно ответить одно: так работайте же над их просветлением! Конечно, с умственными привычками гуманистического века легче бы сочеталось представление не о материальных муках, но о, так сказать, духовных угрызени­ях совести, тоске о невозможности любить и тому подобное. К сожалению, варварские эти законы создавались, очевидно, без учета настроения интеллигенции XX столетия»[50]. Таким образом, опира­ясь на собственный духовный опыт, автор утверждает нали­чие в загробном мире страшных физических страданий, кото­рые должны быть угрозой грешникам, вызывающей у них ужас перед перспективой наказания. В христианстве одной из характеристик праведности прямо называется богобоязнен­ность.

В то же время, восточное религиозное философствование, отождествляющее Бога и мир, ликвидирующее резкую грань между ними, выступает против страха перед высшими сила­ми, ибо видит Бога, воплощенным во всем. «... Веданта не признает ни греха, ни грешника, ни Бога, которого нужно бо­яться. Бог — единственное существо, которого вы не можете бояться — это Он. Что же это должно быть за существо, ко­торое боится Бога? — Это должно быть существо, которое бо­ится своей тени... », — пишет Вивекананда. И чуть выше: «Веданта верит только в один грех, только один в мире — и это вот что: момент, когда вы думаете, что вы — грешник, или что кто-либо грешник — это грех»[51]. (Впрочем, несмотря на прекрасные идеи Веданты, реаль­ные религиозные организации на Востоке, как и на Западе, всегда активно включали страх в свой арсенал средств воз­действия на верующих. Среди многочисленных индуистских и буддийских богов есть гневные и карающие, также требу­ющие молитв, покаяний и жертвоприношений, как и боги других вероисповеданий. Религиозная регуляция поведения людей непременно замешана на преклонении и страхе.

В современном обществе официальной и постоянной аре­ной для страха стали определенные пласты массовой культу­ры. Издавались и издаются триллеры — рассказы и романы, специально предназначенные для возбуждения страха, сни­мается множество кинокартин, призванных привести благо­честивых граждан в состояние ужаса: это и жуткие детекти­вы, и истории-катастрофы, и нескончаемые серии об оживших мертвецах-оборотнях и агрессивных инопланетянах. Почему? Зачем это людям, и без того невротизированным вполне ре­альными угрозами и страхом перед трудными жизненными проблемами? Или допустимо отозваться о широкой публике в соответствии со старой шуткой из записных книжек И. Иль­фа: «Край непуганых идиотов. Самое время припугнуть»?

Думается, успех «пугательной продукции» основывается на некоторых особенностях человеческой психологии. Каждый из нас помнит, как привлекательны в детстве страшные сказ­ки, все эти «черные руки», ведьмы, упыри и прочая фантасти­ческая нечисть. Пока слушаешь, зуб на зуб не попадает, ко­ленки трясутся, зато как хорошо потом смеяться над своими страхами при ярком свете дня или пренебрегать этими «дет­скими баснями», когда зажжена лампа и вся семья в сборе. Сначала страх сплетен с восторгом, с ощущением тайны, вы­хода за пределы обыденности, а потом страх преодолен, на него можно глядеть свысока. Во всех случаях такого рода уг­роза, вызывающая страх, является ирреальной, не способной дотянуть до читателя и зрителя свою когтистую лапу. Она где-то, не здесь, и «взаправду» ловит в свои сети кого-то совсем другого, в ином измерении.

Тяготение к продукции «индустрии ужасов» обусловлено двумя причинами. Первая — скука. При достаточно благопри­ятных и спокойных социальных условиях человеку надоеда­ет однообразие размеренной жизни. Именно к такой публике обращаются авторы предисловия книги «Ночь мягкого ужаса. Любимые рассказы Хичкока и прочие истории». Они пишут, что «мягкий» рассказ ужасов прикасается к некоей границе в душе читателя. «Эта граница отделяет в его душе надеж­ный, до скуки изученный, полностью осознанный и контроли­руемый район цивилизованности от безбрежного поля, где живут страхи всех наших животных предков: кошмары, при­матов, переживания земноводных, ужасы инфузории-туфель­ки. Мы давно уже не испытываем таких страхов, положенных нам эволюцией, — от них происходят освежающие наш орга­низм выбросы адреналина»[52]. Очевидно, что в столь экзотических способах повысить свой адреналин чита­тель нуждается только тогда, когда он не испытывает в пов­седневности никаких негативных эмоциональных стрессов.

Другая причина обращенности к созерцанию кошмарных видений — это подспудное желание убедиться, что «в жизни не так жутко, как можно было бы подумать». Фильм страш­нее. Возвращение из искусственного страха оказывается праздником, повседневные страхи — ничем в сравнении с жутью чужой фантазии: да мы, оказывается, не так уж пло­хо живем! И акула нас не съела, и небоскреб не загорелся, и лифты пока не попадали, и упыри в гости приходят редко!

Однако «ужасное» в искусстве не должно переходить не­которых границ, после которых оно перестает быть развлече­нием и оказывает лишь угнетающее, тормозящее воздейст­вие, способное вызвать страх и депрессию в обычной жизни. А это уже совсем другое дело. Настоящего страха, тяжелого, неотвязного никто не просит. Да его и так хватает. Пробле­ма в ином: можно ли жить и умирать без страха? Можно ли с ним бороться и ему противостоять?