Кризис верхнего палеолита и формирование нового типа отношений между людьми

 

Намерению убивать способно противосто­ять соображение,

что врага можно с поль­зой употребить для работы, если ему сохранить жизнь.

Тем самым насилие вместо убийства довольствовалось порабо­щением.

Так было положено начало поща­ды к врагу...

З.Фрейд

 

Исчезновение неандертальцев ознаменовало переход от среднего к верхнему палеолиту; началась эпоха бурного разви­тия вида homo sapiens. Присвоив и ассимилировав культуру позднего мустье, кроманьонцы — возможно, благодаря лучше­му качеству членораздельной речи и речевого мышления — оказались способны к очень быстрому (по палеолитическим меркам) развитию материальных орудий и навыков, изобрази­тельного искусства и т.д.

Но с устранением межвидовой конкуренции неоантропы сохранили исконную психологию острого неприятия "чужа­ков". Можно предположить, что в период обострившегося про­тивоборства с неандертальцами и в тех регионах, где это противоборство было особенно выражено, враждебность между кроманьонскими племенами несколько ослабла. Вместе с тем культура по-прежнему не имела иных средств консолидации соплеменников, нежели образ врага, а мы и по примеру несрав­ненно более зрелых обществ знаем, как легко восполняется эта опустевшая психологическая ниша, коль скоро в ней сохрани­лась необходимость. Известный историк Б.Ф.Поршнев, напри­мер, доказывал, что именно в верхнем палеолите до крайности обострилось ощущение враждебности всего чужого — наследие смертельной войны с неандертальцами,— причем мощное пси­хологическое отталкивание служило причиной интенсивных миграций, в процессе которых люди той эпохи заселили (при продолжающемся ледниковом периоде!) все пригодные для жизни районы планеты...

Размышляя об апополитейном палеолите, историки и ан­тропологи вынуждены очень много додумывать. Утверждения, как правило, гипотетичны, факты противоречивы, а часто их совершенно недостаточно для построения сколько-нибудь пол­ной картины. Особенно это касается проблемы кризисов и, соответственно, причин качественных скачков.

Я не нахожу, например, удовлетворительного объяснения того, почему кроманьонцы сумели одолеть палеоантропов. Если ставить акцент на анатомических преимуществах (гибкая кисть, строение гортани и, возможно, структура мозга), то не ясно, отчего же их предки добрую сотню тысяч лет оставались на периферии событий. "Пассионарный этнос", внезапно воз­никший энергетический импульс — как, возможно, предполо­жили бы поклонники Л.Н.Гумилева? Но мне эта историческая концепция вообще представляется крайне уязвимой. По моим наблюдениям, пассионарными бывают не этносы, а идеи (типа христианской, исламской или коммунистической), создающие массовую мотивацию напора, так что импульсы имеют, скорее, не биоэнергетическое, а информационное происхождение.

Уже на границе среднего и верхнего палеолита решающее значение в жизни людей должно было принадлежать культур­ным, социальным, социально-психологическим факторам, ус­певшим значительно потеснить факторы сугубо биологичес­кие, а потому здесь уместны осторожные аналогии с события­ми позднейшей истории. И тогда логично полагать, что замеча­тельная культура мустье сама переживала глубокий кризис, а кроманьонцы сыграли приблизительно такую же роль, какую в писанной истории не раз выполняли варварские племена по отношению к более развитым цивилизациям. Но в чем состоя­ли причины и содержание кризиса, по каким признакам его можно зафиксировать? Эти вопросы, как и многие другие, остаются пока без ответа...

Самый древний из антропогенных кризисов, о которых на сегодняшний день возможно рассуждать более или менее пред­метно, произошел на исходе палеолита, 10—15 тысяч лет тому назад, и получил в научной литературе название верхнепалео­литического.

Это был глобальный по значению и типично эволюционный кризис, охвативший средние широты Евразии, где развитие шло наиболее динамично. Люди сумели овладеть чрезвычайно продуктивными орудиями, приемами и навыками охоты. Дро­тики, копья с костяными и каменными наконечниками, копье-металки, ловчьи ямы, прочая "охотничья автоматика", воз­можно, лук со стрелами обеспечивали присваивающему хозяй­ству небывалый технологический потенциал. Поскольку, к тому же, это совпало по времени с тенденцией общего потепле­ния на планете (приближался послеледниковый период — го­лоцен), то в итоге складывались идеальные условия для роста населения и, соответственно, материальных потребностей об­щества.

Но, видимо, даже не сами по себе материальные потребнос­ти послужили главной причиной возросшего давления на при­родную среду. С небывалым могуществом охотники обрели эйфорическое ощущение безнаказанности, а те потребности, которые я с некоторой даже опаской назвал бы "духовными" (к какой же еще сфере отнести самовыражение, самоутвержде­ние?) стали принимать типичный для подобных ситуаций де­формированный характер. Охотничий азарт, безудержное стремление к успеху в добыче за пределами материально необ­ходимого превратили людей верхнего палеолита в подлинный бич для животного мира. Сегодня обнаруживаются следы этой экологической вакханалии.

...При одной из раскопок в Якутии археологи наткнулись на такое количество мамонтовых костей, что сначала, по ана­логии с легендой о слоновьих кладбищах (будто каждый слон, чуя приближение смерти, отправляется в определенное место), решили, что перед ними естественное кладбище мамонтов. Кладбище, однако, оказалось "рукотворным" — неподалеку обнаружили стоянку первобытного человека. На территориях Чехии, Франции известны места, где было убито от сотни до тысячи мамонтов, многие тысячи лошадей. Жилища из мамон­товых клыков строились с явным превышением конструктив­ной необходимости, с претензией на то, что в современном языке называют словом "роскошь". Стоит добавить, что, в отличие от природных хищников, людей привлекали не ста­рые, больные и ослабевшие, но наиболее сильные, красивые особи, а техническое оснащение охотников вполне отвечало притязаниям...

Природа не могла бесконечно выдерживать давление столь оснащенного и безудержного агрессора. Стали исчезать поголо­вья и целые виды животных, издревле служивших объектом охоты. Полностью вымерли пещерные медведи, мамонты, не­которые породы лошадей. Около 25 тысяч лет назад первые люди проникли в Америку, распространились от Аляски до Огненной Земли, полностью истребив по пути слонов, верблю­дов — непуганные стада, не имевшие опыта общения с гоминидами, а потому особенно легко уязвимые.

Экологический кризис не мог не повлечь за собой кризис "политической": конкуренция между племенами достигла пре­дельного ожесточения, количество населения сократилось на порядок, в некоторых зонах люди, видимо, временно совсем исчезли. Человечество — по крайней мере его большая и наи­более динамично развивавшаяся часть — опять оказалось на грани самоистребления.

Напомню, что все это происходило на фоне приближавшегося голоцена — послеледникового периода, общего потепления на планете, когда, кажется, должен был бы наступить расцвет охоты и собирательства. В данном случае исходной причиной,

запустившей механизм кризиса, явно стал не "вызов" внешней среды, а собственная активность развивающегося общества — прямолинейное развитие технологий, которое и завело присваи­вающее хозяйство в тупик. Значительно позже подобная же си­туация сложилась в Америке и привела к сходным результатам. А в Австралии, например, до прибытия европейских колонизато­ров присваивающее хозяйство продолжало доминировать полнос­тью и безраздельно. Это обстоятельство пытаются объяснить особенностью флоры и фауны, в которых якобы отсутствуют объ­екты возможного культивирования (как выразился один ученый, "нельзя выращивать колючую траву и доить кенгуру"). Насколь­ко это справедливо, оставим судить знатокам местной природы. Фактически же известно, что в истории австралийских абориге­нов просто не возникало подобной потребности: при географичес­кой изоляции на сравнительно небольшой территории их технология охоты была надолго законсервирована и осталась на уровне начала верхнего палеолита. Поэтому ничего подобного верхнепалеолитическому кризису австралийские племена не пережили.

В тех же регионах, где людям довелось испытать эйфорию всемогущества и ее самоубийственные последствия, нужно было искать кардинальный выход из тупика. Таким выходом стал переход некоторых племен к оседлому земледелию и скотоводству. Начался грандиозный процесс комплексного преобразования общественной жизнедеятельности — неолити­ческая революция.

С тех пор как история неолитической революции стала достоянием общественности — а произошло это в 30—40-х годах нашего века — филиппики в ее адрес уступают по коли­честву разве что филиппикам в адрес революции индустриаль­ной. Радетели природного бытия обвиняют людей неолита в нынешних бедах общества, серьезно полагая, что начало про­изводящему хозяйству положено чуть ли не чьим-то произво­лом. В одной книге я даже встретил такую остроту: неолити­ческая революция стала, оказывается, "экологической контр­революцией". Напротив, теологи представляют ее как Богом ниспосланную благодать, причины которой недоступны науч­ному объяснению, зато разъяснены в Библии.

То и другое пишут люди, не задумывающиеся о предысто­рии неолитической революции. В действительности же она стала радикальной альтернативой окончательному саморазру­шению общества, и, как отмечал крупнейший исследователь неолита Г.Чайлд, именно в ту эпоху люди впервые "вступили в сотрудничество с природой", перестав быть только потребите­лями ее благ. Земледелие и скотоводство — деятельность не­сравненно более "щадящая" по отношению к природе, нежели охота и собирательство; щадящая в том смысле, что она ис­пользует дополнительные ресурсы среды и за счет этого произ-

водит меньше разрушений для получения единицы полезного продукта.

Правда, тем самым обеспечиваются новые резервы для роста населения, потребления, а значит, и для новых обостре­ний в будущем. Но это уже другой вопрос, к которому мы обязательно вернемся. А пока запомним сказанное и посмот­рим, с чем сопряжен этот эпохальный исторический переворот.

Затронув прежде всего сферу экологии, революция неолита вызвала цепную реакцию технологических новшеств: усовер­шенствовались каменные топоры для очистки леса под сель­скохозяйственные угодья, со временем образовалось гончарное производство (ибо нужны были емкости для хранения продук­тов), прядение, ткачество и т.д. Хозяйственная деятельность стала значительно разнообразнее, умножение функций требо­вало совершенствования социальной организации, а значит — ценностей и норм отношений между людьми, их интеллекта и психологии. Последние аспекты заслуживают особого внима­ния.

Ум земледельца или скотовода во многом отличается от ума первобытного собирателя или охотника, но главное — сущест­венно превосходит его по информационному объему. Этногра­фы рассказывают о недоумении, с каким представитель охот­ничьего племени впервые наблюдает действия земледельца или скотовода. Ему кажется совершенно нелепым поведение чело­века, бросающего в землю пригодное для пищи зерно, кормя­щего и охраняющего животных вместо того, чтобы убивать и съедать их. Целесообразность таких действий "не укладывает­ся" в тот масштаб причинно-следственных связей, какой досту­пен донеолитическому рассудку и вполне достаточен для при­сваивающего хозяйства. Способность связывать в причинный узел события, отстоящие» друг от друга на месяцы и годы, а соответственно, прогнозировать результаты собственных дей­ствий и планировать их на такую перспективу обретается людьми на иной стадии общественного, культурного и интел­лектуального развития.

Я и далее буду указывать на закономерную зависимость между качеством технологий, сложностью социальной органи­зации и информационной емкостью интеллекта. И еще более настойчиво — на другую зависимость: между интеллектуаль­ным уровнем и качеством человеческих отношений. В этом плане рассматриваемая эпоха весьма характерна.

Сельскохозяйственная деятельность позволила системати­чески производить больше пищи, чем необходимо для физио­логического потребления. Это обстоятельство обусловило пер­воначальное "разделение функций" между племенами (или родами), которые стали специализироваться на производствен­ной или военной деятельности. "Сельскохозяйственные" и "во­инственные" племена нуждались друг в друге, ибо военная добыча не обеспечивала постоянного источника существова­ния, а хозяйственная деятельность подвергалась постоянной опасности извне. Именно в неолите возникли исходные формы межплеменного компромисса. Его целесообразность помог уяс­нить возросший масштаб мировосприятия: чем истребить или согнать с освоенной территории более слабых, выгоднее перио­дически изымать у них "излишки" производства, и вместо того чтобы безнадежно сражаться или бежать от более сильных, можно, отдавая часть продукта, пользоваться их покровитель­ством.

Обычно такой союз носил, по-видимому, более или менее неравноправный характер, что обнаруживается и у некоторых современных нам племен, и в исторических описаниях. "Бла­городные" — преимущественно военные — роды располагают­ся на границах племенной общности, а "неблагородные" — производящие — в центре. При этом кооперация может быть настолько надежной, что даже захваченный в войне скот пер­вые передают вторым для дальнейшего использования. Геро­дот наблюдал нечто очень похожее у скифов: по рассказам греческого историка, "царские скифы" жили на границе терри­тории, постоянно воюя с сарматами, а прочих сородичей "по­читали своими рабами"*. Здесь трудно не заметить зачатков будущей классовой и сословной дифференциации, которая много позже приобретет самые разнообразные формы.

Таким образом, неолитические формы коллективной экс­плуатации вытесняли характерный для палеолита "норматив­ный" геноцид — массовое истребление и людоедство. Это был переворот поистине эпохального исторического значения. Мы далее убедимся, насколько прав выдающийся антрополог П.Тейяр де Шарден, отметивший, что у посленеолитических людей "физическое устранение становится скорее исключени­ем или, во всяком случае, второстепенным фактором. Каким бы жестоким ни было завоевание, оно всегда сопровождается какой-то ассимиляцией"**.

Разумеется, сказанное не означает, что прежние нормы отмерли сразу и навсегда. Например, в Европе, на Ближнем Востоке, во многих других регионах Азии традиция людоедст­ва на протяжении неолита отошла в прошлое. (Хотя еще Песнь о Нибелунгах — немецкий героический эпос XII века — пове­ствует о том, как рыцари на поле боя утоляли жажду кровью погибших врагов.) В африканских же и особенно в американ­ских культурах она продолжала существовать, сочетаясь иног­да с довольно развитыми формами рабовладения. Африкан­ские вожди, продавая членов племени белым работорговцам,

* Материалы на эту тему любезно предоставлены мне проф.

Э.О.Березиным

** Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 1987, с. 168

были уверены, что отдают их на съедение. "Зачем вам рабы, если вы их не едите?" — спрашивал удивленный туземец у одного европейского путешественника.

До изощренного гурманства довели людоедство ацтеки. Самые "деликатесные" блюда их кулинары готовили именно из человеческого мяса, имелись специальные соусы и пикантные приправы, предназначенные для таких блюд...

Однако в тех культурах, которые успели пережить неолити­ческую революцию, каннибализм, если не исчезал полностью, то приобретал совершенно иную функцию, нежели в палеоли­те. Это могла быть ритуальная некрофагия — поедание покой­ников, которое в некоторых культурах предпочитали сожже­нию и преданию земле. Или своего рода "престижное потребле­ние" — привилегия и знак принадлежности к высшей касте (очень немногие ацтеки, например, имели право лакомиться человечиной). Но людоедство навсегда перестало служить обычным способом расправы над людьми вражеского племени. Между тем племена, сохранившие палеолитический образ жизни, подчас до сих пор практикуют каннибализм в качестве боевой нормы. (Приведу трагикомический эпизод из практики известного этнографа и культуролога Б.Малиновского. Расска­зывая туземцу одного из островов Тихого океана о страшных жертвах I мировой войны, он встретил недоверие со стороны собеседника: невозможно съесть такое количество мяса. По­пытка объяснить, что европейцы не едят человеческого мяса, только усилила недоумение: но тогда вообще бесполезно уби­вать людей...).

Итак, неолит — это не только более совершенная матери­альная технология, но и более объемная социальная организа­ция, и информационно более емкое мышление, и, что нам особенно важно, в значительно большей мере ориентированная на компромиссы практика человеческих отношений. Еще раз обращу ваше внимание на связку между двумя последними звеньями причиной цепи: информационным ростом интеллек­та и расширением сферы социального компромисса. Во-пер­вых, эта связка особенно важна для нашей темы, а во-вторых, она видится, пожалуй, наиболее неожиданной на фоне модных теперь иррационалистических предубеждений.

Здесь самое время вспомнить, что и у истоков (прото)культуры, (прото)морали мы обнаружили кардинально возросший масштаб мировосприятия: "семантизация" мышления вырвала гоминида из ближайшего предметного поля, поставила его над непосредственной ситуацией, преобразовав вместе с тем систе­му потребностей. Тогда впервые обозначилась возможность нормативного контроля над агрессивно-эгоистическими им­пульсами за счет переноса агрессии с сородичей на чужаков. В неолите межплеменные компромиссы значительно расширили границы групповой идентификации, что также сопряжено с

более объемным образом мира. Ограничимся пока констата­цией, ибо у нас еще будут поводы убедиться, что речь идет не о случайных совпадениях, и обсудить логические и психологи­ческие механизмы, обеспечивающие эту причинную связь.

Изобретенные в новом каменном веке сравнительно более "мягкие" способы отношений с природой и с окружающими племенами обеспечили весьма благоприятные условия для оче­редного демографического взрыва. В специальной литературе приводится такой расчет: охотнику, вооруженному луком и стрелами, чтобы прокормить себя, необходима в среднем тер­ритория около 20 квадратных километров — территория, до­статочная для существования нескольких сот земледельцев. И действительно, при переходе от охоты, рыболовства, собира­тельства к примитивному земледелию плотность населения возрастала в десятки раз, при более развитом земледелии — в сотни раз, а при ирригационном земледелии — более чем в тысячу раз.

Демографический рост со временем вновь создавал пробле­му перенаселения и миграции. Таким образом, с одной сторо­ны, сельскохозяйственный опыт распространялся на новые районы, а с другой стороны, экспансия носителей передовой культуры наталкивалась на сопротивление окружающих пле­мен, а также и самой природы, во многих случаях не готовой к новым формам человеческой деятельности. Начиналась очеред­ная волна социальной и экологической агрессии: вырубка и выжигание лесов, вторжение в естественные закономерности растительного и животного мира. Частичные технические ин­новации (типа первых опытов искусственного орошения) не­сколько задерживали, но и углубляли этот процесс — процесс приближения к очередному эволюционному кризису...

Отмечу одно существенное обстоятельство, которому не всегда придается должное значение и которое стоило бы иметь в виду певцам первобытности. Палеолитические племена в целом довольно эффективно решали (и до сих пор решают) демографическую проблему, однако способствующая этому "мудрость обычаев" предполагала потрясающее безразличие к человеческой жизни.

Так, Л.Леви-Брюль утверждал, что в первобытном мышле­нии полностью отсутствует понятие об индивидуальности, так что, убивая несвоевременно родившегося ребенка, туземцы как бы просто "откладывают" его появление на свет. К тому же, согласно наблюдениям Малиновского, у них нет отчетливого понимания причинной связи между половым актом и деторож­дением. (Попытки указать жителям Меланезии на такую связь встречали возражения следующего типа: если бы это было так, то дети рождались бы только у красивых женщин, а на самом деле они рождаются и у совсем некрасивых, "к которым не захочет приблизиться ни один мужчина".) Многомесячный

разрыв между причиной и следствием" трудно схватывается первобытным умом. Деторождение видится как тривиальное выделение женского организма, что соответствует очень сла­бым — сравнительно с позднейшими культурами — индивиду­альным связям между родителями и детьми, оставляя широ­кие возможности для инфантицида (детоубийства). Малинов­ский рассказывал, как аборигены оставляют "лишних" мла­денцев беспомощными на покидаемых стоянках. По свидетель­ству французского этнографа П.Кластра (P.Clastres), европей­цы долго не могли понять, отчего в парагвайских племенах ашё количество мужчин из поколения в поколение значитель­но превышает количество женщин. Ответ оказался ужасающе простым: индейцы предают жертвенному алтарю половину но­ворожденных девочек, поддерживая таким образом стабиль­ную численность населения. Систематическое умерщвление новорожденных, а иногда и взрослых девушек, отмечается очень многими исследователями первобытности.

Наблюдается (хотя реже) соответствующее отношение и к старикам. Трактат К.А.Гельвеция "Об уме" содержит следую­щий выразительный пример: "В конце зимы, когда недостаток продовольствия заставляет дикарей покидать хижины и голод гонит их на охоту за новыми припасами, некоторые дикие племена перед отправлением собираются и заставляют своих стариков взбираться на дубы, которые они затем сильно тря­сут; большинство стариков падает с деревьев, и их немедленно убивают".

Подобная "демографическая политика" существенно отсро­чивала наступление кризисов экстенсивного развития, обеспе­чивая относительную стабильность в жизни палеолитических племен. Стоит отметить, что пережитки этих первобытных традиций обнаруживаются и в посленеолитических обществах. Мой знакомый наблюдал в одной из африканских столиц толпу людей, смеявшихся, глядя на плавающий в городском бассей­не труп новорожденной девочки. Когда он в ужасе от увиденно­го рассказал местным приятелям об этом эпизоде, те, к его удивлению, тоже с улыбкой объяснили, что ничего страшного не произошло — так мать отделывается от нежелательного ребенка. У китайцев до недавнего времени младенец в первые три дня жизни еще не считался "человеком", и его умерщвле­ние законом не возбранялось. А вот как Л.Н.Толстой описыва­ет в "Воскресении" историю матери Катюши Масловой: "Неза­мужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкно­венно делается по деревням (курсив мой — А.Н.), ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода".

В некоторых племенах Ближнего Востока считалось хоро­шим тоном в честь прибытия дорогого гостя принести в жертву

старшего сына хозяина (в последнее время — хотя бы деклари­ровать перед гостем такое намерение, отказавшись от него после долгих уговоров). А в основу фильма А.Куросавы "Леген­да о Нараями" положен сюжет из японской жизни, напоми­нающий рассказ Гельвеция: сын по традиции обязан отнести постаревшего отца в лес и навсегда оставить его там крепко связанным...

И все же в целом с развитием производящего хозяйства и семейных отношений изменялось и отношение к индивидуаль­ной человеческой жизни. В документах письменной истории, мифологии, искусства можно встретить множество примеров убийства детей родителями и родителей детьми, но теперь уже это трактуется обычно как акт трудного выбора — либо страш­ного преступления, либо героического подвига.

Во всяком случае, кажущаяся теперь кощунственной демо­графическая адаптивность первобытных племен в неолите была утрачена. Это не могло не сказаться на устойчивости существования и не обернуться сокращением кризисных цик­лов...

 

 

Обсуждение лекции 4

— Первобытные люди ближе к природе, и у них должен сильнее, чем у нас, действовать родительский инстинкт. Как же они могут так легко жертвовать жизнью собственных детей?

— Это одна из причин того, почему еще в прошлом веке французский антрополог Ш.Леторно, указывая на глубокое безразличие первобытных людей к индивидуальной жизни, ставил их нравственность "много ниже нравственности живот­ных". Будем считать такую формулировку курьезной, но мно­гие исследователи отмечали поразительное обстоятельство: на ранней стадии развития общества инстинкты как бы полнос­тью вытесняются нормативными регуляторами. Между про­чим, и каннибализм присущ первобытному человеку в гораздо большей степени, чем высшим животным. Хищники поедают особей своего вида только в экстремальных условиях и, судя по всему, мясо сородичей для них невкусно. Человекообразные обезьяны охотно едят мясо других животных, шимпанзе орга­низованно охотятся на павианов, мартышек, способны сожрать даже человеческого ребенка. Но поедание ими представителей собственного вида этологи не наблюдали ни разу.

Сказанное об отторжении первобытным обществом природ­ных регуляторов касается, конечно, не только таких инстинк­тов, которые мы склонны оценивать положительно — роди­тельскому или популяциоцентрическому. Этнографы отмечают крайний, какой-то "антибиологический" альтруизм, неизмен­ную готовность жертвовать индивидуальными интересами, даже жизнью в пользу племени, иногда исключительно по требованию ритуала (вплоть до ритуальных самоубийств). "Психология безвозмездного дарения", как назвал это качест­во Б.Ф.Поршнев, поддерживается всей системой табу и состав­ляет ментальную основу первобытнообщинного хозяйства.

Приведу характерный пример из жизни индейцев ашё (по П.Кластру). Мужчины охотятся в одиночку и всю добычу передают женщинам племени, которые готовят еду. При этом охотнику жесточайшим образом запрещено есть мясо убитого им животного — питаться он может только мясом, добытым другими охотниками. Каждый внимательно следит, чтобы при коллективной трапезе ни один кусок из принесенной им добы­чи не попал к нему в рот, а оказавшись изолированным от племени при полном охотничьем снаряжении, туземец легче умрет от голода, чем воспользуется плодами своего мастерства.

Подобные ситуации очень типичны для первобытности. Поршнев применил даже такую формулу к истории человечест­ва: "переворачивание перевернутого". Он имел в виду, что современный человек по некоторым психологическим установ­кам ближе к животным, нежели человек первобытный. Види­мо, становление праобщества потребовало тотального отрица­ния качеств, свойственных животному миру, а в последующем развитии происходило отрицание отрицания — воспроизведе­ние логической структуры инстинкта интеллектуально-норма­тивными средствами. (Речь идет об отношении к детям, к иноплеменным представителям вида, к собственности и т.д.)

Я думаю, что эта формула остроумна и дает подход к ответу на ваш вопрос.

— У вас получилась очень мрачная картина первобытного общества. Но некоторые авторы пишут, что, например, северные народы и сегодня живут по естественным христианским заповедям, без убийств и насилия. В вами же рекомендованной книге М.А.Энгельгардта "Прогресс как эволюция жестокости" как раз масса фактов, говорящих о том, что людоедст­во и прочие формы жестокости рождены соци­альным прогрессом и с ним усиливались.

— Конечно, я умышленно включил в список литературы захватывающую книгу Энгельгардта, известного в конце про­шлого века русского историка. Это ценное собрание фактов и вместе с тем яркий образец руссоистского мышления. Книга интересна еще тем, что выпукло демонстрирует две концепту­альные неточности, характерные для этнографов прошлого века. Во-первых, автор смешивал современные палеолитичес­кие племена с предковыми формами гоминид, поскольку о последних тогда почти ничего не было известно. Во-вторых, выискивал только одну сторону причинных связей: прогресс — жестокость. В результате у него действительно выходит, что людоедство, например, возникло на поздних стадиях развития культуры, как и детоубийство и т.д. Но сегодня доподлинно известно о наличии каннибализма у палеоантропов, архантропов и даже австралопитеков. Выяснилось, что многие из ро­мантизированных Энгельгардтом племен, в том числе и самые отсталые, в действительности практикуют людоедство. Сгруп­пированные же автором факты можно было бы использовать в поддержку иной гипотезы: племена с более выраженной внеш­ней агрессивностью в верхнем палеолите быстрее развивались и, вероятно, чаще гибли, а племена менее настроенные на борьбу смогли выжить, будучи оттеснены на географическую и культурную периферию, где их состояние было надолго закон­сервировано.

Столь же яркий, но более свежий пример руссоизма — книга Э.Фромма "Анатомия человеческой деструктивности", написанная в начале 70-х годов. Признав, что подавляющее большинство антропологов указывают на огромную роль грубо­го насилия в палеолите, автор искусно подбирает данные, свидетельствующие об обратном. В результате жизнь перво­бытных собирателей видится им как "первое в истории общест­во благоденствия", кризисы совершенно игнорируются, неоли­тическая революция объясняется тем, что люди "случайно обнаружили" природные зависимости. А может ли человечест­во избавиться от войны? Да, для этого, по Фромму, необходима и достаточна более совершенная система распределения, "ис­чезновение господствующих классов"... Признаться, мне эти рассуждения представляются удивительно наивными для мыс­лителя такого ранга.

Вообще склонность идеализировать первобытное бытие имеет старинную традицию. Выдающийся испанский гуманист XVI века, богослов Б.Лас Касас называл "природными христианами" самые отсталые индейские племена, которым многие его совре­менники вообще отказывали в праве считаться людьми (ибо "они едят человеческое мясо... ходят нагишом, едят сырыми блох, пауков и червей"*). Существенно идеализируется и образ жизни современных северных народов, хотя в их исконных обычаях дейст­вительно отмечают ряд весьма привлекательных и в общем нети­пичных для первобытности черт, прежде всего — приветливость к чужеродцам, готовность к генетическому смешению. Это принято объяснять особенными условиями бытия: крайне суровый климат затрудняет воспроизводство населения, а малозаселенность огром­ных пространств и, соответственно, генетическая замкнутость дела­ют жизненно необходимыми те редкие внешние контакты, которые выпадали на долю аборигенов. Я знаю, что малочисленным обитате­лям Гренландии датчане даже не могли объяснить, что такое война, дабы привлечь их к сотрудничеству против немецких оккупантов. Это, конечно, исключение, то, что по-русски называется: не было бы счастья, да несчастье помогло...

— Значит, ваш материал в целом выстраивается по схеме "общественное бытие определяет обществен­ное сознание"? И говоря о "цивилизациях", вы будете проводить какую-либо разновидность форма-ционного подхода?

— Все, о чем я рассказывал и расскажу далее, в равной мере могло бы подтвердить обратную формулу: сознание определяет бытие. А если серьезно, то сама такая постановка вопроса — теперь уже анахронизм.

* Цит. по: Леви-Строс К. Печальные тропики. М., 1984, с. 64

 

Говоря так, я вовсе не хочу игнорировать исторические заслуги материализма в обществоведении. Истматовская схема ощущается вульгарной теперь, после того как полторы сотни лет стимулировала весьма продуктивную полемику, прямую и косвенную, в контексте которой выросли самые значительные концепции современной социологии. Но уже мало кому надо доказывать, что не существовало общественного бытия прежде общественного сознания — это нонсенс,— что реалии бытия и реалии сознания не всегда поддаются размежеванию на незави­симые переменные и что в любом случае глубина взаимопро­никновения этих факторов исключает вечное отношение "пер­вичности — вторичности".

То же и с "формационным подходом". Его достоинство — в акценте на преемственности, кумулятивных качествах соци­ального развития. Но в своем классическом варианте (я не говорю о сталинской "пятичленке") он давно дезавуирован, выявлен его органический порок: пренебрежение специфичес­кими особенностями каждой конкретной цивилизации, искус­ственная подгонка всех исторических фактов под крайне упро­щенную схему европейской истории.

Обычно противопоставляемый этой схеме "цивилизационный" подход преодолевает эти недостатки, лишаясь вместе с тем и достоинств своего концептуального антипода. Здесь уже абсолютизируются специфические особенности и недооценива­ются как обстоятельства преемственности, так и общность феноменов, закономерностей, зависимостей. Ученые, придер­живающиеся этого подхода, стараются, например, не замечать сходство психологических, поведенческих черт у представите­лей самых разных культур, переживающих аналогичные пе­риоды развития, относят к сфере "национальной психологии" многое из того, что в действительности характеризует психоло­гию той или иной эпохи и т.д.

Я полагаю наиболее продуктивным в этом плане подход, предложенный в книге О.Тоффлера (А1. Toffler) "Третья волна". Представление о сменяющих друг друга цивилизационных "волнах" помогает выявить сложные обоюдные зависи­мости между способами производства, технологиями, типами мироощущения, теоретическими концепциями, нормативны­ми регуляторами деятельности, составляющие цельную реаль­ность ("культурный код") каждой исторической эпохи. При этом вопрос о "первичности — вторичности" отпадает сам собой, или решается (при изучении революционных перело­мов) конкретно.

Вообще сегодня философию истории больше интересует во­прос об отношении общественного бытия и индивидуального сознания. И здесь "волновой" подход перекликается с синергетической моделью бифуркационных фаз. Последние характер­ны тем, что в ситуациях неустойчивости резко возрастает —

сравнительно с "нормальными" периодами — роль каждого индивидуального выбора, который способен служить фактором стабилизации или деградации системы, определить общее на­правление последующего процесса. Поэтому в бифуркацион­ной фазе (когда, по Тоффлеру, одна волна сменяет другую) прогнозирование событий должно строиться на принципиаль­но иной, "сценарной" методологии. Давно сказано: в одних эпохах люди создают институты, в других — институты созда­ют людей...

Последующие наши беседы дадут дополнительный материал для размышлений на эту тему.

 

— В исторической литературе приходится встре­чать утверждение, что причиной верхнепалеолити- ческого кризиса послужило похолодание. У вас вы­ходит наоборот...

— Вы могли встречать такие утверждения не в исторической, а, скорее, в "истматовской", философской литературе. В том, что голоцен — это послеледниковый период, т.е. глобальное потепле­ние, а не похолодание, вы удостоверитесь, заглянув в любой спе­циальный справочник; так что здесь просто фактическая ошибка, которую советские философы переписывали друг у друга. Ошибка не случайная: все та же догматическая схема о примате внешних факторов над внутренними, о первичности бытия требовала, чтобы причиной кризиса стало ухудшение внешних условий. Тут уж, как <

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: