Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 2 глава

Но у нас еще будут поводы вернуться к этому вопросу. А пока я хочу обратить внимание на одну из самых замечатель­ных исторических заслуг Сократа.

Много лет назад в сборнике академических статей по анти­чной культуре мне бросилась в глаза статья известного ученого В.Н.Ярхо с неожиданно игривым заглавием: "Была ли у древ­них греков совесть?". Автор подробно обосновывал суждение, которое я и прежде слышал от историков, но полагал едва ли не шуткой. А именно — что до знаменитого греческого V века в культуре не существовало "феномена совести" и что только с той эпохи, а точнее, от Сократа ведет свои истоки этот специ­фический регулятор человеческого поведения.

Дело, конечно, не в наличии или отсутствии соответствую­щих понятий. Герои Гомера, Софокла, Эсхила, даже Еврипида говорили о страхе, стыде и позоре, но переживали по поводу собственных поступков лишь в связи с неизбежным разоблаче­нием. Их моральные резоны насквозь мифологичны и замкну­ты на кару всемогущих богов. Исключительно к богобоязни апеллировали ораторы и моралисты, предостерегая от дурных дел: что можно утаить от людей, не сокроешь от богов, возмез­дие которых неотвратимо; оно последует, даже если сам ты не подозреваешь о своих грехах (как это случилось, например, с Эдипом).

Углубляясь далее в историю и этнографию, мы везде обна­ружим аналогичное явление. Мифологически мыслящему че­ловеку недоступна "роскошь человеческого одиночества", он постоянно ощущает себя объектом наблюдения. А потому в его внутреннем мире нет места для интимных механизмов само­осуждения, это место занимает страх перед метафизической карой.

У Сократа — полный переворот в рассуждениях. Его боже­ство бессубъектно, лишено имени, индивидуальности и собст­венной воли, а потому не может быть и речи о трансценден­тальном источнике поощрений и наказаний. Божество есть абсолютное Знание, Мудрость, которая смертному недоступ­на — человеку Мудрость вообще недоступна, он способен быть только любителем Мудрости, любомудром, философом. Но в мышлении философа божество представлено своеобразным агентом — даймонионом,— ориентирующим его на добрые (по большому счету полезные) деяния и отвращающим от деяний злых, т.е. по большому счету всегда вредных. От оглядки на внешних судей к индивидуальной ответственности перед собст­венным разумом, от богобоязни к совести — это был величай­ший прорыв, признак того, что психическое бытие индивида достигло небывалого уровня сложности, самодостаточности.

Симптомы этого прорыва обнаруживаются и в искусстве. Мне представляется, например, ярчайшим событием трагедия Эсхила "Персы", где впервые в мировой литературе военная победа одной стороны (греков) исследована глазами другой, противной стороны. Такая "децентрация" образа, способность к произвольной смене умственной позиции свидетельствует о новом качестве мышления и эмоциональной жизни (потенци­альное распространение сочувствия). Человек со столь объемным и динамичным интеллектом "может теперь внутренне противопоставить себя всему миру. Он открыл в себе истоки, позволяющие ему возвыситься над миром и над самим собой"*.

Хочу сразу обратить ваше внимание на известную близость греческого понятия "даймонион" и китайского "жень" и заме­тить, что она не случайна. Сократ и Конфуций — наименее религиозные из древних пророков. Признавая Небо как источ­ник Абсолюта, Знания, Совершенства, они деперсонифицировали его, лишили субъектности, а соответственно, и каратель­ных функций. С этой концептуальной высоты их мысленному взору открылась неведомая дотоле инстанция человеческого самоконтроля.

Много веков спустя арабские философы-зиндики (атеисты) и дахриты (материалисты) глубоко изучали ту же проблему: что побуждает творить добро человека, не верящего в божьи кары и награды? Они обозначили эту внутреннюю силу, особое свойство высокоразвитого ума, словом "инсанийя" — человеч­ность.

Стараясь, как и прежде, избегать спора о терминах, под­черкну главное. У греков и у китайцев, у арабов и у европейцев Нового времени можно наблюдать сходные факты: по мере того как ослабевает вера в антропоморфных богов, появляет­ся понятие, объясняющее нравственное поведение небогобояз­ненной личности. В этом смысловом поле и располагается значение современного русского слова "совесть", а также его эквивалентов в иных языках. Понимаемая таким образом Со­весть и Божий Страх — несоприкасаемые субстанции. Только в сознании, очищенном от "химически агрессивного" вещества Страха, освобождается пространство для эликсира Совести, и только Личность, не скованная опасением внешней кары, спо­собна выработать интимное средство мотивационной саморегу­ляции...

Со становлением личностного начала в культурах формиро­вались элементы гражданского права, совершенствовались приемы убеждения. Рефлексия над этими приемами породила формальную логику, математическую науку доказательства. Риторика и демагогия потеснили силовые методы политичес­кого действия, террор и угрозы, а также коммуникативные воздействия с преобладанием авторитарных и иррациональных механизмов — внушение, заражение.

Едва ли с тех пор люди творили меньше зла. Речь идет о другом. В культурах, успевших "прорасти" в осевое время, личность становится ядром исторического бытия, ответствен­ным субъектом выбора, потенциальным носителем совести и объектом пристрастного суждения. Наивно было бы применять

* Ясперс К. Цит. пр., с. 34

 

нравственные критерии, например, к действиям кроманьонца, раскалывающего череп малолетнего нелюдя, ассирийского царя-тирана или ацтека Монтесумы, лакомящегося блюдом из человеческого мяса. Представитель же культуры, прошедшей уроки Заратуштры, иудейских пророков, Будды, Конфуция, Сократа, уже живет в пространстве реальных ценностных аль­тернатив, а потому лично ответствен и нравственно подсуден...

Добавлю, что ближайшие последователи софистов и Сокра­та, продолжая беспощадный критический анализ традицион­ных установлений и предрассудков, самостоятельно выдвину­ли идеи единства человеческого рода, космополитизма, учили видеть в инородце, в рабе человека пусть и не равного греку, но тоже чувствующего и страдающего. Чудаки и отщепенцы, они исподволь влияли на мироощущение современников. Не­которые важные черты их мышления усваивали греческие (масштаба Перикла и Александра Македонского), а затем рим­ские государственные деятели, что помогло последним в созда­нии империи беспримерной по организационному размаху.

Надо сказать, однако, что ни греческим, ни римским фило­софам так и не удалось полностью избавиться от расово-классового высокомерия, свойственного античной культуре. Высо­ты их нравственного мышления предназначены для интеллек­туальной элиты и исключительно элите адресованы. Это обсто­ятельство не позволило философии обрести ту широту челове­ческой солидарности, какую продемонстрировали некоторые из осевых религий Востока, особенно буддизм с его асимметри­ческой моралью (непротивление злу насилием). И очень огра­ничило ее возможное распространение. Синтезировать дости­жения аристократического западного рационализма и демо­кратической восточной мистики суждено было христианству. Ориентированная на восприятие варваров и рабов, активно выходивших на историческую авансцену с крушением Рим­ской империи, эта маргинальная религия оплатила свой успех решительным снижением достигнутых стандартов. Интеллек­туальные высоты античности остались далеко позади, мораль­ная аргументация была низведена до инфантильных эмоций страха и упования на волю Отца; общечеловеческое же всее­динство восточной идеологии было дезавуировано при помощи "меча", которым Сын Человеческий, разрубив кровные узы ("Несть еллина ни иудея"), сразу же рассек людей по признаку веры ("Кто не со Мной, тот против Меня").

Вселенская Бого-Дьявольская контраверза — открытие За­ратуштры у истоков осевой эпохи — в устах Христа, а затем Мани (манихеи) и Магомета стала симптомом того, что первая волна этой великой эпохи пошла на спад. Но гребни ее оста­лись видны на горизонте, сохраняя ориентир для будущих поколений. Три "темных века", наступившие с началом хрис­тианской эпохи (V-VIII века н.э.), сменились маленькими "ренессансами" через каждое столетие, и это было "целенаправ­ленное движение к построению здания христианской цивили­зации посредством качественной перегруппировки элементов античности"*. И, в далекой перспективе,— к идеологии дея­тельного ненасилия, о чем речь пойдет в следующей лекции...

Если мы более или менее разобрались с тем, что произошло в человеческой истории за несколько столетий, к которым относят начало осевого времени, и убедились, что события произошли поистине революционные, то уместно задать во­прос: почему они произошли? И почему произошли в истори­чески столь сжатый срок в далеких друг от друга и по види­мости тесно не связанных между собой обществах? Ученые давно задают себе эти вопросы, но в результате множатся откровенные признания того, что так называемая "загадка одновременности осевого времени" остается нерешенной, да и вообще удовлетворительного причинного объяснения осевому времени не найдено. Опять-таки напрашивается мысль о боже­ственном вмешательстве, к которой пришлось бы многократно прибегать при объяснении подобных же скачков в истории и предыстории общества (а равно и природы). Как иронически замечает по этому поводу Ясперс, такое решение "было бы не только salto taortale из сферы познания в сферу видимости познания, но и непозволительной навязчивостью по отноше­нию к божеству"**.

По логике междисциплинарной теории прогресса, у истоков столь грандиозного преобразования передовых культур следует искать соразмерный по масштабу кризис в развитии общества. Действительно, взглянув под этим углом зрения на предшест­вовавшие осевому времени столетия, мы обнаружим, что весь ход событий настоятельно требовал идеологических перемен.

В XIV-XII веках до н.э. всю область цивилизованных стран охватил тяжелый аграрный и демографический кризис, пере­кинувшийся также на обширные пространства Азии и Европы, где еще не сложились государства. Население продолжало расти, а все земли, годные для возделывания при наличной (бронзовой) технологии, были уже освоены. В XII—XI веках до н.э. на Переднем Востоке, в Закавказье, в Восточном Средизем­номорье стало распространяться массовое и дешевое производ­ство железа, что решающим образом повысило качество боево­го оружия (и лишь затем орудий труда). При обострившейся конкуренции за территории значительно более кровопролит­ными стали войны. Профессиональные армии с тяжелым и дорогостоящим бронзовым оружием уступили место своего

* Яковенко И.Г. Православие и исторические судьбы России. Общественные науки и современность, 1994, N 2, с. 48

** Ясперс К. Цит. пр., с. 48

 

рода массовым народным ополчениям, поскольку надежное и дешевое железо позволило вооружить все мужское население.

Новым условиям уже не удовлетворяли нормы и ценности, сложившиеся в прежнем историческом опыте. Ибо люди полу­чили в свои руки слишком мощные средства разрушения — на сей раз прежде всего разрушения социальной среды,— что опять-таки обернулось угрозой для существования общества. Таким образом, это был один из специфических "вызовов истории", который обусловлен собственной активностью циви­лизации и на который культура сумела найти адекватный ответ: ценностный переворот осевого времени создал основу для более эффективных механизмов сдерживания агрессии.

Спустя много столетий прибытие европейцев застало пере­довые культуры обоих американских континентов в состоянии глубокого кризиса, кое-в-чем напоминающего обстановку, складывавшуюся на пространствах Азии и Европы в преддве­рии осевого времени. Правда, железной революции там не произошло (технология оставалась бронзовой), ибо на террито­риях, занятых цивилизациями Америки, не было обнаружено железной руды. Но внедрение очень продуктивных и питатель­ных растений — картофеля, кукурузы, кормовой лебеды — вызвало безудержный рост населения (по некоторым данным, до 80—100 млн.), расширение посевных площадей, истощение почв, ожесточение конкуренции. По всей видимости, эту едва ли не самую густонаселенную часть света в ближайшем буду­щем ждали страшные внутренние потрясения. Кто знает, чем бы они исторически обернулись. Может, еще тысячелетие самостоятельности — и Америка либо обезлюдела бы, либо родила своих Конфуция и Сократа, Кира и Ашоку.

В наличии оригинальных духовных предпосылок осевого времени мы можем убедиться, познакомившись с идеями ин­дейских философов и политиков XV века (Несауалькойотль, Виракоча). Косвенным же свидетельством того, что народные массы были психологически настроены на восприятие новых пророков, мне представляется поразительная реакция и в Мек­сике (ацтеки), и в Перу (инки) на появление испанцев. Их везде приняли за богов, пришествия которых ожидали с нетер­пением и энтузиазмом. Это обстоятельство чрезвычайно облег­чило "богам" осуществление их амбициозных планов. Само­бытные цивилизации были разрушены внешним вторжением, и колонизация Америки (вкупе с завезенными из Европы смертельными болезнями типа оспы, коих местные этносы не ведали) превратилась в одну из величайших трагедий челове­ческой истории...

* * *

Рассказывая о конструктивно преодоленных кризисах эво­люции, нельзя обойти вниманием и события, происходившие в Европе в начале и середине II тысячелетия христианской эры. Это особенно важно не только потому, что они ближе к нам по времени, но также и потому, что романтические крити­ки, загипнотизированные тяжелыми последствиями индустри­ализма, как бы и не догадываются о его предыстории.

Между тем промышленная революция, со своей стороны, стала ответом на глубокий кризис сельскохозяйственного про­изводства, постепенно поразивший большую часть Европы. Бурный подъем сельского хозяйства начался на Западе в Х столетии. Причины его историки объясняют по-разному, но общие соображения более или менее очевидны. Уходили в прошлое "темные века", последовавшие за падением Рима. Пробуждался от спячки беспокойный европейский ум, опосре­дованно унаследовавший античную традицию активного отно­шения к миру. Стала набирать обороты технологическая мысль.

Американский медиевист Л.Уайт, например, указывает на изобретение колесного плуга с отвалом, распространение трех­польного севооборота и новый упряжи, позволившей увели­чить площадь обрабатываемых земель и урожайность. Внедря­лись богатые протеинами высококалорийные культуры — бобы, горох, чечевица, "обеспечившие, вероятно, западноевропейцев той силой, что нужна была для постройки соборов и подъема обширных пространств целины"*. Отмечается и "про­гресс в военном деле, где стремя позволило подчинить лошадь и появиться новому воинскому классу рыцарей, которые посте­пенно идентифицировались с крупными землевладельцами, способными вводить в своих владениях новую технику и тех­нологию"**.

Население Западной Европы стало быстро расти. С Х до середины XIV веков оно удвоилось и составило более 54 млн. человек. Но феодальное хозяйство допускало только экстен­сивный путь развития — расширение обрабатываемых площа­дей. Если прежде и сельские общины, и сеньоры (по разным причинам) бережно относились к лесным угодьям, то теперь первопроходцы, сменив тесло на топор, сначала робко, а потом все более уверенно и согласованно, пошли в наступление на леса.

Лесной покров Европы быстро сокращался, а хозяйству требовалось все больше земли. Люди концентрировались в

* Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992, с. 56

** Там же, с. 57

растущих городах, не ведавших очистных сооружений и иных привычных для нас механизмов нормального функционирова­ния и не успевавших адаптироваться к растущему населению. Бесконтрольно росли свалки, реки превращались в сточные канавы кожевенных и прочих ремесел, всех отходов городской жизнедеятельности. В последней трети XIII века по разным странам прокатилась волна городских бунтов. Но самым страшным следствием этого процесса стала "Черная смерть" — эпидемия чумы, разразившаяся в середине XIV века и унесшая за несколько лет около 24 млн. жизней (чуть не половину населения Западной Европы!), перекинувшись затем и в Рос­сию...

Но даже такие события лишь временно задержали экспан­сию. Тенденции остались прежними, и уже с конца XV века кризисные явления вновь дают о себе знать.

Согласно описаниям современников, еще в середине XVI века испанский король Карл Пятый пересекал со своим вой­ском Европу, не покидая тени деревьев. Европейцам следую­щего столетия это уже казалось сказочной гиперболой. Про­должавшееся наступление на леса привело к истощению запа­сов горючего сначала вблизи крупных городов, затем на об­ширных пространствах Европы. Дрова сделались дефицитом, в XVII веке цены на них стали быстро расти. Наступил, может быть, первый в истории явно выраженный энергетический кризис. В поисках альтернативных источников энергии евро­пейцы набрели на каменный уголь, будущий "хлеб промыш­ленности". Углублявшиеся шахты требовали более мощных насосов для откачки воды, на очереди была замена лошадиной тяги паровой машиной, изобретение которой повлекло за собой фантастический рост технических возможностей.

За последние лет двадцать мы приучились считать промыш­ленность экологическим бедствием, а в сельском хозяйстве усматривать пасторальную идиллию. Я не раз наблюдал удив­ление в глазах людей, когда их знакомят с цифровыми выклад­ками, красноречиво показывающими, что и сегодня "сельско­хозяйственная деятельность... является главным фактором превращения нашей планеты в пустыню"*, что промышленное производство в расчете на единицу продукции менее разруши­тельно для природы, чем сельскохозяйственное и что инду­стриальная революция, подобно аграрной (неолитической), ка­салась прежде всего оптимизации отношений общества с при­родой. Узнав же, что при Иване Грозном лесной покров Под­московья вдвое уступал нынешнему, площадь вырубаемых лесов занимали безжизненные болота, а Москва-река была загрязнена сильнее, чем в самый пик индустриализации (хотя

* Аллен Дж., Нельсон М. Космические биосферы. М., 1991, с. 50 87

количество людей, пользовавшихся ее услугами, было в не­сколько сот раз меньше), слушатели, кажется, испытывают небольшое потрясение.

Иллюзия антиэкологичности промышленного производства сравнительно с аграрным в основе своей имеет тот же пара­докс, что и иллюзия антиэкологичности аграрного хозяйства сравнительно с охотой и собирательством. Экономная, "щадя­щая" технология делает человека сильнее, а потому потенци­ально опаснее. Возможность добиваться меньшими усилиями больших эффектов рождает необоримый соблазн. В каждой культуре он переживается по-своему, но в конечном счете это обычно соблазн не сокращать усилия (человек деятелен!), а умножать эффекты. Лучшие условия для роста населения, индивидуальных и социальных потребностей несут с собой эйфорическое ощущение неисчерпаемости ресурсов и в итоге ложатся еще большим бременем на природу.

То же и в военной сфере. Совершенствование оружия, при­емов организации и управления делает конфликты потенци­ально более разрушительными. При этом, с одной стороны, людям приходится вырабатывать более надежные средства сдерживания, изобретать "мягкие" способы ведения боевых действий, а с другой — почти неизбежно усиливаются полити­ческие амбиции. (Не случайно пацифист Л.Толстой устами князя Андрея призывал упразднить традицию пленения вра­жеских солдат и немедленно истреблять сдающихся, дабы устранить из войны игровой элемент). Таким образом, цивили­зация, как правило, выкарабкиваясь из одного кризиса, начи­нала путь к следующему.

Возвращаясь к индустриальной революции, важно напо­мнить, что интенсивный рост производственного и боевого (огнестрельное оружие и т.д.) потенциала сопровождался глу­бочайшими преобразованиями в духовной сфере. Новая эпоха принесла с собой соответствующее мироощущение — ценнос­ти, представления и нормы, комплекс которых О.Тоффлер назвал "индустреальностью". Оригинальные стили мышле­ния, физикалистская (построенная на идеях однородности и атомарности) картина мира, созвучные ей ценности западной демократии, свободы и равенства, индивидуализма и гуманиз­ма, прямолинейного прогресса и просвещения — все это эле­менты единой индустреальной идеологии, пришедшей на смену иерархическому, статичному и авторитарному миропо­ниманию феодального общества.

Быстро развивались совершенно новые типы экономичес­ких и политических отношений. Ретроспективно исследовав идейный и психологический контекст эпохи нарождавшегося капитализма, М.Вебер убедительно показал, насколько наивно расхожее представление, будто ее особенностью является "стремление к наживе". Напротив, вергилиевская auri sacra

fames (к злату проклятая страсть) у людей в прежние эпохи ярче выражена, более беззастенчива, а главное — несравненно слабее ограничена нормативными запретами. Точнее, допусти­мые способы обогащения очень жестко регламентировались в рамках племени, рода, клана, однако «"внешняя мораль" до­зволяла за пределами коллектива то, что строго порицалось в отношениях между "братьями"»*.

Вот это пресловутое деление мира на области "внешней" и "внутренней" морали и людей — на чужих и своих — почти неустранимое качество доиндустриальных идеологий. Как я уже говорил, от него не сумели освободиться ни рационалисты античности, подвергшие сомнению, кажется, все на свете, кроме безусловного превосходства свободных людей над раба­ми, цивилизованных над варварами, греков (римлян) над ино­родцами, ни восточные пророки, сменившие племенное раз­межевание религиозным. И если даже великим мыслителям подчас удавалось разорвать конфронтационную модель мира, то на уровне массового сознания их идеи опять-таки профани­ровались до привычной дихотомии "они — мы".

Становящийся "буржуазный" менталитет строился на иных принципах: формальное равенство индивидов, неотъемлемость "естественных" (т.е. присущих каждому от рождения) прав и их приоритет над обязанностями, всеобщий сознательный ком­промисс ради обоюдной выгоды.

Специфика "капиталистического" хозяйства, по словам Вебера,— "в использовании возможностей обмена, т.е. мирного (формально) приобретательства"**. По сути дела речь идет о глобализации того самого феномена, который Хайек назвал расширенным порядком сотрудничества, и о качественно более совершенной социальной самоорганизации с рассредоточен­ным контролем.

Совершенствование самоорганизации могло опять-таки опи­раться прежде всего на развитие интеллекта, расширение его информационного объема. К тому времени в теологии успели утвердиться идеи Фомы Аквинского о примате разума над волей, о том, что только разум является источником свободно­го человеческого выбора. Христианские гуманисты (такие как Б.Лас Касас, Эразм Роттердамский) проповедовали единую сущность всех людей независимо от верований, греховность войны как таковой. Это были новые взлеты человеческой мысли, достойные Сократа, Будды и вознесшие идеологию западного христианства над обскурантистско-конфронтационным миропониманием ранних богословов.

В этом социальном и идеологическом контексте уже в XVII веке возникли идеи о регулировании межгосударственных про-

* Вебер М. Избранные произведения. М., 1990, с. 79

** Там же, с. 48

тиворечий посредством систематических конгрессов (Г.Гроций), о добровольном объединении всех европейских госу­дарств в свободную от войн конфедерацию (Генрих IV). Конеч­но, от выдвижения таких идей до полноценного воплощения их в жизнь дистанция огромная. Но индустреальность стала очередным шагом в сторону новой, неконфронтационной соли­дарности ("мы" без "они"), о которой речь в следующей лек­ции.

* * *

А теперь оторвемся на время от конкретики, еще раз обер­немся и попробуем взглянуть на социальную историю как бы с птичьего полета.

...Освобождаясь от внешних и внутренних оков природной регуляции, носитель интеллекта обрел экзотическую (для жи­вотного мира) способность самоистребления. Это обстоятельст­во впервые обозначилось сотни тысяч лет назад, и с тех пор существование гоминид лишено естественных гарантий — оно определялось тем, насколько ценности, нормы деятельности, поведенческие стратегии, выработанные культурой, соответст­вовали инструментальной мощи общества. Поэтому маги­стральный путь развития всегда проходил вдоль пропасти, периодически приближаясь к ней на опасное расстояние...

Впрочем, мы прежде говорили, что балансирование над пропастью небытия (И.А.Ефремов использовал еще более ост­рую метафору, "лезвие бритвы") — общий удел живых орга­низмов. Ибо их существование требует постоянной работы против равновесия, а значит, расхода энергии, и потому пери­одически наталкивается на исчерпаемость ресурсов среды. Эво­люционные кризисы цивилизации генетически восходят к тому же неумолимому физическому закону возрастания энтро­пии, но здесь уже содержание причин и следствий неизмеримо богаче.

Чтобы лучше понять механизм цивилизационных кризисов, вспомним, как еще И.Кант, разделяя культуру простых уме­ний и культуру дисциплины воли, отмечал, что первая способ­на проложить дорогу злу, если вторая не составляет ей надеж­ного противовеса. Эти два параметра называют также инстру­ментальной и гуманитарной культурой, говорят о технологи­ческом и нравственном потенциалах общества, об информаци­онно-энергетической асимметрии интеллекта.

Но не будем утопать в терминах. Суть проблемы в том, что общество живет стабильно, пока разрушительный потенциал производственных и боевых технологий уравновешен качест­вом культурно-психологических средств сдерживания. Когда же растущий энергетический потенциал технологий существенно превосходит возможности нормативной регуляции, об­щество вступает в полосу кризиса. Далее либо оно, наращивая напряжение экологических и социальных конфликтов, стано­вится жертвой собственного декомпенсированного могущества, либо успевает своевременно перестроить технологические, ор­ганизационные, информационные, нормативные параметры деятельности; и тогда оно все равно умирает, но в муках рождения нового общества...

Таким образом, вырисовывается общесоциологическая за­висимость между тремя переменными — силой, мудростью и выживанием: чем мощнее технологии, тем более качественные средства сдерживания необходимы для сохранения социальной системы. Конкретные проявления зависимости, названной за­коном техно-гуманитарного равновесия, или законом эволю­ционных корреляций, обнаруживают себя на всем протяжении истории, от палеолита до наших дней. Причем в действитель­ности этот закон значительно чаще оборачивался своей нега­тивной стороной — гибелью очагов цивилизации,— что дает основание технофобским концепциям и делает особенно акту­альными конструктивные исторические примеры.

Из блоков, построенных при изучении конкретного истори­ческого материала, складывается цельная схема, отражающая характерные векторы и ход событий.

Итак, в силу некоторых обстоятельств (повторю, что я умышленно ставил акцент на тех случаях, когда решающая роль принадлежала технологическим предпосылкам) общество начинает быстро развиваться по обычному экстенсивному сце­нарию. Растет население, индивидуальные и социальные по­требности. У людей формируется специфическая психология роста — мироощущение безграничных возможностей. Усили­вается нагрузка на природную и/или социальную среду. Рано или поздно иллюзия неисчерпаемости вступает в противоречие с реальной ограниченностью ресурсов, усиливается экологи­ческое и политическое напряжение; образно говоря, накапли­вается потенциал ненависти среды. Диспропорция между тех­нологической мощью и способностью совокупного интеллекта предвидеть последствия собственных действий достигает угро­жающего значения, делая шансы цивилизации на выживание проблематичными...

Собственно говоря, здесь перед нами все та же диалектика энтропийных и антиэнтропийных процессов, о которой я уже не раз упоминал: выработанные прежде механизмы негэнтропии в новых условиях оказываются чересчур затратными и поэтому оборачиваются своей противоположностью — угрозой катастрофического роста энтропии. Избежать коллапса обще­ству удается в том случае, если решена ключевая проблема — как достигать полезных результатов ценой меньших разрушений.

Это касается как отношений с природой, так и отношений между людьми.

В экологической сфере речь идет прежде всего об удельной эффективности — объеме производства на единицу материаль­ных затрат. Обычно оптимизация обеспечивается ростом ин­формационной составляющей технологий, а также усложнени­ем социальной структуры. Масштабная модель мира и возрос­шее функциональное разнообразие, улучшив возможности про­гнозирования и планирования, позволяли производительнее использовать доступные ресурсы, находить дополнительные источники энергии и вещества, снижая нагрузку на традици­онные ресурсы. Сказанное относится и к так называемым социальным технологиям: гибкие приемы управления людьми всегда оказывались менее "энергетически затратными" и более "информационно нагруженными".

Вместе с тем "щадящие" технологии увеличивали власть человека над природным и социальным миром, и в перспекти­ве следовал новый рост притязаний, экспансия, давление — и начинался путь к очередному кризису...

Этот круг можно было бы назвать замкнутым и даже пороч­ным, если бы мы не заметили, что его окружность на самом деле вытягивается в спираль: с информационным обогащением интеллекта последовательно расширялась сфера ненасилия, размывались границы групповой солидарности, совершенство­вались механизмы компромисса.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: