Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 3 глава

Последняя зависимость для нас особенно важна, хотя имен­но она покажется сегодня наиболее сомнительной. Ведь разо­чарование в оптимистических лозунгах, когда-то вдохновляв­ших просветителей, сделало общим местом суждения вроде того, что "ум" и "доброта" — явления совершенно внешние друг к другу, а если как-то и коррелирующие, то, скорее, отрицательно; что образование чуть ли не портит людей, тогда как нищий духом дружелюбен и бесхитростен.

Между тем согласно результатам исследований по индиви­дуальной и возрастной психологии, начатых еще Ж.Пиаже и продолженных учеными разных стран, «существует связь между когнитивными и моральными "рядами" развития, при­чем ведущая роль в сопряженном движении принадлежит ког­нитивному "ряду"»*. Такие результаты касаются не только качества моральных суждений, но и практического поведения, и они вполне объяснимы. Информационно более емкий интел­лект позволяет надежнее "держать цель", долгосрочно плани­ровать действия. Уже по этой причине он делает субъекта менее зависимым от внешних и внутренних импульсов, состав­ляя

* Воловикова М.И., Ребеко Т.А. Соотношение когнитивного и морального развития.— В кн.: Психология личности в социалистическом обществе. М., 1990, с. 83

тем самым основу волевой, а значит моральной и прочей культурной регуляции. Последующее развитие интеллекта ус­ложняет критерии успешности, позволяет произвольно менять точки зрения, ролевые позиции, а это предпосылка собственно морального, личностного выбора. О том, как соответствующие изменения проявляются в культурно-историческом развитии, мы говорили, сравнивая гоминида, умеющего производить стандартные предметы и поддерживать огонь, с его более при­митивным предшественником, неолитического земледельца с палеолитическим собирателем, человека осевой и доосевой культуры. Похожие различия фиксируются наблюдателями при сравнении людей современной западной культуры с людь­ми патриархальных культур.

Психологическими экспериментами выявлена и обратная зависимость. Например, аффективное состояние "приводит к уплощению семантического пространства (уменьшению его размерности)"*, т.е. под влиянием сильной эмоции образ мира качественно примитивизируется, резко снижая уровень интеллектуального опосредования деятельности и обусловли­вая, соответственно, импульсивные реакции субъекта. Такая инволюция психики способна приобрести и устойчивый харак­тер: историками, этнографами, врачами неоднократно отмече­но, что многие душевные расстройства, диагностируемые со­временной медициной как психопатические, в свое время яв­лялись социальной нормой мышления.

Не перекликается ли сказанное с тем, о чем размышлял еще Сократ? Настаивая на тождестве знания и добродетели, вели­кий грек был, возможно, неправ лишь в одном: он усматривал жесткую однозначную связь там, где психолог-эксперимента­тор обнаруживает "вероятностную" зависимость, а историк может проследить эволюционную тенденцию...

Все это, конечно, не более чем схема, которая, однако помогает выделить общий вектор в переплетении противоречи­вых фактов мировой истории. В целом цивилизация на нашей планете до сих пор жива, благодаря тому, что люди, становясь сильнее, в конечном счете умели становиться и мудрее, ответ­ственнее, прозорливее. Общества, не справлявшиеся с этим требованием, выбраковывались историей: их засыпали пески, губили эпидемии и голод, разрушали внешние и внутренние варвары, подобно тому как организм с ослабленной внутренней регуляцией добивают вирусы или раковые клетки.

Судя по всему, лучшие шансы получали те очаги цивилиза­ции, которые успевали накопить достаточное разнообразие духовной культуры. Альтернативные идеалы и ценности оста­вались достоянием замкнутых эзотерических групп до тех пор,

* Петренко В.Ф. Экспериментальная психосемантика: исследования индивидуального сознания // Вопросы психологии, 1982, N б, с. 32

пока события развивались более или менее прямолинейно. В условиях же наступившего кризиса мироощущение чувстви­тельных, тревожных личностей, бессознательно предвосхитив­ших приближение грозы, начинало резонировать с коллектив­ными настроениями, помогая своевременно выработать и усво­ить новые регуляторы отношений. Воплощаясь чаще всего в культовую, мифологическую (или квази-культовую, квази-мифологическую) форму, новые ценности и нормы деятельности закрепляли в обыденном сознании трудный опыт тупиковых и спасительных стратегий. Со временем они становились само­очевидными, "естественными", и потом даже самые драмати­ческие всплески экологической и политической экспансии происходили уже в рамках необратимо утвердившихся цен­ностно-нормативных структур. Мне неизвестны случаи пол­новесной массированной реанимации древних стереотипов де­ятельности. У человечества не осталось бы никаких шансов выжить, если бы тоталитарные режимы, вооруженные техно­логиями XX века, сочетались с возродившимися традициями людоедства, поголовного истребления чужаков, донеолитического потребительства, самоценности кровопролития...

Таким образом, внимательный анализ заставляет скепти­чески отнестись к сетованиям великих и невеликих мыслите­лей (среди них Гегель, Бердяев и многие, многие другие), будто люди ничему не учатся на опыте истории. Конечно, до сих пор они учились драматически медленно, "как слепые щенята" (М.Волошин). Но двоечников своих суровая школа Истории безжалостно отсеивала; впрочем, она, кажется, не жаловала и отличников, а более всего ценила непутевых, но худо-бедно успевающих учеников. Их потомки и дожили до атомной бомбы, до катастрофически разрушающейся, а кое-где умирающей биосферы...

Я думаю, что и в стихах Волошина, и в размышлениях известного историка Г. Померанца, выдержки из которых при­ведены в эпиграфе к лекции, по-своему выражена та же мысль и сформулирована та самая зависимость, которую мы назвали законом эволюционных корреляций. Признав его реальность, мы возвращаемся к развенчанному понятию исторического прогресса. Апробация замешанным на скепсисе знанием делает это понятие надежной альтернативой этическому релятивизму и приземленному "реализму", лишающим человека историчес­кой ориентировки. Подобно тому, как когда-то Сократ возвел новое здание Абсолюта на развалинах мифологических тради­ций, расшатанных софистами.

Теперь уже социальный прогресс видится не как изначаль­ный путь к совершенству и не как самоцель, ради которой допустимы чуть ли не любые жертвы, но как средство выжи­вания. (Прежде мы заметили, что это относится и к развитию биосферы). Чтобы выжить, люди вынуждены были углублять целенаправленное вмешательство в стихийные процессы и тем самым неуклонно удаляться от естественного состояния, все более опосредуя отношения с природой. И чтобы совладать с усиливающимся могуществом, они должны были совершенст­вовать культуру самоотказа — "не во имя будущего, а во имя того вечного настоящего, в котором прошлое и будущее — едины"*.

В этом пункте прогрессистская идея, похоже, примиряется с ее самым энергичным критиком. Но я рискну дополнить сказанное одним соображением несколько, может быть, субъ­ективного характера.

Кто-то остроумно заметил: счастливые народы не имеют истории. Такие народы — редкое и в общем временное исклю­чение из правил, ибо когда-нибудь либо они сами врастают в историю, либо история вовлекает их в свой водоворот. Если бы выживание можно было обеспечить консервацией наличного, то жизнь была бы простым и, откровенно говоря, скучным занятием, а природа и общество (коль скоро оно бы каким-то чудесным образом возникло) были бы лишены драматизма и действительно от истории свободны. Но мир устроен таким образом, что выживание — нетривиальная задача. И чем слож­нее неравновесная система, тем больше интеллектуальных за­трат требуется для сохранения ее устойчивости. Включение прогрессивного развития в качестве кардинального средства делает выживание творческим занятием, ограничивающим стандарт, насыщенным напряжением и перспективой.

До сих пор развивающейся цивилизации "с грехом попо­лам" удавалось удерживать внутренний баланс силы и само­контроля. Но никто не может гарантировать этого в дальней­шем. Во всяком случае, знакомство с характерными механиз­мами, закономерностями обострения и преодоления кризисов способно помочь в наших сегодняшних решениях...

 

* Бердяев Н.А. Цит. пр., с. 152

Обсуждение лекции 5—6

 

— Вы ничего не говорите о том, делает ли прогресс людей более счастливыми. Если нет, то что в нем "вдохновляющего"? Зачем нужно выживание, не сулящее впредь подлинной надежды? И не лучше ли быть счастливым вне истории, чем несчастным в истории?..

— Вопросы интересные и очень непростые. Попробую преж­де всего ответить на них как человек, много лет профессио­нально занимающийся психологией.

Понятие счастья принадлежит, скорее, сфере искусства, нежели конкретной науки или даже философии. Тем не мене и психологи, и философы, вслед за поэтами, много размышля­ли о "хитрой стратегии счастья". Хитрость в том, что вы не можете добиться счастья, поставив это самостоятельной зада­чей. Чтобы испытать его, надо стремиться к предметным целям, преодолевая трудности и разочарования. То есть счас­тье и несчастье, радости и печали идут рука об руку. Душа застывшая в вечном блаженстве (эйфории) — больная душа. Или душа не человеческая. Этого никогда не учитывали бого­словы и утописты, обещавшие рай на небе, коммунизм на земле.

Но были и более проницательные мыслители. Например, греческий философ Эмпедокл учил, что в мире постоянно противоборствуют две силы — любовь и ненависть, причем процесс этот динамичен и происходит с переменным успехом. Есть длительные эпохи космической истории, когда любовь одерживает верх, все элементы мира постепенно соединяются, происходит отбор удачных форм по законам красоты и функ­ционального соответствия; в конечном счете все интегрируется в единый материально-духовный Сфайрос, шар любви, где ненависти места не остается. И тут происходит самое удиви­тельное: дух не выдерживает скучного однообразия. Тогда вновь прорастают зерна ненависти, и начинается обратный процесс дезинтеграции мира, до тех пор пока ненависть не разрушит космос до неразложимых элементов и не начнется очередная фаза нарастания любви... Так, может быть, впервые в натурфилософии была обнаружена амбивалентная сущность эмоциональной жизни.

Понятие эмоции ближе психологической системе значений, чем понятия счастья — несчастья. И психологами замечено, что, если мы рассмотрим длительные периоды жизни, то соотношение положительных и отрицательных эмоций у конкрет­ного индивида более или менее постоянно. Чем соотношение определяется — специальный вопрос, но важно и поразитель­но то, что оно слабо зависит от внешних условий жизни. Это обстоятельство замечали и писатели, изучавшие душевную жизнь калек, а также узников концлагерей. Я не могу сейчас много об этом рассказывать, но в литературе содержится масса потрясающих наблюдений. Из них следует, что обычно первый стресс от заключения в концлагерь или от потери важного органа длится около трех месяцев. За это время либо человек гибнет (около 30% заключенных в фашистские концлагеря умирали по каким-либо причинам в первые три месяца), либо... происходит адаптация. Иногда это страшная адапта­ция, сопровождающаяся последовательным разрушением лич­ности — взрослые, умные люди, бывшие политические лиде­ры, постепенно превращались в детей,— но эмоциональный баланс восстанавливался!

Я это говорю к тому, что наивно приписывать истории эмоциональную координату и заявлять, будто с развитием общества люди становятся счастливее, или большее количест­во людей становятся счастливыми (или все как раз наоборот). Подобные суждения "нефальсифицируемы" — их нельзя вра­зумительно опровергнуть, а значит, и доказать.

Что же можно доказать реально? В тенденции с развитием общества отношения между людьми становились "человеч­нее" — менее насильственными и авторитарными. Расширя­лось пространство индивидуального выбора, возрастало богат­ство интеллектуальной и эмоциональной жизни (что, конечно, не тождественно изменению баланса положительных и отри­цательных эмоций). С социальным прогрессом сокращается детская смертность и растет продолжительность жизни. При­чем, активной жизни: в патриархальных обществах люди жили в среднем 40, кое-где 30, а в палеолите — 20 лет, и за это время успевали состариться; еще в прошлом веке 30 лет считались для женщины "бальзаковским" возрастом, а жи­тельницы современного японского города полагают его опти­мальным для вступления в брак. "Сорок лет — бабий век",— говорили в народе, а сегодня успешно разрабатываются мето­ды, позволяющие стать роженицами дамам под шестьдесят.

Раскопки в древнем Иерихоне показали, что к 40 годам его жители становились беззубыми стариками (зубы полностью стачивались грубой пищей). В одном из литературных памят­ников Востока ("Вис и Рамин", XII век) автор удивляется по поводу того, что его герои "жили так долго, что видели детей своих детей". Об Александре Невском летопись сообщает, что он дожил до старости. Даты рождения и смерти новгородского князя по энциклопедии: 1220—1262.

Оценка летописца не случайна. Из всех людей, родившихся на нашей планете от палеолита до начала XX века, 40-летнего рубежа смогли достичь менее 10%, а 50-летнего — не более 2%. Об этом полезно напоминать нашему современнику, счи­тающемуся в 40 лет чуть ли не молодым, но не устающему клясть пищу, воду, воздух, медицину и цивилизацию с нос­тальгией по счастливому и здоровому быту предков. (Яркий пример той самой "ретроспективной аберрации", о которой я рассказывал во вводной беседе). О.Тоффлер обобщил сведения английских историков об образе жизни средневекового села, которые в пух и прах развенчивают ретроградные идиллии. "Средоточия физического истощения, болезней, бедности, без­домности и тирании, полные людей беззащитных от голода, холода, телесных истязаний"* — так выглядят патриархаль­ные сообщества при внимательном исследовании...

Подобного рода факты можно приводить долго. Вот бы и заключить на их основании, что "тогда" люди были менее, а "теперь" более счастливы. Но такое суждение донельзя наивно.

Во-первых, смерть и физические страдания не всегда при­нимались людьми за безусловное зло. В классическом исследо­вании французского историка Ф.Арьеса "Человек перед лицом смерти" показано, например, как торжественно, со вкусом обставлялось в патриархальной Европе окончание жизненного пути. Настоящим несчастьем и страшной карой считалась быстрая неожиданная смерть без покаяния (исключение со­ставляла разве что гибель в праведном бою), задача лекарей виделась не столько в излечении, сколько в продлении процес­са умирания. Нам с вами покажутся кощунственными выраже­ния типа "дурманящая сладость смерти" или слова священни­ка: "Возрадуйтесь, дитя мое, вы умираете",— но они вполне созвучны средневековому мироощущению. Буквальная вера в загробную жизнь решающим образом упрощает работу защит­ных механизмов личности и придает совершенно иной смысл расставанию с земным бытием, переживанию болезненных симптомов. Добропорядочному христианину доставляет эмоци­ональное удовольствие все, что свидетельствует о близящемся "освобождении души из темницы плоти", и предвкушение грядущей встречи с Богом способно чрезвычайно скрасить всю сознательную жизнь человека.

Во-вторых, успехи медицины сопряжены с новыми непри­ятностями и в сугубо материальном плане. Так, радикальное снижение детской смертности обернулось последовательным ухудшением генофонда. Искоренив или сведя к минимуму болезни типа чумы, холеры, оспы, чахотки, мы вплотную столкнулись с массой новых: о раке, инфаркте и прочем наши

* Toffler Al. The Third Wave. N-Y, 1980, p. 135 98

 

предки не знали не только потому, что у них не было таких слов, но и потому, что жесткий естественный отбор и низкая продолжительность жизни делала соответствующие понятия неактуальными.

Впрочем, эту тему нам еще придется обсудить. Но если за все надо расплачиваться, то зачем нужен прогресс? Ответ: "Для выживания" — вас не устраивает, вы предпочли бы жить вне истории. Но мы с вами уже в истории, она сделала нас тем, что мы есть, мыслящими субъектами, готовыми обсуждать и осуждать ее самое, сознательно ориентироваться в ценностных альтернативах, которые по большому счету не поддаются без­условному обоснованию.

Как психолог я вовсе не считаю жизнь самой высшей из человеческих ценностей. В отличие от животного человек спо­собен пожертвовать собственной жизнью ради самоутвержде­ния, сохранения личного или группового (национального и проч.) достоинства и т.д. Кто-то, чтобы сохранить жизнь, идет на подлость и предательство, кто-то закрывает грудью амбра­зуру, а кто-то "ложится виском на дуло" от тоски и разочаро­вания; и все эти порывы может пережить один и тот же человек. Но опыт показывает, что для общества выживание — обычно ценность самодовлеющая (я говорю "обычно", ибо и здесь известны исключения). Вся система культурных ценнос­тей ориентирована на решение этой задачи. С изменением условий задачи ее удается или не удается решить в зависимос­ти от своевременной смены ценностно-нормативных установок. Когда же условия усложняются из-за возросшего могущества человека, духовная культура должна "совершенствоваться" в сторону отработки более гибких, надежных механизмов ком­промисса, а в противном случае общество разрушает само себя. Только это и фиксирует закон эволюционных корреляций (техно-гуманитарного равновесия). Но доказывать "научно", что жизнь лучше смерти, я бы не рискнул...

— Д.Юм писал, что "правила морали не являются заключениями нашего разума". От вашей же лек­ции остается впечатление, будто люди постоянно рассчитывают последствия поступков и сознатель­но выбирают новые правила морали, когда прежние перестают удовлетворять...

— Жаль, если сложилось такое впечатление; возможно, оттого, что где-то чересчур заострены формулировки. С вами (и с Юмом) нельзя не согласиться — по крайней мере в том, что касается прежней истории. Случались, правда, перелом­ные, "бифуркационные" периоды, когда решительно возраста­ла роль рефлексированного индивидуального выбора, опреде­лявшего дальнейший ход событий. Вспомните, как князь Владимир Красное Солнышко колебался между христианством, исламом и иудаизмом.

Тем не менее в основном культурные регуляторы "работа­ют" на бессознательном уровне, причем это относится не толь­ко к морали, но отчасти и к праву. Некоторые теоретики юриспруденции настаивали на том, что правовые нормы явля­ются такими же проявлениями "народного духа", как нормы языковые, а ученый-правовед, подобно автору учебника грам­матики или составителю словаря, должен только воплотить наличное состояние духа в юридическую формулу и превра­тить в действующее законодательство.

Впрочем, слова "сознательно — бессознательно" многознач­ны, их смысл сильно зависит от концептуального и дисципли­нарного контекста, чем часто создается путаница. В психоло­гии существует более надежное понятие послепроизвольного поведения. Взрослый человек в стабильном обществе не реф-лексирует по поводу подавляющего большинства поведенчес­ких решений, потому что еще в детстве они прошли стадию волевого контроля, социального отбора (через поощрения и наказания) и закрепились в качестве безальтернативных про­грамм. Через такие психические механизмы исторический опыт фиксируется в обыденном сознании и в индивидуальной памяти людей, никогда в жизни не изучавших специально историю и не задумывавшихся об источнике своих "естествен­ных" предпочтений...

— Следует ли из закона эволюционных корреляций, что со временем люди становились все менее агрес­сивными?

— Нет, конечно. Может быть, тенденция даже противопо­ложна. Известно, например, что агрессивность животных по­вышается при их территориальной концентрации, особенно в условиях неволи. Люди же со времен "городской революции" V-III тысячелетий до н.э. живут все более кучно, и, по наблю­дениям психологов, это сказывается на нормативном уровне агрессивности. Он колеблется и в зависимости от массы кон­кретных социальных обстоятельств. Кроме того, возбудимость у всех живых организмов варьирует в связи с циклами солнеч­ной активности, другими космическими и геофизическими процессами. Русский ученый А.Л.Чижевский первым исследо­вал, как это отражается колебаниями социальной активности, нарастание которой очень часто приводило к интенсификации массового насилия. Однако, насколько можно судить, для дли­тельных временных периодов средний показатель агрессивнос­ти более или менее постоянен. И сомнительно, что удастся найти средство для его устойчивого снижения без ущерба для социального здоровья.

Уместнее говорить не о снижении агрессивности, но о фор­мах ее выражения, практического воплощения, о совершенст­вовании культурных механизмов сублимации. В психологичес­ких тестах одаренные творцы часто демонстрируют качества, подозрительно напоминающие типаж преступника. Но Л.Ван Бетховен, человек с очень высоким уровнем агрессивности, оставил после себя потрясающей силы сонаты, а способный живописец А.Гитлер — разрушенные города, миллионы тру­пов, Освенцим...

Закон равновесия утверждает только, что с усилением тех­нологического могущества общество либо осваивает менее на­сильственные формы экологической и политической агрессии, либо оказывается нежизнеспособным...

 

— Вы обронили фразу, что Школа Истории "не жалует отличников". Были ли в истории "отлични­ки"? Случалось ли такое, чтобы мораль превосходи­ла силу? И вообще: в любой ли культуре растет технологический потенциал и побеждает соблазн умножать эффекты вместо сокращения усилий?

— Боюсь, у меня не хватит исторической эрудиции отве­тить на эти вопросы с необходимой полнотой. Но попробуем рассуждать в рамках известного...

С трудом поворачивается язык назвать отличниками перво­бытные племена, систематически истреблявшие своих младен­цев и за счет этого сохранявшие стабильные отношения с природой. Они задержались в (счастливом?) палеолите лишние 10 тысяч лет — не так уж и много по эволюционным меркам,— но в конечном счете История настигала их и как правило жестоко карала. За что? За то, что "слишком много знали"?..

Примеры, когда средства сдерживания значительно опере­жали технологический потенциал, можно, кажется, найти в истории Китая. По этому поводу мне приходилось встречать в литературе противоречивые суждения. Но в целом выходит, что китайцам удалось установить настолько совершенный со­циальный порядок, что были на столетия вперед устранены возможные внутренние разбалансировки и эволюционные кризисы. "Китай спит,— заметил как-то Наполеон,— и не дай нам Бог, чтобы он проснулся".

Жителям этой страны с III века известен компас (который для европейцев — много позже — сразу послужил средством, повышающим эффективность морских сражений), с VIII века — порох, в XII веке на одном из притоков реки По работало десять нефтяных скважин. Однако технические изо­бретения использовались для развлечений, игрушек, фейе­рверков, для удобства освещения; обычного в других регионах применения новых технологий для военной и экологической экспансии здесь вроде бы не наблюдалось.

Я интересовался психологической подоплекой такого миро­любия. Беседы со специалистами и ознакомление с рядом научных статей несколько прояснили для меня картину, хотя я прекрасно понимаю, что не готов судить о ней профессио­нально.

Конфуцианской культуре удалось сформировать у китайцев совершенно уникальное ощущение превосходства с прочными механизмами психологической защиты от диссонирующей ин­формации. Если в других традиционных культурах инопле­менник воспринимался, грубо говоря, как существо чужого, но близкого вида — двойник, пародия, потенциальный конку­рент,— то в конфуцианском Китае — как особь далеко отстоя­щая в видовой иерархии. Таких особей можно дрессировать, приучая к человекоподобному поведению, но они заведомо не способны нести ответственность за свои действия, а потому на инородцев нельзя обижаться, мстить им или их ненавидеть. Не может взрослый обижаться на младенца, человек — на кроко­дила, ибо вина за конфликт всегда на том, кто обладает сознанием. Соответственно, эффективная эмоция гнева блоки­ровалась устойчивым чувством презрения к внешнему миру.

Ощущение совершенства и бесконечного превосходства, ус­тановка на скрупулезную репродукцию поведенческих стерео­типов позволили великой китайской цивилизации надолго замкнуться в себе, погрузившись в летаргический сон и изба­вившись от эволюционных кризисов. Но и такой "экофильный" застой не мог длиться вечно. "Фактом является то,— пишет историк Э.С.Кульпин,— что Китай раньше Европы и, что следует подчеркнуть, без вмешательства извне пришел к новому социально-экологическому кризису, хотя имел пер­спективы спокойного существования еще на одну - две тысячи лет..."*.

Рискну предложить гипотезу, требующую более обстоятель­ного обсуждения. Когда средства сдерживания агрессии пре­восходят силовой потенциал, в обществе теряется внутреннее напряжение, его жизнь становится менее чревата эволюцион­ными кризисами, но наступает стагнация. Рано или поздно такое общество становится жертвой внешних обстоятельств — динамично развивающихся соседей или "самопроизвольных" природных катаклизмов.

Вообще же соблазн наращивать эффекты деятельности по силе своей чрезвычайно варьирует от эпохи к эпохе, от куль­туры к культуре, от религии к религии. Знаменитый афоризм, который вслед за М.Вебером охотно цитируют многие культу­рологи: "Протестанты хорошо едят, пока католики хорошо спят",— иллюстрирует это положение на примере даже сравнительно

 

* Кульпин Э.С. Бифуркация Запад императив. // Восток, 1993, N 1, с. 13

Восток и экологический

 

близких культур. При столкновении же далеких друг от друга культур оно рождает массу курьезных недоразумений. Я читал, как в 30-е годы в Гватемале американский предпри­ниматель, владелец фруктовой фабрики, решил удвоить зар­плату местным рабочим, рассчитывая тем самым усилить их трудовое рвение; но, получив возросшую сумму в субботу, ни один из рабочих не вышел на работу в понедельник. "Если мы заработали вдвое, то следующую неделю будем отдыхать",— заявили они обескураженному хозяину. Такое несоответствие социальных установок очень часто вызывает "культурный шок", и за ним — взаимонепонимание, презрение или нена­висть...

Тем не менее, приняв определенный уровень абстракции, мы убеждаемся, что при всей своей грандиозности подобные различия — скорее количественные, чем качественные. Деле­ние культур на "технологические" и "нетехнологические" ус­ловно и ситуативно. Легче легкого доказать односторонность франклиновского определения человека как "животного, дела­ющего орудия" (tool making animal), но никому не удалось опровергнуть, что наличие искусственных технологий — тот эмпирический минимум, который дает повод заподозрить при­сутствие проточеловеческого начала. И далее неоднородность темпов развития, длительные стагнации не отменяют того факта, что на достаточно больших временных интервалах все общества изменяются в сторону возрастающего опосредования своих отношений с природой, усложнения внутренней органи­зации и т.д. Аборигены Австралии и близлежащих островов задержались в развитии на десятки тысяч лет. Но если бы они не были "втянуты" в Историю извне, то когда-нибудь и у них произошло бы что-то подобное верхнепалеолитическому кризи­су. Такие утверждения трудно обосновать прямыми аргумента­ми, а аналоги, как известно,— штука опасная. Но склонность к экспансии настолько характерна для живого вещества, что социальный организм не может бесконечно ей сопротивляться. А значит, стагнация, сколь бы долгой она ни была, носит в конечном счете преходящий характер...

— Говоря о прогрессе, вы заявили, что утвержде­ние в обществе более совершенных культурных цен­ностей необратимо. Похоже, вы готовы поставить в заслугу фашистам то, что они не ели людей. Но разве туземцы, убивающие столько врагов, сколько они способны съесть (в предыдущей лекции про­скользнул такой пример), не гуманнее монстров, затеявших мировую войну с десятками миллионов жертв, построивших газовые камеры?..

— Обсуждая подобные темы, трудно сохранять нейтраль­ную тональность. В моральном отношении Энвер-паша, Сталин, Гитлер, Пол Пот несравненно отвратительнее палеолити­ческого людоеда, и я пытался объяснить, почему они, в отли­чие от последнего, подсудны. Но есть еще одна сторона дела. Все эти "монстры" ужасны именно тем, что действовали в XX веке, с его небывалыми инструментальными возможностями. Они не превосходили по свирепости прежних тиранов, но могли организовывать убийства в невиданных ранее "едино­временных" масштабах.

При этом, насколько мне известно, никто из них действи­тельно не пытался восстановить в правах людоедство. Но мно­гие другие принципы палеолитической и, во всяком случае, "доосевой" морали возродить стремились: солидарность на жестко конфронтационной основе через противопоставление людей по этническому или классовому признаку с полным лишением "чужаков" юридических прав и морального сочувст­вия; склонность к геноциду; кровопролитность сражений как критерий полководческих заслуг; полное презрение к индиви­дуальным судьбам и к свободе личности...

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: