Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 5 глава

Однако простой закон Мальтуса теряет силу там, где обеспе­чено пропорциональное демографическому росту умножение взаимодополнительных услуг, отходы одних производств ста­новятся предпосылкой для других и увеличивающееся число производителей находят место в системе, не наращивая нагруз­ку на природные ресурсы. В этом случае "рост населения, приводя к его дальнейшей дифференциации, может создать условия для еще большего роста населения, и в течение неоп­ределенного времени его прирост, будучи самоускоряющимся, может вместе с тем служить предварительным условием для любого продвижения цивилизации как в материальной сфере, так и в духовной"**.

* В расчете "за палеолитического эколога" мне помог доктор географических наук В.В.Клименко. Добавлю, что на самом деле, согласно имеющимся данным, верхнепалеолитический кризис до предела обострился уже с приближением числа живущих на планете людей к двум миллионам.

 

Демографический алармизм — только один из примеров того, как двухфакторная модель типа мальтузианской прини­мается за неумолимый закон, а опосредующие факторы, кото­рым в действительности принадлежит решающая роль, усколь­зают от внимания. В итоге аналитик попадает под гипноз очевидных тенденций, перенос которых в будущее создает ощущение безысходности. (Последняя иногда признается без обиняков, а иногда маскируется заведомо утопическими или безнравственными рекомендациями: "уговорить" все семьи в мире рожать не более одного ребенка; подмешивать в пищу, воду, распылять в атмосфере вещество, снижающее вероят­ность зачатия и т.д.). Похожая ситуация и в сопряженных сферах глобалистики, касающихся экологического, энергети­ческого, генетического кризисов: в прогнозных моделях игно­рируются "субъективные" факторы, способные кардинально изменить соотношения эффективности, а с ними и ход истори­ческих событий.

Исследования на стыке психологии творчества, кибернети­ческой теории систем, философской методологии и ряда специ­альных дисциплин помогают раскрыть принципиальные меха­низмы, обусловливающие общую зависимость между интел­лектуальностью (включающей внутреннее разнообразие) и энергетической эффективностью системы. Я не могу сейчас останавливаться детально на этих исследованиях, но выделю общий вывод о том, что в принципе рост операциональных возможностей интеллекта не имеет абсолютных ограничений. Иначе говоря, нет принципиально нерешимых задач, но есть задачи, для решения которых данный интеллект неадекватен. И, как мы уже видели, есть интеллект, чьи операциональные возможности не уравновешены адекватными средствами само­ограничения.

Отсюда следует, что усиливающийся потенциал интеллек­туального творчества теоретически неизбежно превратит его в активный метагалактический фактор, но не следует с той же определенностью, что в осуществлении этой перспективы будет участвовать разум, восходящий к Земной цивилизации.

Вывод о потенциально неограниченных возможностях ин­теллекта открывает новый ракурс для осмысления нынешнего планетарного кризиса. Общая теория систем вооружила науку мощным эвристическим принципом: в мире происходит только то, что может произойти, но все, что может произойти, проис­ходит непременно. (В классической философии: "Все действи­тельное разумно; все разумное действительно".) Он не раз опробован в естествознании — например, при теоретическом предсказании частиц и событий микромира,— и не видно причин, почему из его сферы должны выпадать высшие ступе­ни эволюции.

 

** Хайек Ф.А. Цит. пр., с. 210

Но если мы согласимся, что в бифуркационной фазе теоре­тически возможны как выход из эволюционного тупика, так и самоистребление цивилизации, то системный принцип реали­зации всех возможностей приводит к концептуальному пара­доксу. Разрешить же парадокс способна только гипотеза о множественности очагов жизни во Вселенной, которые, соглас­но представлениям современной космологии, могли возник­нуть на определенном этапе метагалактической эволюции (4— 5 млрд лет назад) и в которых реализуются все возможные варианты развития неравновесных процессов. Тогда логично предположить, что часть из таких очагов достигает стадии планетарных цивилизаций, и последние, в свою очередь, вы­нуждены проходить через неизбежные зигзаги эволюционных кризисов. Вероятно, именно таким образом происходит уни­версальный естественный отбор. Он "естествен" в том смысле, что не предполагает какого-либо метафизического субъекта. Но те из цивилизаций, которые успевают своевременно ликви­дировать дисбалансы между растущим инструментальным по­тенциалом и качеством ограничительных механизмов культу­ры, выходят на космические рубежи прогресса; остальные же, не выдержав драматический тест на зрелость, выбраковыва­ются из вселенского процесса эволюции — они так или иначе истребляют сами себя.

Поэтому, если закон техно-гуманитарного равновесия сфор­мулирован верно, то фантастические сюжеты с космическими монстрами и межпланетными войнами навсегда останутся лишь плодом воображения. Ибо цивилизация с такой чудо­вищной диспропорцией технологических и моральных качеств нежизнеспособна, она взорвется задолго до того, как сможет найти контрагента в космосе. Действительная же диалектика эволюции такова, что, только став мудрым, интеллект получа­ет шанс стать универсальным...

Разумеется, гипотеза о множественности планетарных ци­вилизаций, общности основных векторов и механизмов разви­тия, включая закон эволюционных корреляций, не имеет пока прямых эмпирических подтверждений. Но косвенные доказа­тельства ее справедливости дают не только общеметодологи­ческие соображения, но и конкретные науки. Так, согласно данным радиоастрономии, в космосе — в межзвездных молеку­лярных облаках, кометах, в атмосферах планет-гигантов и их спутников — присутствуют органические молекулы, а хими­ческий анализ метеоритов показывает, что углерод, кислород, азот гораздо более распространены в Галактике, чем в составе Земной коры. Когда астрофизик говорит: "Наши тела состоят из пепла давно угасших звезд"*,— это не поэтическая метафо­ра. Тяжелые элементы — строительные блоки жизни — синтезированы

в недрах звезд первого поколения и взрывами рассея­ны в космическом пространстве после их гибели. Космология дает нам представление об общей тенденции последовательного образования во Вселенной все более сложных структур, от частиц и атомных ядер до органических соединений. Имеется масса доказательств того, что возникновение и развитие жизни на Земле — продолжение тенденции добиологического разви­тия в космосе.

В прошлых лекциях я старался показать, что и на социаль­но-исторической стадии развитие направлено от меньшей к большей внутренней сложности, технологческой опосредованности и, при всем многообразии цивилизационных форм, де­монстрирует сходные закономерности даже в тех случаях, когда физический контакт между культурами близок к нулю (например Евразия и Америка). Как бы ни отличались по форме биоподобные и социоподобные процессы на иных плане­тах, есть основания думать, что по тенденциям они едва ли станут кардинально отличаться от известных нам.

По-настоящему сомнительной остается только одна "де­таль". Нам неизвестны все слагаемые того уникального ком­плекса условий, который необходим и достаточен для возник­новения жизни, но ясно, что количество этих условий гранди­озно, а вероятность их сочетания мизерна. Поэтому, как ни велика Метагалактика, общая направленность добиологичес­кого и предбиологического развития сама по себе не гарантиру­ет множественности "актов жизнетворения". Здесь приходится прибегать к домыслам и гипотезам. Я думаю, требование тео­рии систем: все возможные варианты событий должны вопло­титься в действительность — дает дополнительный аргумент в пользу предположения о том, что наша цивилизация имеет космические аналоги и является невольным участником все­ленского естественного отбора.

Вероятно, мы подошли сейчас к порогу, за которым либо грандиозный коллапс, завершающий (во всяком случае, воз­вращающий к начальным формам, лишающий перспективы) четырехмиллиардолетний цикл развития жизни на планете, либо столь же грандиозная перестройка сознания и бытия. Земная цивилизация окажется либо в числе самоустранивших­ся, либо в числе тех, которым предстоит продолжить универ­сальный процесс эволюции, и, согласно расчетам, дилемма выживания должна разрешиться деятельностью дух ближай­ших поколений. Обобщив многое из того, о чем мы прежде говорили, можно добавить: шансы на выживание цивилизации пропорциональны объему внутреннего разнообразия, накоп­ленного и сохраненного человечеством, а значит «размерности»

*** Джине Дж., цит. по: Девис П. Случайная Вселенная. М., 1985, с. 136 119

 

социальной организации и совокупной модели мира, в которой вынашиваются стратегии и тактики бытия. Иначе говоря, тест на зрелость — это тест на разнообразие.

Хайек, бескомпромиссный энтузиаст рыночной экономики, полагал, что рост социального разнообразия может быть обес­печен "сигнальным механизмом рынка". Мне эта проблема представляется значительно более сложной и уходящей корня­ми в область психологии.

Дело в том, что обычно активный субъект относится к разнообразию совсем не так, как того бы пожелал специалист по теории систем. Позволю себе по этому поводу длинноватую, но весьма содержательную цитату из статьи эколога. "Каждый биологический вид субъективно стремится к снижению разно­образия в экосистемах и установлению монополии своего суще­ствования. Это стремление было бы для вида гибельным, если бы ему не противостояли подобные же стремления других видов... Феноментальность человека как вида состоит в данном случае лишь в том, что он в силу своей высокой пластичности сломил сопротивление видового разнообразия и повернул эво­люцию биосферы вспять — от разнообразия к единообразию и упрощению. Эта феноменальность в конце концов уничтожила бы вид, если бы не другая его феноменальная способность: поглощая видовое разнообразие биосферы, наращивать свое внутреннее разнообразие, которое... можно свести к увеличе­нию степени самосознания и как следствие этого — способнос­ти искусственно поддерживать свое биологическое существова­ние"*.

Я думаю, в прежних лекциях можно найти достаточно материала для иллюстрации этих положений — и в отношении природы, и в отношении общества. Приходится, однако, уточ­нить: на протяжении почти всей человеческой истории соци­альное разнообразие росло не потому, что люди этого желали. Напротив, примитивный человеческий интеллект, как и ин­теллект животный, склонен относиться к различиям негатив­но. Реально же разнообразие росло вследствие все тех же, хотя и существенно преобразованных, механизмов конкуренции и отбора, основу которых составляли периодически вспыхивав­шие силовые конфликты, субъективно нацеленные опять-таки против разнообразия: на то, чтобы физически ликвидировать непохожее или уподобить себе.

Прежде такие конфликты, при всех несчастьях и страдани­ях, которые они с собой несли, не были принципиально проти­вопоказаны обществу. Более того, здесь стоит повторить, что они в общем отвечали глубоким психологическим и социальным

* Сухомлинова В.В. Системы "общество" и "природа": разнообразие, устойчивость, развитие. // Общественные науки и современность, 1994, N 4, с. 137

потребностям, служа мощным стимулом технологическо­го, организационного, духовного развития. Реально перед че­ловечеством никогда ранее не стояла задача устранения наси­лия, но испокон веку стояла принципиально иная и качествен­но более простая задача — упорядочения насилия. На эту зада­чу в значительной мере и были ориентированы системы тради­ционной культуры. Как правило значительная часть самых передовых достижений технической и эстетической ("дизайнерской") мысли воплощалась в производстве оружия, органи­зационная мысль работала на создание боеспособных армий, религия, философия, идеология, искусство, институты социа­лизации (обучение и воспитание детей) обслуживали групповое размежевание по этнической, классовой, конфессиональной и прочей принадлежности...

Я несколько заостряю ситуацию, чтобы подвести к выводу, который полагаю очень важным. Сегодня, когда история впе­рвые поставила перед людьми действительный императив уст­ранения насилия с политической арены, глубокие пласты тра­диционной культуры требуют ответственной и сознательной перестройки. А именно, вся система хозяйственных, полити­ческих и духовных отношений должна быть выстроена таким образом, чтобы рост разнообразия становился процессом поощ­ряемым и в меру необходимости регулируемым. Поскольку же, в соответствии с законом эволюционных корреляций, культура последовательно приближалась к данному рубежу, то в ней успели сформироваться и необходимые (но вот достаточные ли?) предпосылки для своевременной перестройки.

До недавнего времени люди лучше всего умели объединять­ся в солидарные коллективы через противопоставление себя другим сообществам. Печать клановой ограниченности несли на себе нормы социальных отношений, и прежде всего мораль. Прочность же коллектива, а также деление морали на внеш­нюю и внутреннюю, издревле обеспечивалась всевозможными культами — от примитивных тотемов до изысканных богослов­ских доктрин. Механизмы культовой морали зиждятся на безусловном положительном авторитете, который, в свою оче­редь, непременно находится в оппозиции к авторитету отрица­тельному; поэтому мораль такого типа называют еще автори­тарной.

Психологический закон связки: дьявольское, враждебное концептуально проще и предшествует божественному, добро­му, ложная вера — истинной, первичное понятие "они" эле­ментарнее и доступнее понятия "мы". Поэтому религия всегда так или иначе делила людей на наших и не наших, верных и неверных, более или менее жестко ограничивая сферу приме­нимости нравственных, юридических и прочих норм. Новые же социальные конфликты — этнические, экономические, классовые и т.д.— идеологически обслуживались умножением религиозных догматов, версий, течений и ересей.

Таким образом, религии исправно выполняли свою основ­ную историческую миссию — упорядочивать, организовывать, ориентировать социальное насилие, предохраняя цивилиза­цию от хаоса и саморазрушения. Грандиозность этой миссии трудно переоценить, и только законченный филистер мог бы пенять религии ее органическую неприспособленность для более радикальной задачи — полного блокирования силовых конфликтов. До тех пор пока не сложилась объективная необ­ходимость в глобальном устранении насилия, культ, действи­тельно исключающий любое насилие вообще, мог оставаться достоянием замкнутой секты, но не мог стать фактом массово­го сознания. На поверку же любое "не убий" получало конкре­тизацию: кого, когда, где, за что. Очень скоро выяснялось, что обижать нельзя своего и постольку, поскольку он свой; тогда как массы неверных, а также вероотступников, колдунов, ведьм, ученых и прочие исчадия ада давить и/или истреблять не только можно, но подчас и нужно. Особенно когда на врага укажет Божество перстом земного выразителя своей воли.

И не было в мире войска, над которым не реяло бы знамя Святой Веры. Во имя Ее свершались бесконечные резни, газаваты, погромы, аутодафе, и на протяжении всей своей истории люди гораздо более убивали друг друга не во грехе, а в священ­ном энтузиазме. Если мировым религиям удавалось возвысить людей над племенными противоречиями ("несть еллина ни иудея"; "у рабочих нет отечества"), происходила только смена межей — на передний план тут же выдвигалась новая кон­фронтация. И в самых разных храмах, на всех языках звучали бесконечные вариации на все тот же простенький мотив: Кто не с нами, тот против нас!..

Между тем, если перевести проблему выживания цивилиза­ции в психологический ракурс, то "тест на зрелость" предстает как тест на терпимость. Именно это специфическое качество развитого ума становится важнейшим условием, обеспечиваю­щим рост разнообразия. Уточню, что речь идет о терпимости к малым различиям, которыми создается действительное разно­образие, но которые служат наиболее раздражающим факто­ром для примитивного мышления. Об этом я упоминал, расска­зывая о первобытности: похожий на "наших", но "не наш" — чужак, двойник, нелюдь,— вызывает активную неприязнь, несравнимую с отношением к особям иных видов.

Мы видели, что все дальнейшее развитие культуры проник­нуто более или менее последовательным смягчением установки на "чужака", расширением нормативных границ групповой идентификации. Тем не мене и сегодня исследования автори­тарного сознания фиксируют его парадоксальное атавистичес­кое свойство, состоящее в том, что коренные противоположности

психологически комфортнее, нежели частичные разног­ласия. Данное обстоятельство обнаруживается и в наблюдени­ях за политической жизнью. Например, коммунисты обычно легче сосуществовали с "империалистами" и даже (за исключе­нием последних лет II мировой войны) с фашистами, чем с социал-демократами или "ревизионистами". Вроде бы второ­степенные нестыковки во взглядах тут же возводились в ранг принципиальных позиций, а двойник, конкурент за полити­ческую нишу становился самым страшным врагом. К 80-м годам то, что называется "мировым комдвижением", выроди­лось в множество бескомпромиссно борющихся между собой ("за чистоту учения") сект, до боли напоминая историю тради­ционных религиозных конфессий.

Я не случайно назвал терпимость качеством развитого ума. Зависимость между информационным наполнением образа и восприимчивостью субъекта к альтернативам так же достовер­но установлена психологами, как зависимость между интел­лектуальным развитием и зрелостью нравственных суждений (и составляет один из ее аспектов). Хотя в обоих случаях можно говорить не более чем о корреляциях, но в целом, особенно когда речь идет об общественном сознании, терпи­мость к малым различиям способна служить надежным пока­зателем как интеллектуального, так и нравственного уровня.

По логике вещей именно беспрецедентная способность к пониманию, принятию нюансов и к согласованию интересов составит самое глубокое отличие поколений "на выходе" ны­нешнего глобального кризиса от поколений "на входе". Разу­меется, если тем, будущим поколениям вообще суждено быть...

И здесь приходится признать, что религиозные и квазире­лигиозные формы единения людей перестали отвечать истори­ческим требованиям. Как всегда в таких случаях, сохраняю­щие механизмы, опробованные на прежних этапах развития, в новых условиях становятся контрпродуктивными, чреватыми катастрофическим ростом энтропии; ибо кризис оттого и обо­стряется, что потенциал прежних антиэнтропийных средств исчерпан.

Психологические исследования показывают, что прочность религиозного сознания зиждется на глубоких нуждах челове­ка, среди которых — инфантильная потребность в родитель­ской опеке, в аффилиации (принадлежности к "своей" группе, защитнице от враждебного мира) и, конечно, потребность в смысле жизни. Но нельзя не видеть и того, что религии и войны искони предполагали и дополняли друг друга. Религи­озные культы, разделяя людей на чужих и своих, объединяя их таким образом в противостоящие группы, облагораживали насилие, придавали ему осмысленный, целенаправленный и организованный характер, не давая выродиться в хаотический самоистребительный процесс. Со своей стороны, войны поддер­живали и оправдывали существование религии как сдержива­ющего и организующего фактора, стимулируя вместе с тем умножение и совершенствование ее форм.

Но в конце XX века вопрос встал исключительно остро: либо человеческий интеллект сумеет перерасти религиозные традиции и потребности, найти новые смыслообразующие опоры существования, либо гремучая смесь мистических поры­вов со смертоносной рациональностью современного оружия взорвет здание цивилизации. До тех пор пока сохраняет силу религиозное мышление, невозможно по большому счету ни вырваться из порочного круга бого-дьявольской контраверзы (а значит, потенциальной групповой вражды), ни регулировать демографические (а с ними — политические, экологические, генетические) процессы. Решение едва ли не всех глобальных проблем настоятельно требует от человека почувствовать себя носителем свободного ума, способным целенаправленно сози­дать законы своего бытия.

* * *

Чем же способна культура заменить авторитарную мораль религиозных культов? Отвечая на этот вопрос, уместно заме­тить, что многие выдающиеся мыслители богословского на­правления по сути дела развивали все ту же парадоксальную, раскритикованную еще Аристотелем и все же бессмертную идею Сократа о знании как добродетели и невежестве как источнике всех пороков.

Напомню, Сократ первый сказал о том, каким образом любитель мудрости сохраняет нравственную высоту, оставаясь свободным от навязанного извне закона, от страха перед карой или надежды на воздаяние всевидящих богов. Тем самым развитая личность возвышалась над инфантильной богобоязнью, на смену которой приходит ответственность перед собой и ближними, перед собственными разумом, способным видеть последствия поступков. Через две с половиной тысячи лет, уже имея за плечами громадный опыт мировых религий, эту мысль довел до логического завершения немецкий священник, бого­слов и гуманист Д.Бонхоффер. В знаменитых "Письмах" из фашистского застенка он утверждал, что "совершеннолетний мир" сумеет отказаться от "гипотезы Бога", от исторически ограниченных форм культового самовыражения, перерасти богобоязнь, нужду в небесной опеке и, став "абсолютно безрели­гиозным", тем самым приблизиться к Богу. Этот парадоксаль­ный вывод перекликается с размышлениями другого христиан­ского философа (больше известного в России как блестящий беллетрист) Г.Честертона о том, что религия будущего станет опираться на высокоразвитое чувство юмора.

Юмор, скепсис, сомнение, самокритика — самые надежные средства от насильственных форм агрессии. На развитие этих способностей и опирается новая логика нравственности, аль­тернативная архаичным авторитарно-культовым формам. Ра­зумеется, здесь не может быть речи о дискретных переходах, но лишь о двух предельных полюсах, в пространстве между которыми разворачивается историческая эволюция морально­го сознания.

На одном полюсе культовая мораль. Она зиждется на безус­ловных — положительных и отрицательных — авторитетах, ограничивает нормы солидарности рамками "своего" коллек­тив и оплачивает их прочность ненавистью к общему врагу; поведение программирует замкнутая система априорных для каждого индивида заповедей, вопрос "почему?" исключается или, в промежуточном варианте, конечным аргументом слу­жит ссылка на освященный канон (...Ибо сказано...). Противо­положный полюс образует мораль рационального типа, в идеа­ле усваиваемая индивидуальным сознанием через фильтры критического суждения и остающаяся открытой для осмысле­ния, перепроверки посылок и выводов. Моральное сознание такого типа требует совсем иных педагогических приемов. Оно в принципе обходится без неприкасаемых авторитетов, а пото­му и без образа врага и без деления регулятивных норм на внешние и внутренние.

Критическая мораль эквивалентна последовательно гума­нистическому мировоззрению, основное содержание которого я бы выразил двумя тезисами. Во-первых, человек, его дух, сознание, воля есть высшая реальность развивающегося мира, а все культовые образы суть не боле чем элементы этой челове­ческой реальности. Во-вторых, принадлежность к человеческо­му роду составляет достаточное основание для наделения субъ­екта всеми соответствующими правами и распространения на него общечеловеческой солидарности, безотносительно к наци­ональной, расовой, классовой, конфессиональной и прочей спецификации.

Культовая (авторитарная) мораль в ее предельном выраже­нии была свойственна, по-видимому, культурам среднего пале­олита, но ее существенные черты прослеживаются на всех исторических стадиях. Истоки критической морали восходят к началу осевого времени, особенно — к сократовскому "даймо-ниону".

С начала осевого времени критическое сознание прошло нелегкий и плодотворный путь развития, благодаря чему пере­довые культуры человечества встретили очередной кризис тех­нологического интеллекта в известной мере готовыми к аде­кватному ответу. Во всяком случае, на фоне противоречивых тенденций современности заметны обнадеживающие симпто­мы.

Следует, например, по достоинству оценить тот факт, что на протяжении полувека самые страшные из наличных средств истребления не применялись по назначению, а острейшие про­тиворечия между вооруженными до зубов сверхдержавами уда­валось разрешать политическими методами или — чаще — переводить в русло локальных, ограниченных войн. Правда, логика развития такова, что новейшие технологии и приемы ведения войны, по-видимому, скоро превратят даже локальные конфликты в источник смертельной опасности для природы и людей на любом удалении от конфликтогенной зоны. А значит, мировое сообщество встанет перед жизненной необходимостью более радикальных мер, и неизвестно, насколько люди ока­жутся к ним готовы. Но и тому, что достигнуто уже сегодня, не найти аналогов в предыдущей истории человечества. Можно бы сослаться на примеры из китайской истории, о которых мы прошлый раз упоминали. Но одно дело, когда изобретателям пороха в голову не приходила возможность его военного ис­пользования, и совсем другое — когда от применения налично­го оружия воздерживаются произвольно. Такого рода факты действительно не имеют прецедентов.

Столь же беспримерное явление новейшей истории — обра­зование межгосударственных коалиций, не направленных про­тив третьих сил.

В мемуарной литературе я как-то встретил упоминание о весьма типичной реакции германского кайзера, которому в самом начале нашего века представители английского короля предложили заключить союз. "Против кого?" — был первый же встречный вопрос; а поскольку роль потенциального про­тивника отводилась, по замыслу англичан, "дорогому кузену" Николаю II, это не вызвало у кайзера энтузиазма и союз не состоялся. Позже другой германский правитель А.Гитлер изрек: "Политическая коалиция, не имеющая целью войну, бессмысленна",— и, как юродивый, только высказал вслух то, о чем принято было молчать. Известный писатель-фантаст Г.Уэллс, обратившись по этому поводу к небесам, заметил в романе "Война миров", что для того чтобы англичане с францу­зами прекратили свои вечные распри, необходимо появление на Земле враждебных марсиан. (Роль "марсиан" затем дважды подряд сыграли немцы.) А уже в 80-х годах буквально то же повторил президент Р.Рейган, но уже об отношении русских и американцев...

"Мы с вами против них" — обычная формула политических союзов и коалиций, и отсечение от нее последнего члена пред­ставляет собой достаточно трудную, исторически беспример­ную задачу. Более или менее выраженные в ряде регионов тенденции к добровольному размыванию государственных гра­ниц, к формированию децентрированных многоэтнических со­обществ с перспективой отмирания национального государства как исторически преходящего феномена — все это уникальные признаки нашей эпохи.

Передовые государства с трудом, через колебания, пробы и ошибки учатся строить многокомпромиссные экономические структуры, сочетающие поощрение сильных с защитой сла­бых, научно просчитывать стратеги природопользования. Даже гонка вооружений на своих предельных уровнях посте­пенно переносится в область компьютерных моделей, без во­площения "в металле"...

Все это не более чем проблески на фоне углубляющихся кризисов, но в них можно увидеть симптом: очередной истори­ческий вызов человечеством принят, и общественное сознание начало приспосабливаться к наличному могуществу. Драмати­ческий опыт последних десятилетий успел убедить миллионы людей в том, что безоглядная эксплуатации природы, без­удержное обогащение одних (классов или народов) за счет обнищания других, поиск собственной безопасности через уг­розу соседям — все подобные стратегии сегодня уже самоубий­ственны.

Практические уроки такого рода в кризисных фазах исто­рии последовательно преображали облик культуры. А расши­рившиеся горизонты современной науки обнаружили и вовсе неожиданное для культового мышления обстоятельство: по достижении некоторого порогового объема информации, ис­пользуемой для принятия решений, грамотные прагматичес­кие оценки смыкаются с нравственными. И сама нравствен­ность, обеспеченная достаточным интеллектуальным развити­ем, "становится критическим инструментом проверки на целе­сообразность действий".

Аргументируя этот нетривиальный вывод и опираясь на многолетний практический опыт природопользования, дальне­восточные исследователи Э.Н.Сохина и Е.С.Зархина отмечают, что "подлинно экономическое решение не может быть неэкологичным и наоборот"*. На ином предметном материале к похо­жему выводу пришел известный экономист Н.П.Шмелев: "Что экономически неэффективно,— безнравственно и, наоборот, что эффективно — то нравственно"**.

Давно перестал быть только парадоксальной остротой тезис о том, что самое выгодное использование капитала — вложе­ние его в человека. (Наблюдая восприятие этого тезиса хозяй­ственниками уходящей эпохи, я не раз убеждался, насколько оно психологически родственно реакции первобытного охотника на действия скотовода, о которой я раньше рассказывал:

 

* Сохина Э.Н., Зархина Е.С. Человеческий фактор и задачи интеграции природопользования. Владивосток, 1987, с. 38

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: