Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 1 глава

 

...За каждым новым

Разоблачением природы

Идут тысячелетья рабства и насилий,

И жизнь нас учит, как слепых щенят,

И тычет носом долго и упорно

В кровавую, расползшуюся жижу;

Покамест ненависть врага к врагу

Не сменится взаимным уваженьем,

В конечном счете только равным силе,

Когда-то сдвинутой с устоев человеком.

Ступени каждой в области познанья

Ответствует такая же ступень

Самоотказа...

М.А. Волошин (курсив мой)

 

Абсолютное зло невозможно, оно непременно уничтожило бы себя.

Фома Аквинский

История — это прогресс нравственных задач.

Не свершений, нет,— но задач, которые ставит перед

отдельным человеком коллективное могу­щество человечества,

задач все более и более трудных, почти невыполнимых,

но которые с гре­хом пополам все же выполняются

(иначе новое бы давно развалилось).

Г.С. Померанц (курсив мой).

В нашу эпоху демографического взрыва в бедных странах и связанных с ним головоломных проблем как-то даже странно звучат слова классика политической экономии А.Смита о том, что самый бесспорный показатель процветания любого госу­дарства — увеличение числа его жителей. Между тем два века тому назад, когда эти слова писаны, их вполне разделяли просвещенные европейцы, и только работы другого выдающе­гося англичанина, Т.Мальтуса, заставили усомниться в безус­ловной ценности демографического роста.

Мы с вами говорили о том, как регулируют свою числен­ность первобытные племена, обеспечивая стабильную адапта­цию к условиям среды, и, думаю, согласились, что используе­мые ими средства неприемлемы для "цивилизованного" обще­ства. С развитием же сельскохозяйственного производства люди научились активнее формировать условия своей жизне­деятельности, обеспечивая возможности для расширенного биологического и социального воспроизводства, стали более "ценностно" относиться к собственному потомству и вместе с тем утеряли кощунственную "адаптивность" палеолитических предков. Это должно было сказаться самым существенным образом на ходе исторических событий.

Во избежание недоразумений сразу оговорюсь, что благо­приятные условия для демографического роста с сопутствую­щими ему проблемами складывались подчас в силу сугубо естественных факторов, удельный вес которых тем выше, чем ближе человек к природе. Однако я в последующем поставлю основной акцент на технологических предпосылках, посколь­ку для нашей темы и вообще для современной эпохи данный аспект представляет особый интерес, а также потому, что до сих пор ему уделялось явно недостаточно внимания. Соответ­ственно, как отмечает исследователь из Санкт-Петербурга А.А.Григорьев, причины социальных катастроф историки ста­рались свести либо к чисто природным факторам, либо к войнам и междоусобицам. "Однако сейчас все более накапли­вается сведений об экологических явлениях, вызванных нера­зумной хозяйственной политикой. Такого рода катастрофы могут поразить город или целое государство не в период их упадка, а, напротив, в период расцвета"*.

Описав и обобщив множество фактов из истории Азии, Европы и Америки, автор выделил различные типы характер­ных ситуаций. Например, на берегах реки возникало поселе­ние людей, владевших технологиями земледелия и скотоводст­ва. При благоприятных обстоятельствах их экспансия вверх и вниз по течению (с соответствующим строительством иррига­ционных сооружений и т.д.) вела к истощению водных ресур­сов, истощению и засолению почв, и оазисы начинали дегра­дировать. Или: с интенсификацией животноводства неумерен­ный выпас скота приводил к вытаптыванию пастбищ, вырубка кустарников и деревьев на дрова оголяла пески, которые "при­ходили в движение" и, подхваченные ветром, засыпали поля, каналы, поселения. Или: накапливающиеся отходы жизнедея­тельности города образовывали многометровые холмы из сва­лок, которые рано или поздно становились источниками эпи­демий, уничтожавших население...

* Григорьев А.А. Экологические уроки прошлого и современности. Л., 191, с.66

Короче говоря, при огромном многообразии конкретных ситуаций в историях расцвета и увядания многих посленеолитических очагов цивилизации просматривается характерная схема, напоминающая схему верхнепалеолитического кризиса. Владение эффективными (теперь уже производственными) тех­нологиями создает благоприятные условия для экстенсивного роста. Увеличивается население, социальные и, по-видимому, индивидуальные потребности, укрепляется ощущение безгра­ничности ресурсов, типичное для периодов расцвета. Все это оборачивается возрастающей нагрузкой на природную (а также социальную) среду, последствий которой люди не умеют предвидеть и в результате разрушают основу своего существо­вания.

Крупнейший историк А.Тойнби, исследовав циклы цивилизационного развития, указал на множество примеров того, как развитие производственных и боевых технологий влекло за собой надлом социальных систем, становившихся затем легкой жертвой варваров. На данном основании он вообще отверг технологический критерий прогресса как предрассудок "запад­ного ума". При этом обратная зависимость между "военным и социальным прогрессом" у Тойнби не взывает удивления. Более удивительным автор полагает то, что сказанное относит­ся и к искусству обработки земли. Например, "если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне элли­нистической истории, то мы обнаружим, что и здесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилиза­ции"*. Общий вывод печален: хотя строгой зависимости обна­ружить не удалось, однако чаще всего "по мере укрепления власти над окружением начинается процесс надлома и распа­да, а не роста"**.

Итак, усиление господства над силами природы — скорее, зло, чем благо для самого человека. Этот технологический пессимизм, имеющий под собой солидную фактическую базу, созвучен умонастроению многих наших современников. И по­скольку речь идет о вопросе мировоззренческом — ведь от его решения зависят стратегические, судьбоносные рекоменда­ции,— он заслуживает специального изучения. Я постараюсь показать, что, хотя вывод об отрицательной зависимости между технологическим и духовным ростом построен на бога­том историческом материале, он выглядит бесспорным лишь до тех пор, пока мы ограничиваемся рамками отдельных цивилизационных циклов. Широкомасштабное же сопоставление сменявших друг друга обществ убеждает в том, что трудный опыт надломов, тупиковых и оптимальных стратегий не ухо­дил в небытие вместе с угасавшими очагами цивилизации, но

* Тойнби А. Постижение истории. Сборник. М., 1991. С. 231

** Там же, с. 335

исподволь накапливался в исторической памяти, оказывая влияние на последующие события.

Особенно заметно это обстоятельство в тех случаях, когда эволюционный кризис охватывал обширный, социально насы­щенный регион, обитателям которого удавалось найти карди­нальный выход. Подобные ситуации чрезвычайно интересны и поучительны, и они знаменуют качественные скачки в истории планетарной цивилизации. О двух из них — первичном воз­никновении культуры и неолитической революции — я рас­сказывал в предыдущих лекциях. Рассмотрев далее наиболее яркие примеры посленеолитического развития, можно будет перейти к определенным обобщениям.

...В V—III тысячелетиях до н.э. люди научились использо­вать, наряду с традиционными материалами, медь, а затем и бронзу. С распространением первых металлических орудий возросло земледельческое производство, стимулировав рост на­селения и вместе с тем усиление соперничества за плодородные почвы. Кризис завершился переходом к орошаемому земледе­лию в долинах Тигра, Евфрата, Нила, Инда, Хуанхэ.

Исследователи отмечают, что ни один период истории, вплоть до Галилея, не дал такого гигантского приращения знаний. За сравнительно короткое, по историческим меркам, время человек овладел энергией ветра и силой рычага, приду­мал плуг и колесо, изучил свойства металлов, изобрел систему мер и весов и, главное, письменность. Строительство и исполь­зование сложных ирригационных сооружений потребовало формирования централизованных управленческих систем. А новообретенные навыки, умения, кардинально увеличив ско­рость и объем информационных связей, обеспечили операцио­нальные условия для становления первых империй со слож­ным разделением труда и сословной дифференциацией. Эту эпоху иногда называют революцией городов.

По письменным источникам удается насчитать в некоторых древнейших городах-государствах от 80 до 130 должностей и профессий. К той же эпохе относятся первые формально-юри­дические документы. "Да не обидит сильный вдов и сирот" — провозгласил древнейший из таких документов, датируемый XXIV веком до н.э. Своды законов, издаваемые вавилонскими и шумерскими правителями, регулировали уже не общинные, внутриплеменные отношения (которые вполне обходились без документальной регламентации), но отношения в рамках боль­шого неконтактного сообщества.

По существу речь идет о началах того феномена, который известный американский экономист, философ и историк, лауре­ат Нобелевской премии Ф.А.Хайек обозначил как "расширенный порядок человеческого сотрудничества". Раскрывая данное поня­тие, автор приводит утверждение Аристотеля о том, что единый порядок среди людей ограничен пределами слышимости голоса и

что поэтому невозможно создать государство, насчитывающее, скажем, 100 тысяч человек. Парадокс, однако, в том, что при Аристотеле и задолго до его рождения названное невероятным уже существовало. Давно функционировали многолюдные, охва­тывающие обширные территории государства, жители которых не могли знать друг друга в лицо, одновременно воспринимать информацию и не были объединены (по крайней мере в мирное время) очевидной общностью целей, но тем не менее действовали согласованно и взаимодополнительно.

Это было бы невозможно, если бы, согласно закону необхо­димого разнообразия, внутренний мир человека не усложнялся пропорционально условиям его бытия. Действительно, пись­менность способствовала необычайному расширению простран­ственного и временного масштаба мировосприятия: вместе с резко возросшим объемом синхронных связей общество впе­рвые стало активно вещающим о себе. Информационный объем мышления психологически обеспечил новый охват групповой идентификации и длительное существование многоплеменных сообществ, в которых формы и условия применения насильст­венных средств подчинялись регламентации, распространяв­шейся на большие и географически рассредоточенные массы людей.

Механизмы межэтнического, а также внутриэтнического компромисса совершенствовала и утверждавшаяся сословная эксплуатация, и начавшее кое-где формироваться рабовладе­ние. Как ни горько признавать, опять-таки именно социальная эксплуатация (вспомним неолит), придав "экономическую" ценность индивидуальной человеческой жизни, повысила ин­терес к ней со стороны государства, правителя или рабовла­дельца. Один философ выразил эту мысль метким афоризмом:

"Человека открыли в процессе его порабощения.."*.

Позже независимо от Северной Африки, Азии и Европы, сходные во многих чертах процессы пережили американские цивилизации (Мексика, Перу) и пришли к результатам, суще­ственно перекликающимся с великими историческими культу­рами Старого Света — возникновение государств, письменнос­ти. К сожалению, их самостоятельное развитие было насильст­венно прервано, и они не успели самостоятельно дорасти до следующего скачка в культурной эволюции, который историки обозначили как переход к "осевому времени".

Этот термин в его современном значении предложил К.Ясперс, понимавший под осевым временем длительную эпоху мировой истории, начатую появлением "человека такого типа, какой сохранился и по сей день"**.

* Ахундов М.Д. Пространство и время: от мифа к науке // Природа,

1975,N 8,с. 59

** Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 191, с. 32

Когда говорят (и пишут), что за несколько веков, охватыва­ющих середину I тысячелетия до н.э., человечество перероди­лось, что только тогда люди впервые узнали собственно мораль и совесть, что тогда появилось то, что мы теперь называем личностью, ответственностью, нравственным выбором и т.д.— все это не пустые преувеличения. За исторически очень корот­кий срок передовые цивилизации, развившиеся в удаленных друг от друга регионах и по видимости слабо между собой связанные, испытали влияние новых идей, глубоко преобра­зивших облик культуры. Это настолько важно для всей даль­нейшей человеческой истории, что здесь я позволю себе не­сколько нарушить временную последовательность: прежде чем говорить об исторических предпосылках и причинах, разбе­ремся в сути происшедшего.

...Современные историки не могут точно определить даже век, в котором жил и проповедовал величайший мудрец Заратуштра, не всегда соглашаются между собой по поводу его этнического происхождения. Есть мнение, что такого человека вообще не существовало в действительности и это собиратель­ный образ, объединяющий целую плеяду мыслителей. Вроде бы это мнение не подтверждено специальным анализом текс­тов, а поскольку такие детали для нас сейчас не принципиаль­ны, то примем, что Заратуштра — реальная личность, жившая в Иране между Х и VII веками до н.э. Тогда это был один из самых великих гениев человеческой истории, который первым поставил столько узловых вопросов бытия и предложил столь­ко оригинальных решений, что действительно трудно поверить в единоличное авторство.

Говоря о Заратуштре, то и дело приходится использовать выражение "впервые". До него не существовало общего пред­ставления о Добре и Зле как вселенских началах, о борьбе между ними и перспективе окончательной победы Добра над Злом, об имманентной способности каждого человека разли­чать доброе и злое и необходимости активно участвовать в утверждении нравственных идеалов, о свободе индивидуально­го выбора и ответственности за свой выбор... Исследователи отмечают, что впервые в лице Заратуштры человек дорос до критического отношения к сложившимся традициям, и им был сделан по существу первый шаг от всевластия внеличностных мифологических форм мышления к мышлению личностно ори­ентированному.

От Заратуштры ведут начало образы Бога и Дьявола, рая, ада и даже чистилища (в виде узкого моста над пропастью, по которому способна пройти, не сорвавшись, только праведная душа). От его ближайших сподвижников, не дождавшихся наступления Божьего царства при жизни Учителя,— образы Второго пришествия и Страшного Суда, и даже — детали особенно поражают — Матери-девственницы, от которой через

3 тысячи лет после ухода Отца должен родиться Сын Зара­туштры...

Предполагается, что иудеи познакомились с зороастризмом в VI веке до н.э., во время "вавилонского пленения", и сопри­касались с ним, живя в составе Ахеменидской империи. Но иудаизм смог впитать идеи Заратуштры, став передаточной инстанцией этих идей к христианству и исламу, благодаря тому, что в его собственных рамках еще начиная с VIII века до н.э. проповедовали пророки, чьи искания во многом резониро­вали с мировоззрением великого иранца.

Правда, в самом Иране идеи Заратуштры не скоро получили широкое признание. Но опять-таки более или менее независи­мо от них в стране складывались тенденции созвучные новому образу мышления.

Основатель Ахеменидской державы Кир II либо вообще не был знаком с зороастризмом, либо обратил на него внимание лишь в конце жизни. Тем не менее он, как никто из современ­ников, понял важность идеологии для эффективного управле­ния империей. В отличие от правителей старой формации, делавших ставку на силу и страх, он объявил себя покровите­лем всех существующих в стране конфессий, даже материаль­но поддерживал различные религиозные общины. Но еще уди­вительнее некоторые штрихи его внешнеполитической дея­тельности.

Кир Великий из династии Ахеменидов, как всякий уважаю­щий себя император, не был чужд захватнических амбиций. Однако он, по-видимому, первый из всех завоевателей истории открыл одно замечательное обстоятельство: "энергетические" затраты на достижение военной победы и на удержание власти над покоренными могут быть существенно сэкономлены, если хотя бы частично переориентировать потенциальных против­ников на добровольное сотрудничество с завоевателями. Иначе говоря, он изобрел... политическую демагогию! И апробировал новую идею на практике. Захватив Вавилон в 539 году до н.э., Кир II обратился к местному населению с манифестом, суть которого в том, что персидские войска пришли для защиты вавилонян и их богов от... их же собственного царя Набонида (разведка донесла, что у того нелады со жрецами). Известный исследователь истории Востока Э.О.Берзин утверждает, что это и есть самый первый в истории человечества пример "по­литической демагогии в международном масштабе"*.

Слова "изобретение", "открытие" в сочетании со словом "демагогия" могут показаться насмешкой. Но давайте по до­стоинству оценим, что произошло. Разумеется, войны остава­лись существенной компонентой социального бытия, причем

* Берзин Э.О. Вслед за железной революцией. // Знание — Сила, 1984, N 8, с. 34

еще в неолите люди переросли привычку поголовно истреблять побежденное племя. Вместе с тем по-прежнему кровопролитность сражения служила признаком боевого мастерства и пред­метом похвальбы, военнопленных после боя, как правило, убивали, а средства управления покоренными инородцами сво­дились в основном к физическому насилию, угрозам, унижени­ям, надругательству над идолами (статуи местных богов демон­стративно уничтожали, "уводили в плен"). Теперь найдены альтернативные способы контроля в форме убеждения, внуше­ния, подтверждения самооценки, посулов — всего того, что психолог назвал бы "когнитивной техникой" снижения агрес­сии,— и это факт значения эпохального.

По-настоящему важно то, что Вавилонский манифест не был случайным, изолированным событием мировой истории. Он стал политическим знамением наступающей эпохи, ярким свидетельством того, что сдвиг в мировоззрении великих мыс­лителей воплощается в новой практике человеческих отноше­ний.

В VI-V веках до н.э. в Индии формировалось религиозно-фи­лософское учение принца Синддхартха Гаутамы, получившего впоследствии имя Будды,— учение, идеал которого — абсо­лютное ненасилие (ахинса), построенное на идее родственности всего живого и апеллирующее к чувству жалости. В отличие от зороастризма в Иране, буддизм сравнительно быстро распро­странился по пространству индийской культуры. Спустя не­многим более двухсот лет его принял грозный император Ашока из династии Маурьев, что также стало событием значи­мым не только для Индии.

До принятия новой веры Ашока весьма успешно продол­жал завоевательную политику отца и деда. Он жестоко поко­рил вольную страну Калингу на юге Индии, в результате чего "сто пятьдесят тысяч человек было угнано оттуда, сто тысяч было убито на месте и гораздо более того умерло". Не станем чересчур доверять цифрам, ибо известно, что индийские ле­тописцы и мыслители охотно оперировали большими числа­ми, хотя плохо умели и не любили считать. (Так что 100000 убитых у Ашоки, подобно 16000 жен Кришны и массе прочих подобных же выкладок,— просто синонимы выражений "очень много", "тьма тьмущая"). Гораздо важнее то, что на­писано далее. "Такая скорбь охватила Угодного Богам оттого, что покорил он жителей Калинги. "Ведь покорить [никому] не подчиненную [землю] — это убийство, смерь или угон людей" — вот мысль, которая сильно печалит Угодного Богам....И сколько бы людей в то время, когда были поко­рены калингяне, ни было убито или умерло, или уведено оттуда,— даже сотая часть этого числа, даже тысячная часть тяготит теперь Угодного Богам. И если кто причинит вред,

Угодный Богам считает, что надо прощать, насколько про­стить возможно..."*.

Вот это уже подлинная историческая сенсация: завоеватель скорбит по поводу убитых врагов! Есть основание думать, что раскаяние Угодного Богам искренне. Но если даже это не так, если перед нами всего лишь политическая риторика, то тем красноречивее она свидетельствует о решительном перевороте в ценностных ориентациях. Для сравнения приведу характер­ные сообщения императоров и их летописцев из предыдущей эпохи.

"...После того как его величество перебил соседние азиат­ские племена, он поплыл вверх по Нилу в Северный Куш с целью истребить кушитских кочевников. И его величество произвел среди них страшное опустошение... Вот, его величе­ство [был] на пути береговом, чтобы уничтожить город Аркату вместе с городами, что [в его области]. [Достигли города] Кана. Был уничтожен город этот вместе с областью его. Достигли Тунипа. Был уничтожен город...".

"Воинов города Харимме, коварного супостата, оружием я побил, никого не оставил, трупы их на кольях я развесил, вокруг города велел поставить... Вражеское войско стрелами и дротиками я преуменьшил и все тела их пронзил, словно решето... Словно жертвенным баранам, перерезал я им горло, дорогие [им] жизни их я обрезал, как нить... Колеса моей боевой колесницы, ниспровергающей скверного и злого, раз­брызгивали кровь и нечистоты. Трупами бойцов их, словно травой, наполнил я землю. Я отрезал им бороды и тем обесчес­тил, я отрубил им руки, словно зрелые плоды огурцов... Для преследования их я направил за ними свои колесницы и кон­ницу. Беглецов их, которые ради жизни ушли, там, где насти­гали, сражали оружием...".

"Страну я разорил, города сжег, 3270 человек, одних я умертвил, других живыми увел... Для бога Халди я эти подви­ги за один год совершил..."**.

Какое-то садистическое наваждение!.. И все это доносится богам (а может быть и потомкам?) с нескрываемой гордостью, без тени сомнения в том, что адресат разделит восторг авторов текстов. Я умышленно не называю ни их имен, ни этнической принадлежности. Во-первых, потому, что выдержки взяты почти наугад и, полистав цитированную "Хрестоматию", вы найдете десятки подобных же хвастливых заявлений. Во-вто­рых, потому, что самым вульгарным было бы объяснять отли­чие в мировоззрении и поведении Ашоки его индивидуальны­ми, тем более национальными особенностями. Среди прямых

* Хрестоматия по истории Древнего Востока. В 2-х томах. Часть вторая. М., 1980, с. 114—115

** Там же. Часть первая, с. 64, 71, 212, 217—218, 303

предшественников индийского императора были достаточно свирепые тираны, да и сам он, прежде чем "опечалиться", успел угробить пресловутые "сто тысяч" врагов. Но этому славному царю посчастливилось прорасти в новую историчес­кую эпоху, где количество уничтоженных людей переставало считаться доблестью полководца и тем более политика...

Одновременно с индийцем Гаутамой в Китае жил и творил еще один великий мыслитель Кун-Фу-цзы (Конфуций), создав­ший оригинальную философско-этическую доктрину, стер­жень которой составляет концепция жень: "Чего не хочешь себе, того не делай и другим", Правда, сам Конфуций был убежден, что эта идея доступна только благородным мужам, тогда как простолюдину качество жень (гуманность, человеко­любие; а еще переводят — "совесть"!) не свойственно. Но спус­тя два столетия Мэн-цзы выдвинул тезис об изначальной доброте человеческой натуры и, вместе с другими последовате­лями Учителя, продолжал разрабатывать принципы "гуманно­го правления" в противовес "правлению с использованием силы".

Ученикам Конфуция противостояли сильные оппоненты, и некоторые из них проповедовали прямо противоположные ло­зунги: культ силы, прославление войны, приоритет кнута в социальном управлении (Мо-цзы, Шан Ян). Тем не менее кон­фуцианство оказало, пожалуй, еще более глубокое и устойчи­вое влияние на культуру, историю Китая, чем учение любого другого пророка осевого времени — на те культуры, где они возникли. С ним также сопряжено переосмысление целей, средств, методов ведения войны, акцент на тактику, маневр, информационное обеспечение взамен грубого напора (Сунь-цзы, У-ди). Но еще важнее другое. Спустя века на этой проду­манной до мелочей концептуальной системе была выстроена государственная организация совершенно уникальная по ста­бильности, самодостаточности и безразличию к внешнему миру (с отсутствием выраженных экспансионистских амби­ций).

Наконец, заслуживают специального обсуждения события в социальной и духовной жизни Греции, которые находились в русле мировых тенденций середины I тысячелетия до н.э. и оставили после себя самые замечательные достижения той великой эпохи.

Начну с того, что может показаться неожиданным: гречес­кие философы (софисты, киники) с присущей им склонностью к рациональному анализу любого предмета осмелились поста­вить под сомнение едва ли не все социальные ценности и нормы — от справедливости, морали и дисциплины до элемен­тарных правил приличия и даже личной гигиены.

Развенчание человеческих законов строилось на противопо­ставлении их законам природы. При этом одни из софистов (Калликл) утверждали, что право, мораль, справедливость — это заговор слабых против сильных, ибо запреты, сковывая одаренного и смелого, подчиняют его интересам бескрылого большинства. Другие (Фрасимах, Антифонт) настаивали, что это, напротив, заговор сильных против слабых: хитрые и мо­гущественные манипулируют простодушным большинством, которое под влиянием моральных предрассудков вынуждено заботиться о чужих интересах, как о своих собственных.

Возможно, вы узнаете что-то знакомое в этих аргументах. Действительно, обе версии имморализма сохранили притяга­тельность и спустя тысячелетия. В терминах Нового времени первую из них можно условно назвать "садо-ницшеанской": маркиз Ф. де Сад, Ф.Ницше и их многочисленные эпигоны требовали презреть все человеческие законы, противоречащие естественным законам желания и силы, полагали мораль про­дуктом дегенерации, средством обуздания сильной индивиду­альности, мирное сосуществование — болезненным состоянием общества (ибо оно противно дикой природе) и т.д. Тогда вто­рую логично назвать "робеспьеровско-ленинской": большеви­ки, творчески усвоив опыт якобинцев, объявили лживые бур­жуазные мораль и право орудиями классового угнетения, про­тивопоставив им пролетарскую мораль и революционную за­конность.

Так стоит ли поминать добрым словом идейных прапраде­дов А.Гитлера и И.В.Сталина? Стоит, ибо в их эпоху это была трудная, смелая и отнюдь не бесполезная работа ума. Сомне­ние самоценно и составляет совершенно необходимую предпо­сылку рационального понимания и доказательства, первыми подлинными ценителями которого стали греки. Критически отнесясь к безусловным традиционным установлениям, анти­чные философы положили конец всевластию мифологического мышления, открыли невиданный прежде простор для свобод­ного человеческого выбора, индивидуальной ответственности, всего того, что называется мышлением "личностным".

В этом смысле можно сказать, что мыслители греческого V века сделали решающий шаг к открытию человеческой личнос­ти. Над человеком не довлеют никакие абсолюты — учили софисты. Каждый индивид самодостаточен, он есть центр и причина мира, весь мир обретает бытие в его ощущениях, восприятиях и мыслях. Научившись во всем сомневаться, человек сам становится мерой всех вещей; вырвавшись из капкана внешних условностей, он обретает подлинную свободу...

Но если нет никаких абсолютов, то все дозволено — именно тогда и зазвучал впервые этот "Достоевский" мотив. Поступок бывает добрым или дурным, когда перед субъектом имеется альтернатива, и в этом смысле почти невозможно морально оценивать действия людей в "доосевых" культурах. Но если с

обретением выбора человек теряет Абсолют, то добро и зло опять становятся неразличимы, только теперь уже это пережи­вается как проблема. Индивид становится нравственно дезори­ентирован, психологически фрустрирован, поведенчески не­предсказуем, а общество — нежизнеспособно.

Задаче вернуть людям Абсолют, но уже прошедший испы­тание скепсисом, посвящено творчество активного оппонента софистов — Сократа. В поисках нового Абсолюта величайший рационалист античности обратился к категории особенно близ­кой духу греческой культуры, категории Знания.

Сократ заявил о тождестве знания и добродетели, и это суждение уже две с половиной тысячи лет не перестает бередить философскую мысль. Кому не известно, что человек — да еще человек осевой эпохи, испытавший вкус выбора,— зная, что такое хорошо и что такое плохо, часто поступает вопреки рассудку. Например, под влиянием страха, вожделения, ради очевидной выгоды и просто "из вредности". Неужели этого не замечал мудрец, сделавший ядром своего учения дельфийскую заповедь "Познай самого себя"? Но Сократ настойчиво доказы­вает: нет ничего сильнее знания, именно оно, а не страсть, управляет человеком, ни один человек не совершает зла созна­тельно, а кто ошибается в выборе между злом и благом, делает это "по недостатку знания". Ибо каждый хочет быть счастли­вым и неизменно соизмеряет ближайшее удовольствие или страдание от поступка с последующими удовольствиями и страданиями. Знание о себе и окружающем мире приближает человека к мудрости и делает добродетельным его поведение, а недостаток знания ведет к поступкам глупым и потому дурным. (Спустя много столетий другой великий психолог, Л.Н.Толстой, скажет: девять из десяти дурных человеческих поступков объясняются исключительно глупостью.)

Рассуждения Сократа, особенно в версии Ксенофонта — сам философ презирал застывшие мысли и не написал в жизни ни строчки — могут показаться раздражающе "рационалистич­ными". Сведение всей психической жизни к умственной дея­тельности или, говоря современным языком, к "информацион­ному процессу", способно вызвать протест, даже делая скидку и на особенности древнегреческого языка, и на трактовку философа интерпретаторами. Поэтому сократовский рациона­лизм активно критиковался уже философами античности, ко­торые подчас ослабляли его идею до откровенных банальнос­тей, вроде того что разум "также" влияет на моральное содер­жание поступков.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: