Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 4 глава

Заметим, однако, что, хотя известных "успехов" в этом плане достичь удалось, они были далеко не полными. Уже невозможно было добиться того, чтобы все, кому полагалось стать прямыми или косвенными соучастниками геноцида, ре­ально таковыми становились. Подчас люди даже с риском для жизни воздерживались от доносов и убийств, в меру сил помо­гали друг другу, будучи объявлены смертельными врагами. И не случайно правящие режимы тщательно скрывали масштабы и характер преступлений от мира и от большинства собствен­ных граждан. Обывателю требовалось лишь небольшое усилие, чтобы "не догадываться" о резне, массовых расстрелах, конц­лагерях и газовых камерах. Это очень характерно: чем более развита культура, тем более изощренные средства приходится использовать для оправдания и сокрытия насилий. Так что даже в столь драматических ситуациях регресс был лишь частичным, относительным и временным.

Я думаю, такого рода факты в общем согласуются со схемой техно-гуманитарного равновесия. Эта закономерность не долж­на настраивать на благодушный лад, она по сути своей так же драматична, как философский "закон абсолютной справедли­вости", частным выражением которого, возможно, и являет­ся...

— В этой схеме, однако, не ясен решающий мо­мент. Как бы вы ни отвергали отношение "первич­ности — вторичности" в философском плане, нель­зя игнорировать этот вопрос при попытке выявить историческую зависимость. Какие же прослежива­ются последовательности причин и следствий: новая техническая идея запускает механизм экс­тенсивного роста или сама возникает в ответ на исчерпание его возможностей; новые человеческие отношения формируются вследствие технологичес­ких потребностей, или более развитого интеллекта, а может быть, напротив, новые ценности предшест­вуют более совершенной социальной организации, технологическому росту?.. У вас это выглядит пока довольно туманно...

— Я не готов ответить на этот вопрос односложно и даже не уверен, достижим ли такой ответ в принципе. Чтобы вывести зависимость между энергетической мощью и сдерживающими механизмами, нам пришлось отвлечься от очень многих фак­торов, и прежде всего от факторов внесоциального происхож­дения: геофизических, климатических, геологических, косми­ческих колебаний, которые в действительном ходе событий способны играть огромную, иногда решающую роль. (Напри­мер, возражая против концепции пассионарных этносов, я не исключаю влияния внешних факторов на всплески человечес­кой энергетики — я только стремился показать, что Л.Н.Гуми­левым они мистифицированы.)

Возможно, пристальный анализ с участием специалистов по конкретным историческим эпохам, глобальным и региональ­ным, позволит обнаружить более сильные зависимости или заставит вовсе оставить такие попытки. Я же говорил только о корреляциях и пытался показать, что технологический по­тенциал, организационная сложность общества, уровень ин­теллектуального развития и качество сдерживающих механиз­мов обоюдно связаны между собой неслучайным образом.

— Вы иллюстрировали практическое изменение мо­ральных ценностей почти исключительно на мате­риале из области политики, войн. Но насколько показательны такие примеры, если иметь в виду, что политика вообще считается сферой деятельнос­ти, наименее подверженной нравственной регуля­ции?

— Типичный миф для самооправдания бессовестного поли­тика! Когда Н.Макиавелли развел официальную мораль и по­литическую прагматику, это был шаг к независимой науке политологии. Но по мере того как культура также становилась предметом сравнительного и эволюционного анализа, выясня­лось, что политика как деятельность по регулированию, разре­шению, практическому воплощению межгрупповых противо­речий (руководство, дипломатия, война) во все времена кон­центрированно выражала действительную мораль и служила самым чувствительным индикатором ее качества.

Дело в том, что отношение к "своим" исторически менее изменчиво. Во "внутренней морали" всегда так или иначе присутствует мотив не-убийства, солидарности, различаясь прежде всего степенью позитивного (опека) и негативного (сан­кции за ненормативные действия) вмешательства коллектива в индивидуальную жизнь. Более специфично для каждой куль­туры, эпохи отношение к чужим, этносам, сословиям, конфес­сиям. Поэтому именно "внешняя мораль" составляет решаю­щий критерий, по которому можно судить об уровне зрелости культуры, а политики вольно или невольно реализовывали ценности и нормы, преобладавшие в обществе. Особенно пока­зательны в этом отношении острые конфликтные ситуации, когда в практическую политику вовлекались массы людей.

— Вы связываете шансы на выживание общества с внутренним разнообразием. Но вот, скажем, в Рим­ской империи накопилось множество интеллекту­альных школ и направлений, религиозных учений и конфессий, но надлома она не выдержала...

— Я высказал это предположение, перенеся на цивилиза­цию закономерность хорошо известную из общей теории сис­тем, кибернетики, экологии: в кризисной ситуации устойчи­вость пропорциональна внутреннему разнообразию. Данная за­кономерность обязательно должна была реализоваться и в социальной истории, но, конечно, это требует более подробных доказательств.

Что касается Рима, ситуация здесь не столь однозначна. Ж.Ле. Гофф, например, подчеркивал, что Римская цивилиза­ция, хотя и претерпела частичные регрессивные изменения по основным параметрам, тем не менее "просуществовала на про­тяжении всего Средневековья и даже дольше"*. Существует также мнение, что падение Римской империи не было ни поражением римлян, ни победой варваров, а стало рубежом перехода европейской истории в новое качество. Во всяком случае, изначально враждебное Риму христианство, возникшее на периферии империи, способствовало развалу прежних структур, но косвенно, отчасти вопреки субъективному жела­нию его прозелитов, обеспечило преемственность многих до­стижений античной культуры.

— Каждый раз, упоминая о появлении христианст­ва, вы говорите о регрессе, спаде. Не следствие ли это ваших личных рационалистических убежде­ний?

— Признаюсь, тяжелый вопрос для меня как представителя древнейшего христианского рода, чьи предки (да, впрочем, и нынешние соотечественники) столько выстрадали за эту веру,

* Ле Гофф Ж. Цит. пр., с. 13

 

сколько, наверное, никто другой. Но сравнение Библии с вер­шинами античной мысли дает картину очень непростую.

Сократ учил, что знание есть добродетель и основа всех добродетелей, а Христос — "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное" (Матф., 5, 3). Сократ полагал высшей человеческой доблестью любомудрие, а в Екклезиасте утверж­дается: "...Во многой мудрости много печали; и кто умножает познание, умножает скорбь" (Еккл. I, 17—18). По Сократу, мудрому не нужен закон, ибо сам разум, умея предвидеть последствия поступков, побуждает делать добро. Христос же требовал жить, не заботясь о завтрашнем дне, подобно тому, как о нем (якобы) не заботятся звери лесные и птицы небес­ные.

Авторы Библии, как и философы, ратуют за добро и против зла. Но здесь уже совсем иные координаты и обоснования. Охотно апеллируя к наказанию и награде, апологеты ирраци­ональной веры в аргументации своей еще более "прагматичны" чем античные рационалисты. Однако честный, проникнутый уважением к собеседнику прагматизм философов сменяется лукавым прагматизмом по логике: забудь о корысти, и тогда "Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно". Ответствен­ность перед собой и людьми уступает место чувству вины перед Хозяином, совесть (сократовский даймонион) — богобоязни. Можно ли не заметить столь очевидных признаков отката в динамике морального сознания...

Однако я говорил, что отступление от античной традиции шло, фигурально выражаясь, не по всем фронтам. Философ­ские высоты были не предназначены для восприятия варвара­ми и рабами и недоступны им. Первые не умели мыслить мир без Отца, вторые — без Хозяина, и чтобы проникнуть в их инфантильное сознание, идеи должны были переводиться на эмоциональный язык страхов и упований, обожания и нена­висти, нанизанных на стержень непререкаемого Авторитета. "Я не мог говорить с вами, братья, как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах",— заявляет Павел в Первом послании к коринфя­нам. Установка на "юродство проповеди" часто оборачивалась воинствующим антиинтеллектуализмом, особенно в период ут­верждения христианства на политической арене. (Теологи типа Тертуллиана настаивали на том, что ничего общего не может быть между Афинами и Иерусалимом, Академией и Церковью, философией и христианством, знанием и верой).

Но та же объективная потребность вовлечения массы рабов и варваров в исторический процесс подтолкнула к синтезу элементов западного — рационалистического — и восточно­го — мистического — мировоззрений. Христианство, "жер­твуя качество", вместе с тем развенчало расово-классовое вы-сокомерие

философов. Оно чрезвычайно расширило границы групповой идентификации, примитивизировав (по сравнению с лучшими античными мыслителями) ее механизм: объедине­ние через размежевание. Признак общей крови сменился при­знаком общей веры, которым задавалась новая схема для канализации агрессии. "Не мир пришел Я принести, но меч,— недвусмысленно заявил Иисус Христос,— ибо Я пришел разде­лить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее..." (Матф. 10, 34—35). И далее — квинтэссенция всех монотеистических религий: "Кто не со Мной, тот против Меня" (Матф. 12, 30).

В некотором отношении это был шаг вперед. Во-первых, вера способна объединять огромные человеческие массы, пре­одолевая этнические границы, а во-вторых — и это главное — ее, в отличие от этнической или классовой принадлежности, человек (в идеале) способен выбирать произвольно, неся за это личную ответственность. Таким образом, христианство, а затем ислам, значительно отступив от вершин античной мысли, способствовали широкому распространению некоторых ее достижений и вместе с тем — соединению их с элементами осевых религий Востока.

В целом же, я думаю, обретение властных функций христи­анами на Западе и мусульманами на Востоке действительно ознаменовало спад первой волны осевого времени, и последую­щие события служат тому подтверждением. Деление геополи­тического пространства на области Бога и Дьявола, мира и войны стало еще более жестким, очень быстро были разработа­ны и канонизированы концепции "священных войн". Разум стал третироваться как порождение ехиднино, и общество погрузилось в пучину "темных веков"...

К этой теме мы с вами вернемся в следующей лекции.

Лекция 7—9

Глобальный кризис современной цивилизации:

Тест на зрелость

 

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые...

Ф.И.Тютчев

 

Представьте себе, что мы бы вдруг научи­лись вещество

полностью превращать в энергию, то есть воплотили бы

преждевре­менно формулу Эйнштейна в действитель­ность.

Ну, тогда — при человеческой морали — пиши пропало,

не сносить людям головы.

Земля превратилась бы в ад кромешный.

К.Э.Циолковский

 

Именно так и кончается мир:

Не раскатом грома, а всхлипом.

Т.Элиот

 

Идеальным было бы, конечно, сообщество людей,

подчинивших жизнь инстинктов диктатуре разума.

Ничто не дало бы столь совершенного и прочного единства людей...

Но эта надежда является в выс­шей степени утопической.

З.Фрейд

 

Я принадлежу к тому (счастливому?) поколению землян, за время юности которого человечеству довелось явственно осоз­нать, что планетарная цивилизация вступила в фазу очередно­го эволюционного кризиса. Суть кризиса короче всего выража­ет все та же корреляционная формула: интеллект достиг тако­го операционального могущества, что выработанные в преж­нем историческом опыте средства сдерживания уже недоста­точны; носитель разума опять стал смертельно опасен для самого себя...

Действительно, за сотню лет мощность производственных технологий в энергетическом выражении возросла на два-три порядка, а боевого оружия — на шесть порядков (в миллион раз!). Быстро растет количество населения и индивидуальные потребности людей. Книги, журналы, газеты полны цифр, демонстрирующих, как день ото дня увеличивается нагрузка на природу планеты.

Одна из важнейших статей расхода ресурсов в современном обществе — продолжающаяся гонка вооружений, хотя в собст­венно военной области тенденции не столь однозначны.

Европа XVIII века дала образцы "гуманистического" веде­ния войны. К тому времени религиозные мотивы конфликтов успели значительно ослабнуть. В сражениях между королями участвовали преимущественно наемные "солдаты" (тогда и ут­вердилось это слово, производное от итальянского soldi — деньги) столь же произвольного этнического происхождения, как и сами короли. Солдаты мало интересовались, за что они воюют, и по завершении контракта легко могли переходить на службу от одного суверена к другому, подобно нынешним футболистам, меняющим спортивный клуб. Бои велись по строгим правилам, а противоборствующие стороны видели друг в друге не столько врагов, сколько коллег-соперников. Дамы и кавалеры съезжались в роскошных каретах поглазеть на захватывающее зрелище, а мирные обыватели были увере­ны в относительной безопасности независимо от исхода сраже­ния. Войны XVIII века действительно чем-то напоминали "спорт королей", рождая уверенность, что честолюбие послед­них и служит их главной причиной, а с уничтожением монар­хической формы правления войнам вовсе придет конец.

Но последующие события сложились иначе. Образование национальных государств сопровождалось ростом патриоти­ческих и шовинистических настроений, на почве которых бы­стро оформлялись новые квазирелигиозные идеологии. С со­вершенствованием боевой тактики и техники наемные армии сменялись массовыми ополчениями из недавних крестьян, ре­месленников и буржуа, а профессиональное достоинство и спортивный азарт аполитичного солдата уступили место само­забвенному энтузиазму и патриотической ненависти идеологи­зированного бойца, легко распространявшейся на все "вражес­кое" население. Даже там, где благородная идея интернациона­лизма вытесняла национальную ненависть классовой, просле­живается общая тенденция: с конца XVIII до середины XX века (От Наполеона до Гитлера!) войны становились субъектив­но все более свирепыми и объективно все более кровопролит­ными.

В целом это весьма напоминает исторические ситуации знакомые нам по прошлым лекциям: последние тысячелетия верхнепалеолитического кризиса, столетия после железной ре­волюции. Тот факт, что наступившее после II мировой войны "равновесие страха" помогло надолго пресечь полуторовековую тенденцию возрастающей кровопролитности войн, дает повод надеяться на соразмерность переживаемой нами эпохи неоли­тической революции и революции осевого времени (и, конечно, на соответствующие перспективы).

Насколько реалистична такая надежда, мы далее обсудим, но прежде приходится подчеркнуть, что ее луч едва пробивает­ся сквозь грозовые тучи. Слова, сказанные Циолковским А.Л.Чижевскому в начале 20-х годов и приведенные в эпигра­фе к этой лекции, перекликаются с предупреждениями самого А.Эйнштейна, Н.Винера, других крупных ученых. Всесторон­не обыграли эту мысль писатели-фантасты. А в 1971 году на советско-американской конференции по внеземным цивилиза­циям в Бюракане группа ученых из США, стремясь объяснить безуспешность поисков разумной жизни в космосе, выдвинула развернутую гипотезу: к тому моменту как та или иная циви­лизация достигает уровня развития достаточного для межпла­нетных контактов, разум теряет контроль над техникой и гибнет под обломками техносферы.

Судя по единственному знакомому нам "экземпляру" плане­тарной цивилизации, такой гипотезе трудно отказать в правдо­подобии.

Первой из смертоносных глобальных опасностей, которую люди нашего века осознали уже к началу 60-х годов, была мировая ядерная война. Многие тогда полагали такую войну неизбежной, и картина ее виделась следующим образом. Сна­чала удары обрушатся на крупные города, где население будет уничтожено взрывной волной и излучением; затем радиоактив­ное заражение постепенно распространится в атмосфере плане­ты, обрекая все живое на медленную смерть. Этот катастрофи­ческий сценарий зафиксирован фильмом Ст. Крамера "У пос­ледних берегов", в котором с потрясающей художественной силой рассказано о вымирании последнего оазиса жизни (и цивилизации) на наиболее удаленном от театра военных дейст­вий континенте — в Австралии.

Позже вроде бы выяснилось, что атмосфера планеты способ­на отторгать радиактивность, а потому, хотя война и чревата чудовищными разрушениями с сотнями миллионов жертв, это еще "не конец света". Новый сюжет представлен фильмом другого американского режиссера Н.Майера "На следующий день", снятым в начале 80-х годов — фильмом более прямоли­нейным, психологически менее тонким, но также оставившим глубокий след в памяти. Наконец, в первой половине 80-х две группы ученых в СССР и в США произвели более полные расчеты на компьютерных моделях и независимо друг от друга (факт совпадения независимо полученных результатов возы­мел особенно сильное действие) пришли к новому выводу. Тотальный ядерный конфликт все-таки гибелен для биосферы и уж во всяком случае для цивилизации; однако дело не столько в радиоактивном заражении, сколько в том, что пепел

от пожаров заполнит верхние слои атмосферы, на долгие меся­цы перекрыв доступ солнечным лучам. Растительный покров Земли, лишенный основного источника энергии, деградирует, лишив источника существования и все животные организмы. Этот сценарий получил у журналистов прозвища "ядерной ночи", "ядерной зимы", и, возможно, уже существуют или готовятся фильмы по этим сюжетам.

Если же такие фильмы не появятся, то, вероятно, потому, что за новым открытием ученых вскоре последовало окончание "холодной войны", вызвавшее вздох облегчения и иллюзию того, что сюжет потерял актуальность. Эйфории не поддались лишь наиболее дальновидные аналитики, сразу предупредив­шие, что с исчезновением двухполюсного мира опасность вовсе не ушла в прошлое, а в некоторых отношениях даже возросла. Ибо снижение цен на соответствующие знания и сырье, равно как и снижение бдительности мирового сообщества, усиливают соблазн обладания "нетрадиционным" оружием, затрудняют контроль над его распространением и возможным использова­нием субъектами, не обремененными тем опытом ответствен­ности, какой успели приобрести лидеры сверхдержав. Собст­венно, речь идет о том, что народы, которые сами не создавали новейших боевых технологий, могут оказаться психологичес­ки не готовы к новообретенному могуществу, а образовавшаяся диспропорция между средствами разрушения и средствами самоограничения, снизив порог мотивации, вполне способна запустить механизм военной катастрофы...

Сегодня мы можем более или менее представить себе (или думать, будто представляем), какие последствия повлекла бы за собой мировая термоядерная война. Но еще в 60-е годы появился грустный анекдот: "Третьей мировой войны не будет, но будет такая борьба за мир, что от мира камня на камне не останется...". Серьезно вопрос о том, что же будет, если миро­вая война не произойдет, стал волновать ученых, а затем и общественность уже в 70-х годах, когда к военной опасности как-то психологически притерпелись. В начале десятилетия широкий резонанс получили первые доклады Римскому клубу (Д.Медоуз, М.Месарович и Э.Пестель), где обстоятельно, с цифровыми выкладками показано, что материальные резервы дальнейшего роста цивилизации близки к исчерпанию. Тут очень "кстати" подоспел нефтяной кризис, ставший как бы наглядной иллюстрацией к академическим прогнозам. И хотя последующие расчеты и уточнения сделали картину несколько менее мрачной, общее ощущение близящегося тупика напол­нилось новым предметным содержанием. "Для того чтобы че­ловечество не нарушало хрупкого баланса ресурсов,— писал недавно академик Н.Н.Моисеев,— население планеты при ны­нешнем уровне технологий должно быть уменьшено как мини­мум раз в десять!.. А такое, вероятнее всего, невозможно.

Значит, предсказанная Мальтусом катастрофа в той или иной форме неизбежна..."*.

Действительно, нарастающее расходование невозобновимых ресурсов планеты порождает сильные сомнения по поводу пер­спектив цивилизации. Одно время было модным связывать основные надежды с космосом как неистощимым источником энергетических, вещественных ресурсов, безграничным про­странством для экспансии. При этом, правда, сильно недооце­нили технические трудности, которые теперь многие ученые считают непреодолимыми: организм человека не способен ста­бильно адаптироваться к внеземным условиям, тем более в массовом масштабе. Но это бы еще полбеды. Оказалось, что простая экстраполяция наблюдаемых темпов роста дает ре­зультаты умопомрачительные. Так, через 1500 лет потребляе­мая человечеством энергия должна превзойти мощность излу­чения Галактики, а через 2000 лет масса потребляемого веще­ства превзойдет массу Галактики в 10 млн. раз...

А ведь военно-политическим и эколого-энергетическим ас­пектами не ограничивается многомерный глобальный кризис. На одной из научных конференций приводился экстраполяционный расчет, согласно которому уже в 30-е годы следующего столетия два из каждых трех младенцев в США будут рождать­ся с необратимыми патологиями головного мозга. Как и любой иной расчет, это требует массы дополнительных уточнений, но тенденция бесспорна. Сведя к минимуму детскую смертность в развитых странах и значительно сократив ее в других, человек заблокировал регулирующий механизм естественного отбора, и неизбежной платой за успех стало экспоненциальное накоп­ление генетического груза. Исследования российских цитологов (группа проф. Ю.М.Левина) показали, что из-за изменений экосферы химический состав крови, лимфы и тканевой жид­кости современного москвича настолько отличается от показа­телей столетней давности, что впору говорить о перерождении вида. Совершенно неясно, до каких пределов организм, и особенно мозг, способен выдержать такие метаморфозы, про­должая нормально функционировать, и сумеет ли человек с бесконтрольно перерождающимся мозговым веществом зафик­сировать начало необратимой деградации. Невольно задума­ешься: не сведется ли весь выбор ближайших поколений к сценариям "по Циолковскому" или "по Элиоту" — либо "ад кромешный", либо "всхлип"...

Итак, сложившиеся тенденции — прямая дорога к пропас­ти. О том, чтобы отсечь динамику тенденций, навечно закон­сервировав наличное состояние, несерьезно даже говорить. Может, пришло время прислушаться к призывам экологов-романтиков: "Назад (вперед) — к природе"? Вот только понять бы, что это значит.

* Моисеев Н.Н.Природный фактор и кризисы цивилизации. // Общественные науки и современность, 1992, N 5, с. 89

 

Например, восстановить в правах естественный отбор, уп­разднить медицину, снизить гигиенические стандарты, по­слать рожениц в сараи? Но для нынешних поколений, изне­женных искусственной средой, особенно в развитых странах, это повлекло бы такой рост смертности (детской, женской, да и среди взрослых мужчин), сравнительно с которым уже упо­минавшаяся эпидемия чумы в XIV веке выглядела бы чем-то вроде массовой простуды. Вернуться к доиндустриальным, а то и к донеолитическим способам хозяйствования? Но они были дисквалифицированы самой жизнью, когда на Земле жило в десятки, сотни и тысячи раз меньше людей. Теперь нас на планете под 6 миллиардов. Если бы даже — предположим невероятное — все люди, превратившись поголовно в охотни­ков и собирателей, смогли свести потребности к физиологичес­кому минимуму, природа недолго выдержала бы такую нагруз­ку. (Кстати, невероятна в этом предположении даже не столь­ко первая его часть — готовность людей вернуться в палео­лит,— сколько вторая — их способность ограничиться физио­логическими нуждами).

В данной связи стоит упомянуть еще один сценарий. Воз­врат в средневековье под давлением возобладавших ретроград­ных настроений; долгая и вялотекущая мировая война, в которой удастся воздержаться от прямого использования но­вейших боевых средств, но от разрушений, голода, эпидемий погибнут не менее 90% людей, обеспечив оставшимся возмож­ность выжить. Впрочем, этот сценарий наименее правдоподо­бен. Слишком много накоплено в мире ядерных, химических и прочих орудий и производств, которые, оставшись без специ­ального присмотра, рано или поздно доведут дело до логичес­кого конца: все вернемся к двум предыдущим сценариям...

В том, что планетарная цивилизация на крутом витке исто­рии, свидетелями и участниками которого мы с вами оказа­лись, способна себя угробить, удостовериться нетрудно. Труд­нее показать обратное: в принципе цивилизация способна вы­жить. Числовые выкладки здесь имеют ограниченное значе­ние, поскольку с их помощью можно выяснить, на какой срок достанет ресурсов планеты, космоса и т.д., принимая за кон­станту наличные технологии, психологию, организацию, а это крайне существенная оговорка. Поэтому решающая роль принадлежит качественным, концептуальным соображениям.

Нынешний эволюционный кризис по своей причинной структуре во многом повторяет предыдущие, хотя, конечно, при сходстве принципиальной схемы каждый кризис уника­лен. Кроме того, прослеживается общая эволюционная тенден­ция: чем сложнее организована система и чем далее она от равновесия со средой, тем она уязвимее, тем большая интел­лектуальная работа необходима для ее сохранения и тем боль­шей катастрофой чревато ее возможное разрушение. (В народе говорят: выше залезешь — больнее упадешь). Это также опре­деляет специфику текущей ситуации, умножая источники смертельной опасности и сокращая сроки, отведенные на пере­стройку материальной и духовной жизни общества. Однако несравнимы с прежними и средства противодействия катастро­фе, имеющиеся в распоряжении людей.

Обсуждая уроки эволюционных кризисов, мы могли убе­диться, что объем энергетических и вещественных затрат на жизнеобеспечение общества и, соответственно, отходов растет в периоды экстенсивного роста. Линейная экстраполяция роста индустриальной цивилизации и дает нам теперь тупико­вые прогнозы существования на Земле, а также трагикомичес­кие цифры расходования ресурсов космоса. Между тем удель­ная эффективность производства в целом по планете удручаю­ще низка. По некоторым расчетам, в сфере энергетики, напри­мер, она составляет лишь несколько процентов, а остальная часть расходуемой энергии рассеивается в виде бесполезной теплоты, т.е. просто "нагревает воздух".

Разрешается же кризис (если он вообще разрешается) с созданием технологий, обладающих большей удельной эффек­тивностью. Главным фактором, обеспечивающим рост полезно­го производства на единицу затрат, всегда служил рост инфор­мационной составляющей. Грубо говоря, получается так, что предки обычно отбирают у потомков расходуемую энергию, обесценивают ее (особенно когда расходуют невозобновимые источники — уголь, нефть, отчасти лес, плодородную почву и т.д.), но оставляют им в наследство нечто более ценное — информацию; пользуясь ею, следующие поколения находят доступ к новым источникам, оптимальные строят отношения с природой и друг с другом. В сами орудиях деятельности, в ценностях, нормах и навыках фиксируется дополнительный опыт ошибок и находок, психическое отражение становится объемнее и динамичнее, социальная организация — более раз­нообразной и механизмы компромисса — более изощренными.

Когда мы говорили еще о природной эволюции, я не случайно обращал ваше внимание на то, что за миллиарды лет существова­ния жизни ее основной энергетический ресурс — количество лу­чистой энергии Солнца, достигающей поверхности планеты — можно условно считать неизменным. Однако по мере того как усложнялась организация биосферы, возрастало количество эко­логических ниш, трофических уровней, живое вещество станови­лось более активным: рост внутреннего разнообразия обеспечивал большую эффективность антиэнтропийной рабо­ты — отношение между энергетическими "входом" и "выходом".

То же и в человеческой истории. Если бы — вообразим невероятное — в верхнем палеолите объявился ученый-глобалист, вооруженный знанием географии, экологии, математи­ки, он бы строго доказал, что наша планета (даже при сверх­благоприятных условиях) способна прокормить от силы пять миллионов человек*. Профессионально безупречный расчет грешил бы при этом только одной "философской" ошибкой: игнорировался творческий фактор развития. Ведь наш гипоте­тический эколог исходил из незыблемости знакомых ему форм хозяйствования. Но стоило людям перейти от собирательства и охоты к земледелию и скотоводству, изменить социальную организацию, психологию — и прежние выкладки оказались практически обесценены. Вспомнив материалы предыдущей лекции, мы можем убедиться, что подобный же конфуз наш эколог пережил бы с появлением ирригационного хозяйства, с

началом промышленной революции...

Не аналогичную ли ошибку совершают современные эколо­ги, гипнотизирующие нас числами предельной заселенности Земли, которые подчас значительно уступают количеству на­личного населения ("золотой миллиард" и т.д.)? Интересны рассуждения на эту тему Ф.Хайека. Он показал, что расширен­ное воспроизводство населения представляет угрозу только тогда, когда оно опережает внутреннюю дифференциацию об­щества, умножение функций в системе разделения труда. В таком случае наращивание однородной массы не обеспечивает­ся ростом производительности труда, а это действительно чре­вато перенаселением, обнищанием, миграциями (бедный "юг" захлестывает богатый "север") и взрывами.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: