Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 6 глава

** Шмелев Н.П. Новые тревоги. // Новый мир, 1988, N 4, с. 175

примитивный ум не способен уловить целевой замысел более емкого мышления.) А то, что циничная, примитивно эгоисти­ческая политика оборачивается эффектом бумеранга, сегодня признают, кажется, все, хотя едва ли все понимают...

В целом складывающаяся ситуация действительно беспри­мерна. И.Кант учил, что, поскольку чистый разум не способен охватить всю бесконечность условий и факторов, его суждения должны контролироваться абсолютно независимым регулято­ром — категорическим императивом. Авторитет философа столь велик, что немногие решались подвергнуть сомнению априорное происхождение нравственного императива. До сих пор в научной литературе нередки утверждения типа следую­щего: "Разум может сказать нам, к каким результатам приве­дут те или иные действия, но он не может сказать, к чему следует стремиться... Он действует тогда, когда цели уже определены"*. Возражая против такого мнения и продолжая традицию А.Смита, один из крупнейших экономистов нашего века Дж. Кейнс объявил экономическую науку разделом нрав­ственной философии; тем самым Кейнс противопоставил обще­ствоведение естествознанию.

Теперь пришло время для еще более решительной постанов­ки вопроса: естественнонаучное и техническое знание самым непосредственным образом включаются в процесс социального целеполагания, созидания этических ориентиров, ценностей и норм. Это обусловлено, с одной стороны, объективной необхо­димостью, а с другой — глубокой перестройкой собственных парадигм науки.

Сегодня принятие социально значимых решений без учета медицинских, биологических, экологических, энергетических, термодинамических параметров опасно для общества, и это уже мало кому нужно доказывать, по крайне мере теоретичес­ки. Исключительно ли о "средствах" в данном случае идет речь? С этим, по-моему, пора внимательно разобраться.

В 30-е годы австрийский логик К.Гедель доказал знамени­тую теорему о неполноте, которая потрясла здание классичес­кой гносеологии (теории познания) и повергла в шок ее адеп­тов. Суть теоремы в том, что любая содержательная теория включает утверждения, принципиально недоказуемые в ее соб­ственных рамках, которые поэтому следует принять на веру. Для доказательства же этих утверждений придется строить более общую теорию с новыми постулатами и т.д. Иначе гово­ря, если вы станете последовательно задавать вопрос "поче­му?", то рано или поздно упретесь в дно аксиоматики.

* Shacke G., цит. по: Макашова Н.А. Этика и экономическая теория. // Общественные науки и современность, 1992, N 3, с. 19

 

Но еще раньше другой выдающийся ученый — социолог М.Вебер — не столь математически строго, но не менее убеди­тельно доказал такую же "теорему" применительно к аксиологии (теории ценностей). Задавая вопрос "для чего?", вы также убедитесь в замкнутости любой ценностной иерархии и долж­ны будете обратиться к "внешним" для нее факторам — исто­рии, условиям существования той или иной культуры, личнос­ти и т.д.

Так вот, сама по себе задача выживания не относится ни к идеологической, ни к собственно научной сфере (хотя она ближе научному мышлению, которое исключает альтернативы вроде пренебрежения греховным земным бытием в преддверии Страшного Суда). Если же выживание цивилизации принять за определяющую ценность, то вся остальная система цен­ностно-нормативных предпочтений сегодня не может стро­иться иначе как при самом прямом участии междисциплинар­ного научного знания. И весь предыдущий исторический опыт, зафиксированный, в частности, религиозными заповедями, может быть включен в ценностную систему современной куль­туры, лишь пройдя апробацию методами критической научной рефлексии.

Но и наука, со своей стороны, становится готовой принять на себя мировоззренческие и регулятивные функции постоль­ку, поскольку перестает быть безотносительной к человеку. Та парадигма научного знания, что тянется от механики Г.Галилея и логики Ф.Бэкона через рефлекторную теорию Р.Декарта, социальную физику Т.Гоббса, метафору "духовного автомата" Б.Спинозы и высшей задачей объявляет устранение субъекта, на наших глазах сменяется картиной мира, весьма созвучной гуманистическим ценностям. Элементаризм, физикализм и редукционизм (уподобление высшего низшему) уступают место системному мышлению, антропоцентризму и элевационизму. Знание становится принципиально субъектным, включая в свою орбиту целевые, функциональные аспекты любых — не только человеческих — взаимодействий. Уже не механика, а психология видится образцом для построения интегрально картины мира...

При обсуждении лекции 2 я рассказывал о методологии элевационизма, сослался на книгу, содержащую подробную библиографию по этой теме, где обобщены блестящие исследо­вания отечественных и зарубежных ученых. Но один момент стоит выделить особо, поскольку он самым тесным образом связан с вопросом об эволюции социальных отношений.

Классическое научное мышление многим отличалось от мышления религиозного, мифологического, но безусловно схо­дилось с ним в одном: то и другое мышление "истинностно". Истина, arnica veritas (в латыни слова "истина" и "вера" одного корня), была той священной коровой, которой клялись и попы,

и философы, и самые кондовые натуралисты. Из двух взглядов на предмет по меньшей мере один считался непременно лож­ным. Полемистами вольно или невольно примысливался тре­тий, метафизический Авторитет, носитель абсолютного зна­ния, а суть полемики состояла в том, чье суждение ближе к замкнутой системе безусловных постулатов (близость к Исти­не). Иногда это понималось совсем буквально: критерием Ис­тины в научном споре признавали материальный текст — Тал­муд, Библию, Коран, сочинения Аристотеля, Маркса, Лени­на,— а третейским судьей выступал Учитель, партийный Вождь и даже... "Народ". Правда, после Канта стало вроде бы принято проводить различие между "абсолютной" и "относи­тельной" истинами, заговорили о том, что знание конкретно, а мир находится в вечном движении. Однако ядро мифологичес­кого мышления оставалось нетронутым, ибо субъект с заведо­мо ограниченным опытом наделялся способностью отличать абсолютно истинное содержание от относительно истинного, окончательно определять объем допустимой экстраполяции вывода, отделяя в нем то, что безусловно верно, от того, что еще может быть уточнено.

Практика показывает, что, приписав человеку такую прин­ципиальную способность, никто не мог удержаться от соблазна примерить ее лично к себе. А если мне известна Истина, то все остальные суждения я непременно сочту ошибочными, незре­лыми или преднамеренно лживыми. Потому "истинностное" мышление эквивалентно авторитарному, сопутствуя нетерпи­мости в идеологии и в науке, в политике и в обыденной жизни. Не случайно оно пронизывает всю систему человеческих отно­шений в революционных партиях и в тоталитарных государст­вах. И не случайно Ленин столь темпераментно бичевал скеп­тическую гносеологию Э.Маха, с энтузиазмом принятую соци­ал-демократами. Это был конфликт двух стилей мышления, психологических, идейных и политических установок: на фа­натическую мотивацию, бескомпромисность убеждений, фор­сированное, не считающееся с жертвами достижение целей, с одной стороны, и на терпимость, движение к цели путем постепенных компромиссов — с другой.

И еще одна парадоксальная закономерность особенно ярко проявила себя в недавней истории нашего отечества: упор на "объективности" открывает простор субъективистскому бес­пределу. Чем больше идеологи говорили об объективном зна­нии, тем решительнее блокировали всякий элемент новизны в науке (нет ни одной оригинальной идеи в естествознании или обществоведении XX века, которая бы не объявлялась проти­воречащей марксизму, а потому ошибочной и вредной); ссыл­кой на объективные законы истории аргументировали самые волюнтаристические решения в политике; на объективной теории стоимости строилась экономическая практика, поражаю­щая своей абсурдностью...

Наука конца XX века, в арсенале которой — уже упоминав­шаяся теорема Геделя о неполноте, принцип неопределеннос­ти, принцип дополнительности, многозначные логики и про­чие экзотичные для классической науки идеи, уходит от ис­тинностной гносеологии, заменяя ее мышлением модельным. Это уже совсем иной взгляд на полемику и диалог, на ценности и нормы отношений в научном, а вместе с тем и во всем человеческом сообществе. Для человека, ясно сознающего, что он связан с предметным миром через посредство идеальных моделей и оперирования ими, сама категория "истины" стано­вится избыточной или, во всяком случае, периферийной. По­нятие истинности к модели неприменимо, ее достоинства и недостатки можно обсуждать с точки зрения функциональной эффективности, новизны, стройности и т.д.

Поэтому различные представления видятся уже не взаимо­исключающими, а взаимодополнительными. Разнообразие воз­можных моделей неограниченно, как разнообразие взглядов на предмет и задач деятельности с ним. Если же модели конкури­руют между собой, то не по "близости к истине", а по иным критериям, и прежде всего с точки зрения того, какая из них (моделей) продуктивнее для решения данной задачи при дан­ных условиях.

Стоит еще раз подчеркнуть, что с модельной гносеологией сопряжен совсем иной стиль социального, политического мышления, иная этика — этика взаимодополнительности, тер­пимости и компромисса. Отношение личности к миру стано­вится более "игровым", скептическим и мудрым. Можно ис­кренне сожалеть о теряемой радости страстного служения Истине, бескомпромиссной готовности положить на ее алтарь свою и чужие головы. О том, что останутся достоянием исто­рии фанатичные герои, восходящие на костер во имя новых истин, и фанатичные защитники старых истин, подносящие к хворосту горящий факел. Но ведь мы уже могли убедиться, что такова диалектика прогресса: сколько прежних радостей при­шлось человечеству утерять ради выживания, и сколько не­жданных радостей обрело оно, выживая...

По сути в данном случае речь идет все о той же удельной продуктивности — отношении созидания к разрушению. Толь­ко прежде мы говорили о технологиях материального произ­водства, а теперь — о технологиях интеллектуальной, духов­ной работы. Знаменитая формула Спинозы: "Всякое утвержде­ние есть отрицание" — остается в силе, но модельная гносеоло­гия позволяет созидать (утверждать) больше, разрушая (отри­цая) меньше. Мышление становится более "щадящим" для духовной экологии...

И опять мы подходим к тому же выводу: высокоразвитый интеллект — нравствен. Формируясь изначально как инстру­мент агрессии (самосозидающего разрушения), интеллект через прагматику выживания, через драматическую логику отношений с миром находит в себе самом ресурсы для последо­вательного преодоления природной агрессивности.

* * *

Итак, вновь образовавшаяся диспропорция между способ­ностями оперировать энергетическими потоками внешнего мира и контролировать внутренние импульсы определяет ос­новное содержание нынешней эпохи. А ее основной вопрос в том, сумеют ли, успеют ли люди привести действительные ценности и нормы в соответствие с новообретенным могущест­вом. Задаю себе вопрос — лишний, наивный, нежизненный: если произойдет самое худшее и оценивать трагическую судьбу Земной цивилизации доведется пришельцу, как прокомменти­рует он нашу историю?

Думаю, двух вещей он не сможет утверждать: будто на этой планете не было прогрессивного развития или оно изначально вело в никуда. Вероятнее всего, "брат по разуму" с сожалением констатирует, что земляне не справились с последствиями прогресса, оказались недостойны открывшихся возможностей.

...И все же душу греет надежда, что судить нас с вами предстоит субъекту, который нашей мудрости будет обязан своим существованием...

Обсуждение лекции 7—9

 

— Как-то вы легко разделались с требованием жить в равновесии с природой. Считаете ли вы нормаль­ным, что человек, вместо того чтобы следовать за­конам природы, навязывает ей свою волю?

— Я думаю, что риторика такого рода подменяет реальные проблемы мнимыми. Человек не может не только сам жить по законам природы, но и допустить, чтобы природа, коль скоро она сделалась средой его жизнедеятельности, продолжала жить исключительно по своим собственным законам. Ибо в последнем случае человеку, культуре места в ней не останется. Приведу пару наглядных примеров.

Когда экологические ниши плотно заселены, в биоценозе включаются обычные колебательные контуры: расплодившие­ся хищники снижают популяцию травоядных, расплодившие­ся травоядные губят лес и т.д. Опытный эколог знает, что для дикой природы такие циклы нормальны, однако бьет тревогу, ибо обществу эти природные колебания грозят серьезными неприятностями. Людям приходится регулировать наполнение экологических ниш таким образом, чтобы оно было оптималь­но, но не для природы вообще, а для "очеловеченной" природы совместимой со стабильным существованием общества. Иначе мы сами обречены на "одичание", на то, чтобы расстаться с культурным бытием, выработанными ценностями, нормами, технологиями жизнедеятельности, и уж это самой природе менее всего сулило бы добра. В предыдущих лекциях я старал­ся показать, что удаление человека от природы составляет важное историческое условие, позволяющее сохранить обе сто­роны этого противоречивого единства.

Или вот пример из иной области. С возрастом многие обнару­живают странное обстоятельство: вкусная еда и вообще многое из того чего привычно хочется, как правило вредно для здоровья, врачи советуют следить за диетой, сознательно нормировать ак­тивность. Но отчего же людей так обманывает собственный орга­низм, почему чувственные приоритеты не отличают полезное от вредного? Это результат неверного воспитания, цивилизационное искажение естественных инстинктов?

Оказывается, здесь присутствует и более глубокий кон­фликт. Наши естественные потребности представляют в орга­низме интересы биологической популяции, а последние состо­ят вовсе не в том, чтобы особь жила долго. Как я уже упоминал,

природе выгодна быстрая смена поколений с жестким естественным отбором, а значит, она заинтересована в том, чтобы каждый индивид скорее достигал детородного периода, интенсивно проживал этот период, наплодив побольше потом­ства, после чего его жизнь более не имеет биологического оправдания ("природе не нужны старики"). Этим задачам и подчинено естественное предпочтение мясной, жирной пищи, а также все прочее, что способствует ускоренному расходованию жизненных сил.

Увеличение продолжительности жизни, ограничение есте­ственного отбора суть сугубо культурные, "противоестествен­ные" ценности, с ориентацией на которые общество использует массу искусственных средств, включая рационирование пита­ния посредством религиозно-культовых, научно-медицинских регламентации.

Я хочу сказать, что противоречия между культурой и при­родой проникают даже "внутрь" индивида, и при вниматель­ном анализе вы заметите их на каждом шагу. Люди вынужде­ны вмешиваться в естественные процессы, искусственно уста­навливая такое равновесие и во внешней, и во внутренней природе, которое соответствовало бы социальным интересам. С развитием общества изменялось соотношение стихийных и целенаправленно регулируемых процессов, а издержки "субъ­ективного" характера (эволюционные кризисы) возникали тогда, когда нарушалось внутреннее равновесие социально-культурной системы: управленческие притязания превышали прогностические способности, инструментальный интеллект недостаточно сдерживался интеллектом гуманитарным. Коро­че, мы опять упираемся в закон эволюционных корреляций, который касается равновесия не между природой и обществом (это — миф!), но между взаимодополнительными факторами социального бытия.

Кстати, я не могу считать лозунг следования законам при­роды содержательным и по чисто теоретическим соображени­ям, так как сами законы природы неоднозначны и внутренне противоречивы. Именно напряжение внутренних противоре­чий создает потенциал конкуренции управлений, отбора, само­организации, эволюционной непредсказуемости...

— Вы представляете гуманизм как признание вер­ховенства человека и над природой, и над Богом, полагая такую идеологию вершиной мудрости и морали. Но не она ли ответственна за те безобразия, какие человек успел натворить в этом мире?..

— Я никогда не представлял гуманизм как вершину. На­против, мне доводилось выступать с критикой подобных при­тязаний со стороны современных гуманистов и в отношении прошлого, и в отношении будущего. Действительно, лозунг Р.Декарта "стать хозяином и властителем природы" стал зна­менем для очередного всплеска экологической агрессии, а идея всечеловеческого единства часто служила обоснованию евро­пейской "цивилизаторской" миссии, в которой рука об руку шли "поп и палач". Да и будущее грозит этой идеологии очень серьезными испытаниями, о чем мы еще поговорим.

Гуманизм живет и развивается в конкуренции с альтерна­тивными ему идеологиями: фидеизмом (человек вторичен, под­чинен и подотчетен высшей воле), натурализмом (человек есть равноправная частица природы, "вещь среди вещей"), нацио­нализмом, расизмом, классовым подходом (ценность и права человека определяются его этнической принадлежностью, мес­том в системе производства), технократизмом (человек — сла­бейшее звено технологической цепи)... Многообразием идеоло­гий и достигается богатство интеллектуальной жизни, в диало­ге, а то и в противоборстве между ними происходят пересече­ния, компромиссы, заимствования, иногда химерические спай­ки. И если я отдаю предпочтение гуманизму, то не потому, что он во всем выше прочих идеологий (если, конечно, вкладывать в это слово определенное содержание, а не обозначать им все, что кому симпатично), а потому, что считаю данное мировоз­зрение сегодня самым надежным ориентиром.

— В первой лекции вы пожурили евроцентризм, а в конце концов отдали безусловный приоритет су­губо западным ценностям рационалистического просвещения, либерализма, демократии. Выходит, змея поймала-таки себя за хвост!

— Все это не извечные западные ценности, но специфичес­кие ценности Нового времени, имеющие исторические предпо­сылки в различных культурах. Трудно отрицать, что за пос­ледние четыре столетия ось мирового развития сместилась к Западу. В Европе и ее производных происходили события, рождались идеи наиболее существенные по масштабу влияния на ход мировых процессов; причем направленность этих про­цессов в общем отвечала критериям прогрессивного развития в единстве его позитивных и негативных измерений. В частнос­ти же идеологический комплекс, включающий демократию, индивидуализм, гуманизм, действительно продуктивнее всех известных прежде идеологий с точки зрения того, насколько та или иная из них способна стимулировать рост социального (функционального), культурного, личностного разнообразия. Если в признании данного обстоятельства присутствуют эле­менты евроцентризма, то могу только добавить что они постро­ены на междисциплинарных научных обобщениях.

— Однако с идеей разнообразия все время ощуща­ется какая-то непоследовательность. Для сохране­ния разнообразия следует заботиться о сохранности этнических, национальных, религиозных культур, т.е. встать на позиции почвенничества. Но прежде вы доказывали прямо противоположное: традици­онные культуры не отвечают современным потреб­ностям выживания. Так что же — надо наращивать культурное разнообразие или унифицировать цен­ности согласно требованиям науки?

И вообще непонятно, разум ограничивает или наращивает разнообразие. Если действовать "по науке", то теряется пространство выбора, творчест­ва — ведь разум должен привести к единственно верному решению. Вы сделали хитрый ход, "осво­бодив" науку от истины. Но тогда, напротив, и наука, и построенные на ней ценности становятся необязательными: каждый, критически осваивая действительность, придет к собственным макси­мам, и наступит хаос. Люди ведь и воюют между собой тысячи лет потому, что не умеют отвлечься от различий и увидеть то, что нас всех сближает...

— Прежде всего я категорически не согласен, будто люди воюют потому, что различны между собой (и не умеют от этого отвлечься) — скорее, напротив, оттого, что удручающе друг на друга похожи. Одинаковые потребности, амбиции, механизмы группового и индивидуального самоутверждения... Опыт пока­зывает, что, как приспичит драться, повод найти недолго. Нет рядом людей с иным цветом кожи, волос, формой носа, одеж­дой, языком, религией — идут город на город, деревня на деревню, улица на улицу. Неоантропы не прекратили воевать, когда неандертальцев и след простыл, крестоносцы, идя спа­сать Гроб Господен от неверных, по пути охотно разоряли христианские города. В разгар югославской войны я спросил серба, как он отличает босняка (мусульманина), у которого тот же язык, та же славянская внешность. Он ответил: "По выра­жению лица" (!) А в "Тупейном художнике" Н.С.Лескова есть такая сцена. Пьяный рязанский палач на площади Тамбова насмерть забивает плетью местных ослушников и орет: "Еще давайте, всех тамбовских убью!..".

Далее, я говорил, что традиционные национальные и рели­гиозные культуры не могут сохраниться в неизменном виде, потому что все они формировались в условиях, когда инстру­ментальные возможности человека были несопоставимы с ны­нешними. Соответственно этим условиям они строили (и исто­рически перестраивали) отношения с природным и социаль­ным миром, ценностно-нормативные комплексы.

Специальные исследования показывают, что "на Земле не существовало (за некоторым исключением) народов, у которых было бы развито экологическое мышление, отвечающее современным требованиям"*.

Один из авторов цитированной статьи (С.А.Пегов) указал в последующем на факт, который может служить несколько специфической, но наглядной иллюстра­цией корреляционного закона. Горные кхмеры, палеолитичес­кие охотники и собиратели, овладев во время вьетнамской войны огнестрельным оружием, быстро уничтожили охотни­чьи виды и, спустившись на равнину, стали сами вымирать от непривычных болезней.

Еще важнее то, что почти все культуры были в большей или меньшей степени ориентированы на периодические силовые конфликты и нуждались в потенциальном противостоянии для воспроизводства своей духовной идентичности. Фигуры героя, богатыря, воителя, стилизованные национальными писателя­ми XIX века в "защитников отечества", относятся к числу стержневых образов едва ли не каждой традиционной культу­ры. Память о звенящих мечах и победных литаврах актуализуется в критические моменты, подсказывая испытанные спосо­бы решения проблем.

В процессе глобализации социального бытия человечество не может позволить себе такую роскошь — сохранять в ком­плексе освященные традицией ценности и нормы. Вы не сохра­ните оригинальную цельность, скажем, культуры апачей, лишив их возможности время от времени выходить на тропу войны. Жизнь заставляет тщательно отбирать ценные элемен­ты, высвобождая их из прежнего контекста (эмоционально болезненная и информационно обедняющая операция!), вклю­чая их в новые мировоззренческие системы, нацеленные на то, чтобы объединять людей, не противополагая их друг другу.

Как же тогда быть с разнообразием? Увеличивается или уменьшается оно с развитием вообще и с развитием интеллекта в частности?

Противоречие, на которое вы справедливо обратили внима­ние, вызывало массу дискуссий между философами, логиками, социологами со времен античности. Снять же его удалось нашему соотечественнику, специалисту по теории систем Е.А.Седову. Много лет изучая закон необходимого разнообра­зия и связанные с ним парадоксы, ученый обнаружил еще одну, дополнительную закономерность: рост разнообразия на высших организационных уровнях обеспечивается ограниче­нием разнообразия на предыдущих уровнях.

Закон Седова (или закон иерархических компенсаций) можно иллюстрировать примерами из физики и космологии, биологии, лингвистики, социологии, психологии. Так, услож­нение организмов на надклеточном уровне компенсируется упрощением на субклеточном и молекулярном уровнях; чтобы

* Пегов С.А., Пузаченко Ю.Г. Общество и природа на пороге XXI века. // Общественные науки и современность, 1994, N 5, с. 148

обеспечить огромное разнообразие осмысленных высказыва­ний, язык должен ограничить допустимую сочетаемость слов, морфем, фонем, звуков, букв; разнообразие дорожного движе­ния требует следования установленным правилам и т.д. и т.п. В бесчисленных примерах подобного рода стоит снять ограни­чения — и наступит хаос, деградация системы. Вавилонское столпотворение: мы перестанем понимать друг друга, не смо­жем ездить по городу... Между прочим, давно замечено, что такова же внутренняя логика морали, права, прочих социаль­ных норм. Еще раз обращусь к авторитету Ф.Хайека: "Как раз потому, что эти (социальные.— А.Н.) правила сужают выбор средств, которые каждый индивид вправе использовать для осуществления своих намерений, они необычайно расширяют выбор целей, успеха в достижении которых каждый волен добиваться"*.

Таков же механизм зависимости между интеллектом и со­циальными нормами. Развитый ум обеспечивает фундамен­тальные "максимы" (а может быть, лучше сказать — "минимы") мышления и поведения, делает их психологически после-произвольными и логически надежно доказуемыми. Простран­ство же морального выбора, да и правотворчества, расширяет­ся, ибо с усложнением общества, ростом технологических воз­можностей более трудными, беспрецедентными становятся проблемы...

Закон Седова помогает разобраться и с перспективой меж­культурных отношений. Разнообразие укладов, способов и форм социального бытия, стилей мышления может расти по­стольку, поскольку все сообщества примут "минимы", регла­ментирующие нормы отношений, разрешения противоречий и т.д. Я думаю, это именно то, что в знаменитом Манифесте Б.Рассела и А.Эйнштейна названо общечеловеческими ценнос­тями.

Некоторые футурологи полагают, что с интенсификацией глобальных информационных связей объединения людей будут все меньше строиться по национальной, классовой, государст­венной, даже территориальной принадлежности, а все боль­ше — по общности интересов, увлечений, склонностей и про­чим пока еще вторичным признакам; так что на смену нацио­нально-государственной организации человечества придет "се­тевая". Этот прогноз единственно реалистичен в том случае, если общество станет развиваться по "сценарию выживания". Подчеркну, что социальные противоречия при этом не исчеза­ют, вопреки надеждам утопистов, а умножаются, за счет чего и становятся менее острыми. Такова и общая историческая тенденция: с ростом числа человеческих идентификаций растет

* Хайек Ф.А. Цит. пр., с. 88

вероятность того, что разделяющие нас противоречия смяг­чаются наличием общей принадлежности (племя, раса, класс, сословие, религия, политические, экологические взгляды и т.д.).

Таким образом, моральные "минимы" — не путь к уподоб­лению людей, а механизм роста духовного разнообразия.

— Но ведь это — все те же заповеди классических религий. Что здесь принципиально нового?

— Новое то, что нравственные нормы становятся апостери­орными, аналитически верифицируемыми, неавторитарными, а потому потенциально свободными от двойного стандарта ("внешняя" и "внутренняя" мораль). Кроме того, возможность критической оценки адаптирует императивное мышление к динамичному миру. Вообще я думаю, что отношение между критической моралью и культовой протоморалью логически воспроизводит отношение последней к животным инстинктам: пройдя фазу отбора, на новом уровне сохраняются лишь неко­торые инвариантные программы. Сравните популяциоцентри-ческий инстинкт и заповедь "Не убий"...

— В вашей версии абсолюты перестают быть тако­выми, а это — conditio sine qua поп всякой морали. Если заповедь "Не убий" аналитически расчленить, сделать предметом прагматического обсуждения, то выяснится, что подчас убить выгоднее. И "благого­вение перед жизнью" превратится в дело вкуса.

— Каждый человек вынужден либо сам интерпретировать заповеди, либо делегировать эту миссию авторитетной инстан­ции, которая и станет ему указывать, кого, когда и за что не надо, а кого надо убивать. Простите, что приходится это повторить.

По большому счету, мораль не терпит абсолютов. Перестав быть конкретной, она, как, впрочем, и право, и знание, стано­вится бессмысленной и вредной. Это касается даже самых бесспорных вроде бы заповедей типа "Не убий". В сложной многомерной жизни возникают ситуации, когда это может значить: "не защитись от убийцы", "не помешай убить", "не облегчи страданий обреченного". Сколько споров сейчас об эвтаназии — праве пациента требовать от врача легкой бы­строй смерти, если тот не в силах облегчить страданий умира­ющего, и праве врача эту просьбу удовлетворить...

Исследователи этических парадоксов часто ссылаются на рассказ чешского писателя Яна Дрды. Когда приходит извес­тие об убийстве патриотами нацистского палача Гейндриха, старый учитель, фанатично исповедовавший моральные макси­мы, заявляет: "Дети! Вы должны знать: с точки зрения высше-

го принципа нравственности — убийство тирана не преступле­ние".

Перенесем заповедь "Не убий" за пределы человеческого мира — и совсем войдем в ступор. Ну, ладно, станем мы все вегетарианцами (хотя сам Бог создал наш организм всеядным). Так ведь и растения, которые мы едим, и сорняки, которые выпалываем,— живые. И болезнетворные микробы, и виру­сы... Прекрасная заповедь, доведенная до абсолюта, вырожда­ется в свою противоположность, в отрицание жизни.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: