Инструментальная и гуманитарная культура: эволюционные корреляции 7 глава

Кстати, лозунг "благоговение перед жизнью" А.Швейцер заимствовал у Ф.Ницше, которым в молодости увлекался. В оригинальной версии он означал, что в обществе все должно быть естественно, как в жизни. Война вечна и нравственна, социальный мир — патологическое состояние; сильный прав, а слабый обречен пасть жертвой естественного отбора; социаль­ные законы, противоречащие законам природы, аморальны и прочее. Швейцер переосмыслил тезис, придал ему противопо­ложное значение. А потом, как водится, он стал достоянием фарисеев. В статье видного специалиста по биоэтике я прочел, что убивать тараканов, крыс и т.д. безнравственно, но надо создать такой "химизм среды", чтобы лишить их возможности существования. Это ли не фарисейство: раздавить таракана безнравственно, а хлорофосом потравить — вроде бы ничего...

Чем сложнее условия жизни и чем более субъект развит интеллектуально, тем менее его способны удовлетворить жест­кие мыслительные схемы. Раз и навсегда заданные алгоритмы в виде заповедей, пословиц, поговорок на все случаи жизни — удел патриархального, авторитарно ориентированного ума. Сложные же нравственные коллизии требуют конкретного творческого мышления с гибкими обратными связями, отрабо­танной рефлексией. В этом смысл прозорливого сократовского замечания: мудрому не нужен закон — у него есть разум...

— Разум, не опирающийся на абсолютное знание и в принципе не способный "просчитать" все послед­ствия своего решения, уже поэтому не может быть абсолютно нравственным. А значит, он вынужден опираться на априорный закон.

— Если только вы не встанете на однозначно мистическую позицию, то должны признать, что культовые "априорные" законы тоже рождены человеческим разумом и обобщают огра­ниченный социальный опыт. Но в ваших словах выражен реальный парадокс. Абсолютная мораль может строиться толь­ко на абсолютном знании и повлечь за собой... абсолютную бездеятельность. Примерно так представлял себе Божество Б.Спиноза. В отношении же активного субъекта надо прими­риться с тем, что мораль никогда не была и не будет абсолют­ной, и говорить, возможно, о "мере моральности", меняющей­ся в сложной связи с "мерой разумности".

— И тем не менее человеческий разум не может заменить божественный закон (как бы вы ни трак­товали его происхождение), хотя бы потому, что ненадежен, подвержен "сбоям". Представьте субъ­екта у атомной кнопки, не признающего высших авторитетов, если он сойдет с ума...

— Авторитарное мышление не менее подвержено "сбоям". В политической жизни идолопоклонство сопряжено с массовыми истериями, массовым насилием. Такими фактами кишит исто­рия и классических религий, и квазирелигий нашего столетия.

Даже в обыденной преступности роль религии неоднознач­на. Еще в начале века известный психиатр П.Б.Ганнушкин опубликовал статью с характерным названием: "Сладострас­тие, жестокость и религия", где собраны данные по различным странам о тесной связи этих феноменов. Так, исследование сотен убийц в Италии не обнаружило среди них ни одного неверующего. Приведены статистические доказательства того, что в городах с наиболее религиозным населением самый высо­кий процент убийств.

А что касается "атомной кнопки", так о том ведь и идет речь: чем более могущественна технология, тем надежнее должны быть и технологические, и психологические механиз­мы "дуракоустойчивости" (fool proof). К.Лоренц привел на­глядный пример: психологически убить ближнего холодным оружием легче, нежели задушить голыми руками, еще легче — застрелить, еще легче — сбросить бомбу и т.д.; зна­чит, и сдерживающие механизмы должны быть сильнее у того, кто распоряжается мощным оружием.

— Вы настойчиво упираете на то, что религия делит мир на верных и неверных. Но, например, буддизм вообще не содержит поляризации добра и зла. Да и христианство не так фатально дихотомично. Вы же упоминали об Августине, Лас Касасе, Толстом. Да и само гуманистическое мировоззрение выпестовано в рамках христианства. Противопо­ставлять гуманизм фидеизму неверно как истори­чески, так и логически...

— Э.Фромм провел специальное религиоведческое исследо­вание: насколько соотносимы религиозные мировоззрения с гуманистическим. Он чуть ли не во всех мировых религиях обнаружил гуманистические элементы. В качестве наиболее яркого примера Фромм привел ранний буддизм. Меня лично тронула такая притча. Человек, замерзая в храме, развел костер из деревянной статуи Будды, чтобы согреться. Хранитель святыни возмутился и обрушился на святотатца с упрека­ми. Будда же счел виновным жреца и наказал его "лишением обеих бровей", ибо нельзя приносить человеческое удобство в жертву идолу. Трудно даже вообразить что-то подобное в систе­ме христианства, ислама, иудаизма или коммунизма.

Кажется, о такой человечной религии можно только меч­тать, и ее очевидный пацифизм дает повод буддистским идео­логам заявлять, что только всеобщее принятие этой религии стало бы эффективной альтернативой войне. Но вот что пишет по этому поводу независимый специалист: "Проблемы войны и мира в буддийском мировоззрении оказываются на различных полюсах логических умозаключений... В этом плане идеология буддизма ничем не отличается от исламской идеологии, разде­ляющей весь мир на правоверных (область мира) и неверных (область войны)". Соответственно, среди канонизированных буддизмом правителей некоторые, типа Чингиз-хана, просла­вились крайней жестокостью. Согласно учению, "правитель обязан распространять дхарму на соседние страны, т.е. завое­вательные походы — его долг", а в истории буддизма "зафик­сировано множество случаев, когда агрессия оправдывалась религиозными целями"*. А вот выдержка из статьи аналити­ка, оценивающего состояние дел в мировоззренчески близкой буддизму религии, преобладающей среди современных индий­цев: "Самое тревожное новое явление — это растущее число старших гражданских служащих, интеллигентов, журналис­тов, заговоривших языком воинствующего индуистского фундаментализма"**.

В христианской теологии также созданы замечательные доктрины, свободные от жесткой бого-дьявольской контраверзы. Августин доказывал в борьбе против манихеев, что зло, в отличие от добра, бессубъектно, оно есть не промысел дьявола, но просто отсутствие добра — хаос, стихия, куда божественная сила добра пока еще не проникла. Были среди христианских мыслителей великие рационалисты, гуманисты, пацифисты и экуменисты. Все они находили основания в текстах Библии. Вообще священные тексты становились таковыми лишь при условии очень высокой степени внутренней неопределенности. Талмуд, Библия, Коран, собрание сочинений Маркса — Эн­гельса характерны тем, что цитатами из них можно доказать что угодно, а потому они легко ложатся на противоположные взгляды и интересы.

Это касается любого вопроса, в том числе, конечно, и про­блем человека. Сам тезис о его богоподобии допускает как

* Корнев В.И. Буддизм и общество в странах южной и юго-восточной Азии. М., 1987, с. 186, 187

** Цит. по: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. Политические исследования, 1994, N 1, с. 56

 

минимум два акцента: безусловное превосходство над прочими божьими созданиями и вторичность, производность от высше­го образца. Усилив первый акцент и сретушировав второй, гуманизм изначально нес в себе атеистический заряд. Он снял с человека комплекс врожденной вины, воспел его телесное и духовное совершенство, поощрил величайший из грехов — гордыню и тем самым, конечно, выступил как идея богопро­тивная.

Сходные процессы обнаруживаются и в исламской культу­ре. Еще в IX веке арабский мыслитель Ибн ар-Риванди заявил об ограниченности любой богооткровенной веры, ценность ко­торой, по его мнению, определяется согласованностью догма­тов с критериями человеческого разума. Продолжая этот ход мысли, такие философы, как ат-Таухиди, недвусмысленно формулировали вывод о "превосходстве религиозно не мотиви­рованного человеколюбия и нравственного поведения вообще над милосердием и нравственностью, диктуемыми представ­лением о потусторонних карах и наградах"*. Не лишне заме­тить, что суждения о приоритете разума над верой также находили подкрепление в изречениях Корана о том, что один знающий лучше тысячи молящихся, а чернильница ученого еще угоднее Богу, чем кровь мученика. Но вот, оттуда же: "Когда встретите не уверовавших, то — удар мечом по шее; а когда произведете среди них великое избиение, то укрепляйте узы" (Сура 47, 3).

Едва ли существует сакральный текст, который бы не содер­жал тезисов, вполне совместимых с гуманизмом (или допуска­ющих интерпретацию в гуманистическом духе), в сочетании с тезисами прямо противоположного характера. Но решающая "нестыковка" любой религиозной идеологии с гуманизмом в том, что откровение построено на незыблемом авторитете, а потому массовое религиозное (авторитарное) сознание не мыс­лит божественное без дьявольского, "своих" без "чужих"...

На мой взгляд, нравственное качество современного челове­ка определяется не тем, верит ли он в Бога, а тем, верит ли он в Дьявола. Верящий в существование Дьявола склонен искать источник неприятностей — лично своих, своей семьи, страны, народа — на стороне, в злонамеренных кознях супостатов. Вместо того чтобы обращаться к собственным порокам, ошиб­кам, недомыслию. Такое мироощущение конфликте генно. Но возможно ли, веруя в Бога, игнорировать Дьявола, и как тогда объяснить преизбыток зла в реальной жизни? Это мыслимо в контексте небогооткровенной религиозности. Повторю, кон­цептуальный водораздел на самом деле проходит не между вульгарными суждениями "Бог есть" и "бога нет", а между

* Сагадеев А.В. Гуманизм в классической мусульманской мысли. // Общественные науки и современность, 1994, N 4, с. 174

 

верой в антропоморфных субъектов и в безличный Абсолют. История философии показывает, что пантеизм способен обой­тись без злокозненных агентов на земле и на небе, без рабской психологии и вражды, он исключает оправдание агрессивных действий высшей волей, суеверия и веру в чудеса (ибо мир есть единое Большое Чудо, в нем все одинаково чудесно и одинако­во закономерно). Это "чистая вера" высшей пробы, удел высо­коразвитого ума и мост к "безрелигиозному" и, следовательно, мировоззренчески бесконфронтационному обществу.

— Но вот коммунизм обходится без суеверий и сверхъестественного, и он продемонстрировал, что безрелигиозное не значит бесконфронтационное. Когда вы ставите эту идеологию в один ряд с хрис­тианством и прочими религиями, то не подверсты­вается ли реальность под желаемый вывод?

— Не могу согласиться, будто коммунизм обходится без сверхъестественного. Сверхъестественны качества, приписы­ваемые вождям и сакральным текстам, цели, перенесенные из пространственных координат (небесное царство) во временные (светлое завтра) и т.д. Для атеиста по логике вещей бессмыс­ленно преследовать религию — это во все времена было делом фанатиков конкурирующей религии, т.е. это всегда были меж­конфессиональные "разборки". Атеизм же коммунистов срод­ни атеизму ранних христиан или мусульман (я прежде уже упоминал, что словом "атеой" первоначально обозначали хрис­тиан, поскольку они презрели античный пантеон). Чужие свя­тыни объявляются ложными идолами и происками дьявола, на месте прежних храмов возводятся новые, людей наказывают за отправление иных культов. Ранние христиане в Южной Европе разрушали античные храмы, побивали камнями прекрасные статуи, уничтожали философские произведения — все это за­менялось новыми, на первых порах несравнимыми по эстети­ческим и интеллектуальным достоинствам. Коммунисты же буквально воспроизвели прежний стереотип. Ведь храм Христа Спасителя разрушали не для того, чтобы вырыть на его месте злополучную "лужу" — бассейн "Москва",— а чтобы возвести новый храм — Дворец Советов; Бога-Отца заменяли бородатым Марксом, Бога-Сына — Лениным и т.д.

Ставя коммунизм в один ряд с прочими религиями, я имел в виду общность логических и психологических механизмов, легко просматривающихся сквозь атеистическую риторику большевиков. Но историческое их значение, конечно, несопо­ставимо. Коммунизм — вырожденная религия ("квазирелия"), так как в эпоху бурного расцвета этой идеологии на повестке дня уже стояла не замена одних идолов другими, а выход к более высоким мировоззренческим рубежам. К "безрелигиозному" обществу священника Бонхоффера, в котором только и осуществимо теперь спасение человека...

 

— А как вы относитесь к словам князя Мышкина, что мир спасет красота? И почему вы ни словом не упомянули любовь, которая тоже ведь призвана спасти мир?

— Я помню, что князь так и не собрался ответить на вопрос зловредного Ипполита Терентьева: "Какая красота спасет мир?" Вопрос же был по существу. Создания природы часто красивы именно своей силой, функциональной нацеленностью на борьбу и победу. А сходив в исторический музей, вы замети­те, что к числу самых красивых вещей, созданных людьми любой эпохи, обычно относится оружие. Наташа Ростова, по­мнится, относила к числу таких вещей и самое войну. Затем она, правда, разочаровалась, увидев вблизи страдания, кровь и смерть. Но если бы на Бородинское сражение посмотреть с птичьего полета,— наверное, это было бы впечатляющее и по-своему красивое зрелище. А всмотритесь в современной самолет-истребитель, на земле или в полете — загляденье! Я думаю, издалека даже атомный гриб произвел бы яркое впе­чатление на человека, не знающего, что это такое, и еще не ощутившего действие ударной волны...

Не удивляйтесь, красота — это ракурс. И природный ланд­шафт перестанет вас восхищать, как только вы углубитесь в изучение жестоких законов, по которым живут и поедают друг друга населяющие его твари ("природы вековечная давиль­ня"). И полотно живописца, особенно, например, импрессио­ниста, вы не оцените по достоинству, пока не найдете нужную дистанцию, угол зрения: отойдите дальше, подойдите слишком близко — и очарование пропадет. Даже красивая женщина хороша в том ракурсе, в каком она себя умеет подать (недаром говорят: нет некрасивых женщин, есть ленивые).

То, что я вам сейчас рассказываю, совсем не ново. Еще М.Вебер, ссылаясь на "Цветы зла" Ш.Бодлера, писал: мы теперь знаем не только то, что прекрасное может быть недобро, но что оно может быть прекрасно именно тем, чем оно недобро.

— Но ведь красота — это негэнтропия!..

— Да, но меч, пистолет, баллистическая ракета, боевая организация — все это тоже продукты негэнтропийной дея­тельности и ее средства. Фехтовальщику шпага обеспечивает неуязвимость тела, надежная армия обеспечивает прочность государства и т.д. В мире действительная борьба идет не между добром и злом, а между добром и добром, ведь каждый орга­низм борется за свою жизнь и каждая армия воюет за свои идеалы. Организация — противовес разрушению, и в этом смысле она есть добро, но она непременно сталкивается с

другой организацией, производя разрушительные эффекты, которые суть непременное условие созидания. Так и происхо­дит "конкуренция управлений", отбор или, по А.А.Богданову, "борьба организационных форм", пронизывающая все уровни мировых взаимодействий. Переведя закономерности природы и общества, о которых мы с вами говорили, на язык этики и эстетики, мы убеждаемся, как тесно переплетены добро со злом, красота с уродством.

Короче, я не думаю, что красота сама по себе способна спасти мир. Если уж говорить красиво, я бы вспомнил другое: мир выжил, потому что смеялся. Ибо красота, фигурально выражаясь, может стрелять, но, как писал крупнейший иссле­дователь агрессии К.Лоренц, "люди, которые смеются, не стре­ляют никогда..."*.

— Не стреляет только любовь. А скептический разум, на который вы уповаете,— сила расщепляю­щая, омертвляющая и разрушающая, а потому муд­рость так же соседствует с глупостью, как красота с уродством. Если любовь не спасет мир, то его не спасет ничто!

— Вообще-то стреляют иногда даже смеющиеся люди, здесь Лоренц погорячился, хотя общая идея его, по-моему, верна. Что же касается любви, то не хотелось бы опять напоминать, сколько насилий, войн, преступлений свершаются во имя люби — к Богу, Родине, Женщине...

Только не поймите так, будто я призываю заменить крити­ческим разумом любовь и красоту. Но когда говорят о любви как факторе "спасения мира", мне вспоминаются утверждения следующего типа. Жена обязана любить законного мужа. Гос­подь велел возлюбить ближнего. Мы должны любить природу. Детям надо любить родителей. Или вот была советская песня о Родине. «Скажут: "Люби еще сильнее" — стану любить еще сильней»...

Песня кажется смешной, а предыдущие сентенции — про­сто занудными. Но мы не сразу замечаем их нелепость только потому, что они удручающе банальны. Глагол "любить" в повелительном наклонении или в сочетании со словами "дол­жен", "надо" и прочее — нонсенс. Ибо любви нельзя требовать или просить, она не поддается сознательному контролю, а значит, и систематическому воспитанию. Вдохновенные певцы любви знают, насколько она избирательна, преходяща (под­час — в ненависть), часто эгоистична и почти всегда — "слепа": ей созвучнее запрет, чем повеление.

* Лоренц К. Агрессия. (Так называемое "зло"). М., 1994, с. 268 146

 

Я не могу считать любовь глобальным фактором выжива­ния, поскольку совершенно не представляю, каким образом можно добиться, чтобы каждый человек полюбил всех осталь­ных людей плюс природу и т.д. Психологи опрашивали затрав­ленных выхлопными газами горожан, и почти все заявляли, что любят природу. Но дальше оказывалось, что за любовь к природе принимается удовольствие от лесных прогулок да от рыбалки. Даже охотники не догадывались, насколько дву­смысленно звучат в их устах подобные признания ("любовь из ружья").

В действительности вселенская любовь — ко всем и вся — это редкий дар или состояние души. Именно потому, что она столь специфична, людям пришлось вырабатывать более стабильные и надежные регуляторы отношений: мораль и правосознание, богобоязнь и совесть, ответственность и уважение. Лучшие из этих качеств и должны стать предметом систематического формирова­ния. Ибо, в отличие от любви, они доступны целенаправленному воспитанию, внешнему и внутреннему контролю, и именно на них строится социальная практика компромиссов. "Надо лю­бить" — напыщенный абсурд, а "надо уважать" — вполне осмыс­ленное словосочетание. Уважения можно требовать, за недостаток уважения или ответственности можно предъявлять претензии себе и другим. А главное, сознательно контролируемо­му отношению можно и нужно учить — уважению и пониманию природы, других людей, их интересов и мнений, чужих культур, ценностей и верований. А для этого необходимо отучать от мно­гих привычных схем "истинностного" мышления, ибо отказ от квалификации собственной позиции, веры, ценности как Истин­ной — первый шаг к пониманию...

Так что культура выживания — это культура уважения, ко­торой всем нам и нужно учиться. Еще И.Кант различал поступки "красивые" и "моральные". Первые совершаются из любви, сим­патии, "по естественной склонности", вторые — по велению долга, вопреки эмоциональной неприязни или безразличию. Что тяжелее на весах добродетели? Любому из нас желаннее добро от искренне расположенного к нам человека, но как не признать, что для общества ценнее готовность к взаимопомощи независимо от личных симпатий и антипатий. Только при таком условии любовь остается делом индивидуальным, спонтанным и не омра­ченным внешней необходимостью...

— Вы не представляете, каким образом все люди могли бы стать вселенски любвеобильными, но не проще вообразить, каким образом все могли бы стать вселенски мудрыми. Неолитическая револю­ция длилась 5 тысяч лет, и вы же упоминали, что она стоила человечеству 9/10 численности. Как же вы теперь надеетесь, что за два-три поколения оно сумеет радикально изменить стиль мышления, социальные ценности, установки и стать поголовно похожим на образцовых интеллигентов? Похоже, прав был З.Фрейд: это слишком напоминает очеред­ную утопию.

— Давайте для начала устраним недоразумения. Во-пер­вых, резкого снижения численности стоил человечеству палео­литический кризис, а не неолитическая революция; послед­няя, напротив, обеспечила новый демографический взрыв. Во-вторых, вы назвали срок 5 тысяч лет, а могли бы сказать и про 10 тысяч лет, ведь и теперь еще сохраняются на планете племена, живущие в условиях палеолита. Образ жизни, по­строенный на производящем хозяйстве, с соответствующей психологией, организацией и т.д., постепенно распространял­ся по регионам Земли из нескольких очагов. Но там, где неолитическая революция происходила, она происходила бы­стро, что и дало повод для домыслов об инопланетном или божественном вмешательстве.

Так что общество способно подчас перестраиваться весьма оперативно, если таково условие выживания. Теперь, конечно, иные масштабы, иная динамика, но и средства, возможности несравнимы. В начале 80-х годов на одной научной конферен­ции прозвучала фраза: "Экологический кризис — это хорошо". Тогда цензура (главлит) не пропустила это даже в малотираж­ную печать, хотя автор, проф. Г.С.Гудожник, объяснил, что имеет в виду; кризис превращает в императив выживания те нравственные нормы и ценности, которые прежде были уделом чудаков.

Очень кстати вы упомянули про интеллигенцию. Эта "про­слойка" — так она определялась в советском обществоведе­нии — стала сегодня лидером общечеловеческих процессов, растет ее доля в структуре самодеятельного населения. Уже теперь в передовых странах более половины рабочих мест относится к сфере информатики, т.е. центр тяжести стреми­тельно перемещается от физического к умственному труду, который информационная революция превратила в определяю­щую производительную силу общества.

Мы завязнем в терминологических спорах, если попытаем­ся сейчас определять все оттенки понятий "интеллигенция", "интеллектуалы" (intellectuals). Важно то, что умственный труд содержит больший элемент творчества, в нем преобладает иной тип мотивации, его субъект менее склонен к эксплуата­ции (в этом решающее отличие "интеллигента" от "аристокра­та"), к авторитарному мышлению, способен воспринимать мир более объемно, оценивая глобальные опасности и потребности.

Впрочем, не будем преувеличивать. Я не очень верю, что индивидуальная "интеллектуализация" может сама по себе полностью гарантировать перенос агрессии в ненасильствен­ные формы деятельности. Но информационная революция повышает интеллектуальность не только индивидов, но социаль­ной системы в целом, она несет с собой дополнительные ин­струменты сублимации агрессии, о которых поговорим в сле­дующий раз.

— Люди сильно различаются по склонности и спо­собности к критическому мышлению. Это зависит от возраста и от массы индивидуальных особеннос­тей. Вы же, бичуя авторитарное мышление, предла­гаете строить систему обучения, воспитания, идео­логии вообще без всяких авторитетов и тем самым обрекаете учителя на беспомощность.

— Здесь уместно еще раз обратиться к Фромму, который, специально исследовав этот вопрос, выделил два разных фено­мена: рациональный и иррациональный авторитет. Источни­ком первого служит компетентность, и отношение к носителю такого авторитета заведомо критичное, равноправное и взаи­моуважительное. Источник же иррационального авторитета — физическая или ментальная власть над людьми. "Власть — с одной стороны, страх — с другой, всегда служат опорой ирра­ционального авторитета. Такой авторитет не только не нуждается в критике, но и запрещает ее". Он "по самой своей природе строится на неравенстве, предполагающем различие в ценности"*.

По-моему, в этом фрагменте все выражено точно и коррект­но. Конечно, гуманистические методики обучения предполага­ют как построенный на компетентности авторитет учителя, так и критическое обсуждение истории. А значит, мир осваи­вается через опорные образы личностей. Но, я думаю, главное, чтобы отношение к авторитетам ориентировалось не снизу вверх и не сверху вниз и строилось не на классификации (хороший — плохой; наш — не наш), а на понимании. Это суть гуманистической установки в психологии и педагогике.

— Получается, что образ будущего можно предста­вить аллегорией в духе Заратуштры: впереди Храм, узкий мост к нему проходит над пропастью, и во­прос в том, сумеет ли человечество пройти по нему, не сорвавшись?..

— Нет, пожалуй, у меня так красиво не получается. Про­пасть вижу. Мост над ней смутно различаю. А вот Храм — разве только на горизонте, при том что опытный путник знает свойство горизонта удаляться по мере продвижения к нему.

Ведь Храм — то самое место, где (уже по Н.А.Бердяеву) поколения-вампиры пируют на костях предков. Мы с вами

 

*Фромм Э. Человек для себя, с. 17 149

 

видели, почему образ Храма на финише прогресса сомнителен в нравственном отношении, а также по каким внешним и внутренним (психологическим) причинам он вообще нереалис­тичен. К Храму радостно идти, в него приятно войти, но вечно упиваться его блаженством человек не сможет. Еще в юности меня поразила острота О.Уайлда: самое страшное наказание, какое Бог способен придумать для человека — исполнение всех желаний. Потом я узнал, что в психологии это называется мудреными терминами: экзистенциальная фрустрация, син­дром Мартина Идена, а проще — потерей смысла жизни. В раю, в коммунизме, в эмпедокловском Сфайросе (я рассказы­вал о нем прошлый раз) нам грозит невыносимая скука и зеленая тоска — по событиям, по тревогам и страданиям. Такая уж странная штука — человеческая душа, она выросла в противоречивом мире, где действуют законы термодинами­ки, добро неразрывно переплетено со злом, за каждое приобре­тение приходится расплачиваться потерями. В ином мире душа взорвалась бы активными поисками переживаний, подоб­но тому, как кровеносные сосуды разрывает внутреннее давле­ние, не сбалансированное внешним давлением атмосферы...

Впрочем, кому-то это может показаться "сантиментами". Поэтому добавлю, что и в самом лучшем случае идиллия не грозит человечеству по вполне объективным причинам. XXI век обещает стать самым событийным и драматичным в челове­ческой истории, на протяжении его человечество, по всей видимости, успеет завершить свою историю либо планетарным крахом, либо переходом в новое, "сверхчеловеческое" качест­во. Об этом речь в следующей лекции.

 

Лекция 10

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: