Основные категории художественного текста 3 глава

Их появление обусловлено двумя причинами: 1) неполно­той словообразовательной парадигмы слова, в которой отсут­ствует единица с требуемыми морфолого-синтаксическими хара­ктеристиками и 2) неполнотой словоизменительной парадигмы.

Второй тип в английском языке распространен мало. Он представлен преимущественно в языках с развитыми словоиз­менительными рядами — флективных, к которым относится, на­пример, русский язык: «По своей природе неритмичная рабо­та — это отрыжка патриархального сознания, которая кристал­лизовалась в формах организации труда: „Давай! Давай!" и „Эй, ухнем!". Это прекрасно работало, когда бурлаки тащили свои грузы по реке или посуху. Но в век мини-компьютеров? Можно ли „эй-ухать" в космосе, при посадке лайнера? Смеш­но и говорить» (Ф. Бурлацкий).

Гораздо более широко распространены авторские индиви­дуальные неологизмы при недостаточности словообразователь­ной парадигмы: «Не могу, не умею переводить датские сти­хи, написанные к датам, по случаю, по обязанности» (Л. Ва­сильева).

В связи с необычностью сочетания составляющих их мор­фем окказионализмы не только привлекают внимание к обозна­чаемому явлению, но и являются самым экономным способом его обозначения. Однословный окказионализм заменяет целый описательный оборот, в связи с чем его можно считать свер­нутым словосочетанием '.

Экономией речевых средств и экспрессивностью не ограни­чиваются функции выдвижения окказионального сочетания мор­фем в новом слове. Как билатеральная единица морфема участвует в «игре морфем», которая, так же как игра слов, основана на полисемии и омонимии используемых единиц: «Я — воист. Напомню, что слово „ВОИСТ" возникло из слияния двух слогов: ВО(енный) и ИСТ(орик). Смысл его неоднозначен: кро­ме понятия „воин", „воитель", в нем звучит и корень слова „истина"» (В. Шефнер).

Морфемная игра часто восстанавливает полностью или ча­стично утраченную внутреннюю форму производного слова ²: «...у церквей в полдень выстраиваются вереницы автомашин, означая, что прихожане, которых впору называть приезжана-ми, явились откупиться от нестрогого и очень практичного американского бога» (С. Кондрашев). К этому нередко при­соединяется ложная этимология:

Вдали темнели берега, Ершился лес на склоне,

 

Последнее в особой степени относится к ономатопеическим новообразо­ваниям: «тиндидликал мандолиной, дундудел виолончелью» (В. Маяковский); «паровичок со свистом, с шипеньем пара, с неким чуфыхканьем» (А. Евсеев)!

Е. Л. Гинзбург называет такое словообразование синтаксическим, т. к. оно вызвано необходимостью замещения определенной синтаксической позиции при отсутствии соответствующей морфологической формы. См.: Гинзбург Е. Л. Словообразование и синтаксис.— М., 1979.

Ср. также случаи окказиональной конверсии: Nixon, who's Nixon? He's just a typical flatfooted Chamber of Commerce type who lucked his way into the hot seat and is so dumb he thinks it's good luck (J. Updike).

Her father clerks in the commissary for the company (R. P. Warren).

Ср. также вошедшие в употребление в последнее десятилетие формы: chairperson (= woman-chairman), fireperson (= woman-member of a fire-brigade) и даже wopeople (= women), появляющиеся в разных жанрах у феминистически настроенных авторов.

 

И кот, окрысясь на щенка, Мышонка проворонил. Слонялся черный таракан, Сазан с лещем судачил, И, как всегда, ослил баран, Что конь весь день ишачил.

(Ф. Кривин)

"Militant feminists grumble that history is exactly what it says,— His-story, and not Her-story at all" (J. Robinson).

Морфемная игра сходна с игрой слов функционально: она тоже несет явно выраженную авторскую модальность, как пра­вило, шутливо-ироническую или гротескно-сатирическую, и структурно прием осуществляется, преимущественно при повто­ре актуализируемой в нем единицы.

Повтор морфемы — важный способ выдвижения, при помо­щи которого она становится средством увеличения информа­ционно-эстетической емкости художественного текста. Как част­ный вид приема повтора, морфемный повтор структурно неодно­значен. Однако его структурная вариативность ограничена тре­мя позициями: анафорической, медиальной и эпифорической (повтор, соответственно, префикса, корня, суффикса). При этом, в отличие от лексического, морфемный повтор функцио­нально всегда направлен на логическое и / или эмфатическое выделение корневой морфемы. В случае ее собственного пов­торения это выражено эксплицитно:

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно.

О, засмейтесь усмеяльно! О рассмешит, надсмеяльных — смех усмейных смехачей! О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!

Смейево, смейево, Усмей, осмей, смешики, смешики,

Смеюнчики, смеюнчики.

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

(В. Хлебников)

"Не wished she would not look at him in this new way. For things were changing, something was changing now, this minute, just when he thought they would never change again just when he found a way to live in that changelessness" (R. P. Warren).

Повтор аффикса естественно выделяет аффикс, сообщая ему дополнительную значимость, однако основной эмфазе и выделению 26

и здесь подвергается корневая морфема: «Нет женщин нелюби­мых— «^встреченные есть» (А. Дементьев); «Женщины нашей квартиры дружно ревновали ко мне Федора. Странная ревность — без любви, без повода, без оснований. Бедный суррогат чувств, появляющийся там, где жизнь недожита, любовь недолюблена. Все эти женщины недожили свое, недолюбили, недоревновали» (И. Грекова).

"There was then a calling over of names, and great work of singeing, sealing, stamping, inking and sanding, with exceedingly blurred, gritty and undecipherable results" (Ch. Dickens).

Помимо логико-эмоционального выделения, через которое про­является авторская модальность, морфемный повтор ритмизует высказывание, в связи с чем часто используется в сбалансирован­ных структурах — антитезе, параллелизме, перечислении: "What's done, can't be undone" (W. Shakespeare); "Once you've learned a lesson, it's hard to unlearn it" (E. O'Neil); "She was waiting for something to happen. Or for everything to unhappen" (T. Howard).

Во многих случаях морфемного повтора мы обнаруживаем и ок­казиональные образования, что подтверждает языковой характер моделей, по которым «разово» сочетаются морфемы. Подчеркивая это обстоятельство, более сорока лет назад Г. О. Винокур назвал окказионализмы «потенциальными словами, т. е. словами, которых фактически нет, но которые могли бы быть, если бы того захотела историческая случайность» '.

В самой структуре окказионализмов, в моделях, по которым они строятся, нет необычного, индивидуального, разового, сиюминут­ного. Их особенность — в непривычности именно лексической со­четаемости морфем, ее индивидуальном характере. Каждое новое слово рождается из еще не существовавшего сочетания морфем. Независимо от того, войдет ли оно впоследствии в общенациональ­ный узус или останется разовым, ситуативно закрепленным сло­вом, оно всегда впервые появляется в чьей-то индивидуальной речи, и роль мастеров литературы в этом процессе невозможно переоценить. Мы знаем об огромном вкладе в развитие своего на­ционального языка таких выдающихся творцов, как В. Тредиаков-ский, М. Ломоносов, К. Батюшков, Н. Карамзин, Дж. Мильтон, В. Шекспир.

Если новообразование вошло в словарь, о его создателе знают и помнят только специалисты. Употребляя ".consolidate" или "dis­regard", мы не цитируем Мильтона, создавшего эти слова, так же как не ссылаемся на К- Батюшкова, когда пользуемся введенными им в обиход лексемами «сладострастие» и «славянофил». Повто­ряя же окказионализм, мы должны восстановить ситуацию, в ко­торой и для которой он был создан и / или назвать автора, пред­ложившего столь необычное сочетание морфем. Например, Ш. Ан-

Винокур Г. О. Маяковский — новатор языка.— М., 1943.— С. 15.

дерсен так описывает злоключения своих родителей, занявшихся разведением кур: "(chickens)...passed on into semi-naked pullet-hood and from that into dead henhood". Бэббит фамильярно на­зывает великих поэтов прошлого "Dant, Jack Shakespeare and the old Verg". Эти сокращения используются в речи современных аме­риканцев со ссылкой "As Babbit says...".

Иными словами, повторение окказионального слова не делает его рекуррентным, ибо оно в чужой речи, за пределами текста, сохраняет цитатный характер и используется в функции, которую выполняло в первоисточнике: изобразительной, сатирической, ин­тенсифицирующей и т. д. Отсюда следует, что особые контексту­альные условия, в которых актуализируется морфема, а также ее повтор определяются художественным заданием произведения, т. е. включаются в состав разноуровневых средств, создающих дополнительную содержательную и эстетическую насыщенность сообщения без увеличения его объема.

В качестве исключения из общего правила подчиненности каж­дого частного случая актуализации выполнению единой художес­твенной задачи можно назвать окказиональные сочетания морфем, широко используемые в прозе модернистов. Например, в романе Дж. Барта "Giles Goat-Boy" находим "hopelesshood", "commence-domship", "gratituditynesshoodshipsy". В первом случае осуще­ствлена неоправданная замена суффикса "-ness" синонимичным "hood", во втором — суффикс механически дублируется, в третьем происходит гипертрофированное наращивание пяти избыточных суффиксов, ничего не изменяющих ни в лексическом, ни в грам­матическом значениях слова. Барт как будто задался целью пере­писать все суффиксы имени существительного, нанизывая их друг на друга и присоединяя всю цепочку к одной основе. Несущая лек­сическое значение основа в связи с этим столь отдаляется от пос­леднего суффикса, завершающего все гипертрофированное обра­зование, что для восприятия значения слова нужно вернуться к его началу. Главный эффект, достигаемый подобным нанизыванием морфем — усложненность восприятия, размывание привычных границ слова, расшатывание словообразовательной модели.

Еще сложнее обстоят дела с придуманными словами, в которых нет опоры на существующие в языке знакомые корневые морфемы. Узнаваемые деривационные морфемы проясняют лишь морфолого-синтаксический статус таких слов, не способствуя пониманию их семантики: "Should, anerous, enthropro/se call homovirtue, duin-nafear!" (/. Joyce).

В подобных окказиональных словах ощутимо проявляется звуко­вой символизм. Например, русский футурист А. Туфанов начинает свое стихотворение «Осенний подснежник» так: «Сноу шайле шуут шипиш сноу / Сноушип ниип нейчар снее...»

Звуковые повторы выполняют здесь и в аналогичных случаях звукописи присущую им символико-изобразительную функцию, свойственную всем ономатопеическим образованиям. Но собствен-

ного смыслового содержания эти окказионализмы лишены, следо­вательно, участвовать в коммуникативном акте они не могут, и рассматривать их в ряду средств, обеспечивающих информацион­но-эстетическую ценность текста, невозможно.

На основании сказанного мы приходим к выводу о том, что: 1) актуализация (выдвижение) языковой единицы может рассмат­риваться как художественно значимый факт только в связи с вы­полнением ею частной информационно-эстетической задачи, вклю­ченной в общую художественную перспективу произведения; 2) морфема принимает посильное участие в насыщении текста допол­нительным содержанием и модальностью. Таким образом, несмот­ря на то, что морфема является связанной формой (bound form) и лишена самостоятельного функционирования в речи, она способ­на привнести в текст дополнительное содержание, выполняя фун­кции характеризующей номинации (окказиональное сочетание морфем) и логико-эмоциональной интенсификации (морфемный повтор).

Глава II. Лексический уровень

Лексический уровень является следующим по сложности уров­нем языковой иерархии после фоно-графического и морфологичес­кого. Важность слова для всей жизни и деятельности человека невозможно переоценить. Не называя все окружающие нас пред­меты, процессы, явления, понятия, мы не можем существовать как общество. Ученые нередко называют язык языком слов. Этим под­черкивается первостепенная значимость слова как основной еди­ницы языка, которая обеспечивает усвоение, хранение и переработ­ку всей информации о внешнем мире, поступающей в мозг чело­века. Словом обозначаются все объекты, процессы, явления, окру­жающие нас: без слова немыслима коммуникативная деятель­ность. Мы часто упоминаем такие понятия, как «язык танца», «язык жеста», или нам многое «говорит» музыка или живопись, и это действительно так: самые разнообразные виды информации ' можно закодировать и передать без помощи слов. Однако, не го­воря уже о крайне ограниченных возможностях передачи ло­гической информации названными и подобными им (не языковы­ми) знаковыми системами, следует подчеркнуть, что слово включа­ется и в их использование на каком-то этапе их функционирования. В целом ряде случаев в переносных выражениях понятие «слово» означает речь вообще. Так, мы говорим о «художниках слова», о «мастерском владении словом», о «всемогуществе слова, которое и ранить, и убить может». Эта роль слова в жизни общества вызы­вает повышенный интерес филологов и мыслителей всех времен и народов к организованному собранию слов языка — словарю.

Наполняемость словаря разных языков неодинакова. Напри­мер, язык индейцев Мейнаку из Южной Бразилии содержит всего

 

 

1000 слов. В это же время толковые словари развитых языков мира насчитывают около полумиллиона словарных статей. Если учесть, что большинство зарегистрированных слов неоднозначны, эту циф­ру можно увеличить в два-три раза. Но даже если считать только по количеству зафиксированных самостоятельных единиц (лек­сем), окажется, что этот гигантский фонд для человека слишком велик и он успевает освоить в течение жизни лишь 12—13 ⁰/оэтого состава, причем только 10—15 °/о указанного количества (5500— 7500 единиц) — активно. Например, курс математики можно слушать, обладая запасом в 125 слов, физики — 150 слов '. При этом, однако, отмечается, что «человечество становится все говор­ливее. На десять библейских заповедей ушло 300 слов. Американ­ская декларация независимости потребовала 1500 слов. Сообщение же о повышении цен на уголь в одной из капиталистических стран потребовало 26811 слов»².

В своей коммуникативной деятельности мы обходимся вполне обозримым количеством слов, многократно повторяя их в разных ситуациях. Для выявления того, как используется в речи имею­щийся словарный потенциал, был создан особый тип словаря — частотный словарь. Именно он доказательно обнаружил не­соответствие того места, которое слово занимает в списочном сос­таве (словнике) всех лексических единиц текста (текстов), тому месту, которое оно занимает, повторяясь, в тексте. В словнике, так же как и в привычных типах алфавитных словарей, все слова равноправны и каждому отведена одна позиция. Так, в словнике из ста слов определенный артикль "the" и, например, лексема "as­signment" занимают каждый по одному проценту списка. Иное дело текст (речь). Здесь они повторяются с разной частотой. Те, что повторяются чаще других, возглавляют частотный список и об­разуют его высокочастотную зону.

Составление частотных словарей — дело очень трудоемкое: ну­жно расписать на отдельные карточки все словоупотребления тек­ста, потом свести их вместе и представить в виде соответствующей словоформы. Потом все словоформы сводятся в единую лексему с общей абсолютной частотой (Fa), которая и служит основанием для определения места (ранга — R) данной лексемы в общем спис­ке лексических единиц, обнаруженных в тексте.

Для выявления частоты слова, характерной для речи вообще, берется материал из разных текстов и функциональных стилей. Чем длиннее такая выборка, тем достовернее результаты. Больши­нство имеющихся крупных частотных словарей исходят из выбор­ки, приблизительно равной одному миллиону словоупотреблений. Расписывание этого огромного количества слов занимает столь долгое время, что лексикографы перешли на машинное составле-

ние частотных словарей. Процедура работы многократно убыстря­ется, хотя результатом машинной обработки чаще является список словоформ, а не лексем. Сведение словоформ в лексемы естествен­но изменит порядок их следования. Вот, например, начала трех частотных списков. Первый дает частотность словоформ, другие — лексем.

 

 

ранг

Словарь'

Carrol

the

of

and

a

to

in

is

you

that

it

he

for

was

on

are

Fr. Kuc

the

be

of

and

a

in

he

to (inf)

have

to (prp)

it

for

I

they

with

Засор.

в (во)

и

не

на

я

быть

что

OH

с (со)

a

как

это

вы

ты

К (по)

¹ Carrol J. American Heritage Word Frequency Book.— N. Y., 1971. Nelson W. Francis and Henry Kucera. Frequency Analysis of English Usage,— Boston, 1982.

Частотный словарь русского языка/Под ред. Л. Н. Засориной.— М., 1977.

Можно привлечь для сравнения другие словари этих же или других языков. Абсолютные частоты (т. е. сколько раз встретилось каждое слово во всей выборке) в них могут различаться, что зави­сит от объема выборки: чем она длиннее, тем вероятнее повто­ряемость слова. У. Фрэнсис, например, пишет, что выборка в 1 000 000 словоупотреблений дала 50 000 разных словоформ, т. е. отношение количества слов к количеству их употреблений соста­вило 1: 20. Увеличение выборки в 5 раз — до 5 000 000 словоупо­треблений — дало прирост новых слов на 74 °/о (87 000 единиц), т. е. более чем вдвое изменило соотношение — 1;57.

Синсемантичная лексика

Точные данные о частоте использования лексических единиц в речи необходимы для самых разных областей теоретического и прикладного языкознания. В данном же случае, однако, важно другое: частотные словари всех языков, всех текстов, выборок са­мой разнообразной протяженности показывают одно и то же прин­ципиальное явление: все они возглавляются синсемантичными (неполнозначными, служебными, строевыми) словами. Артикли, предлоги, локально-темпоральные наречия, местоимения заполняют первую сотню позиций частотных словников разных языков. Им

 

¹ См. Иностранные языки в школе.— М., 1965.— № 2.—С. 81.

² Зубков Б. Пишу, печатаю, диктую // Знание — сила.— М., 1976.— № 8.—
С. 49.

' Фрэнсис У. Проблемы формирования и машинного представления большого корпуса текстов // Новое в зарубежной лингвистике.— Вып. XIV.— М., 1983.— С. 342.

 

 

принадлежит всего около 1 % списочного состава лексем, однако они покрывают почти половину всех словоупотреблений текста. Первая же тысяча слов частотного списка обеспечивает 75—80 % словоупотреблений любого текста. Частые слова (Fa > 10) состав­ляют немногим более одной пятой словаря и 92,4 °/о текста, тогда как малоупотребительные (Fa= 1), которым отводится около 2 °/о текста, составляют основной массив каждого словаря (40—45 °/о). Следовательно, и художественный текст наполовину состоит из слов дейктических, синсемантичных.

Зная, что все языковые средства служат автору для выполне­ния художественных задач, убедившись в том, что языковые еди­ницы, по уровневой иерархии предшествующие слову, актуализи­руются — нагружаются дополнительными значениями и функци­ями в художественном тексте, трудно себе представить, что огром­ная словесная масса не вносит свою лепту в создание дополнитель­ной смысловой и эстетической глубины и емкости произведения.

Действительно, синсемантичные слова в художественном тек­сте — не просто необходимый элемент построения грамматически отмеченной фразы. Они тоже способны к актуализации, т. е. вы­ступают в качестве носителей дополнительной информации.

Рассмотрим некоторые из них. Начнем с артикля. Во всех час­тотных списках определенный артикль занимает первую позицию. Каждое четырнадцатое слово любого текста — определенный ар­тикль, средняя частота которого (Fr) повсеместно превышает циф­ру семь. Помимо своей основной функции — указания на опреде­ленную соотнесенность означиваемого объекта, определенный ар­тикль может передавать дополнительную эмфазу, принимая на се­бя ударение:

"Babbitt's spectacles had huge, circular frameless lenses of the very best glass; the earpieces were thin bars of gold. In them... his head suddenly appeared not babyish but weighty, he was the modern business man!" (S. Lewis).

В определенных дистрибутивных условиях (например, перед количественными числительными, именами собственными, местои­мениями) определенный артикль становится эквивалентом'выде­ляющих «именно», «тот самый». Вот, например, мысли Джека Вер­дена, героя романа Р. П. Уоррена «Вся королевская рать», воз­вращающегося на машине домой после тяжелого разговора: "There is only the flow of the motor between the you which you have just left in one place and the you which you will be when you get to the other place".

Выделительную функцию артикля в этом и подобных случаях можно считать нормативно закрепленной. Аналогичные примеры обнаруживаются не только в художественной речи: известный ли­тературовед Р. Шоулз пишет об условности места действия в ро­манах Дж. Хоукса ...the England of "The Lime Twig", the Amer­ican West of "The Beetle Leg", the Gernany of the "Cannibal", the Italy of "The Owl".

Участие артикля в субстантивации прилагательного тоже хоро­шо известно и широко используется. Художественная актуали­зация этого известного феномена заключается в активном рас­ширении диапазона субстантивации. Например, цветообозначения приобретают материальную ощутимость физической субстанции, из зависимого становятся ведущим членом атрибутивного словосо­четания: "The blue of the eyes was pale and washed out like the blue of the shirt" (R. P. Warren). "On the left bank of the stream to the west, reared the bluffs, sometimes showing the gray of lime-stone" {R. P. Warren).

Определенный артикль превращает цвет из характеристики объекта в его репрезентанта: "Не could see only the white of the beach and the curve of the shore" (E. Hemingway).

Неопределенный артикль тоже принимает активное участие в овеществлении цвета. В соответствии со своим основным значе­нием неопределенной соотнесенности, он привносит в обозначение цвета некоторую неуверенность говорящего в точности указания на оттенок: "We regarded the new shower curtain. It had two col­ours, a red and a yellow. The red the red of red cabbage, the yellow the yellow of yellow beans" {D. Barthelme).

Неуверенность в цветовом оттенке, которая вносится в его обо­значение неопределенным артиклем, проявляется и в том, что наз­вание овеществляемого артиклем цвета всегда уточнено собствен­ным модификатором: "The automobile, a bright green, was large enough only for two" (J. Hawkes); "Our coffee was a pale grey" (E. Hemingway).

Оба артикля, каждый со своим сигнификативным значением, принимают активное участие в синтаксическом словообразовании, о котором шла речь в предыдущем параграфе: "Не started the mo­tor with a rope pull, which brought on memories of outboard motors on mountain lakes in the long ago" (/. Cheever). "She knew, all at once, what her life was. It was a going away" (R. P. Warren).

Определенный артикль во всех приведенных случаях актуали­зирует, выдвигает на передний план единственность, определен­ность обозначаемого, отсутствие альтернатив, подчеркивает факт состоявшегося окончательного выбора. Неопределенный артикль, наоборот, предполагает возможность уточнений, изменений,свиде­тельствует о том, что объект (явление)— не единственный, процесс выбора не завершен, возможны другие варианты. Особенно наг­лядно дополнительный смысл, привносимый артиклем, проявля­ется в заголовке.

Подробно о заголовке мы поговорим позже. Сейчас же следует напомнить, что нормой для англоязычного субстантивного заго­ловка является либо определенный, либо нулевой артикль. Поэто­му сам факт появления здесь неопределенного артикля сигнали­зирует о заданном, интенционном характере его введения в заго­ловок. "An American Tragedy" Т. Драйзера заранее подготавли­вает читателя к тому, что рассказанная история не уникальна, не

 

2 В. A. Kvxapенко 33

исключительна, не единственна в своем роде, а, наоборот — «одна из...», типичная, повторяющаяся. Заголовок романа Э. Хемингуэя A harewell to Arms" тоже далек от однозначного императива «Прощай, оружие!». Русский перевод представляет единственное и окончательное решение. Оригинал — только один из путей не закрывающий возможности существования иных. Наряду с рома­нами "The Hunter", "The Diplomat", "The Sea Eagle", посвящен­ными лицам, обозначенным в заголовках, у Дж. Олдриджа есть A Captive in the Land". И хотя в центре повествования тоже стоит персонаж, объявленный в заголовке, неопределенный артикль за­ранее сообщает, что он — не уникальное явление, а тоже «один из...». Позиция артикля, таким образом, обеспечивает его участие (в данном случае при заголовочном слове) в создании дополни­тельной информации сообщения.

Очень весомый вклад в смысловое содержание текста вносит благодаря особенностям своего размещения, и определенный ар­тикль. Речь идет о его потенциальной позиции в тексте. Будучи показателем определенной соотнесенности референта с ситуацией определенный артикль нормативно появляется в предложении для номинации уже известного, ранее упоминавшегося объекта Естественно поэтому, что, начиная главу или целое произведение он создает эффект продолжения или возобновления ранее начато­го повествования: "The house was built on the highest part of the narrow tongue of land between the harbour and the open sea" — так начинает Э. Хемингуэй свой последний роман «Острова в океане» Экспозиция при таком «начале с середины» либо отсутствует вовсе либо перемещена в развитие действия так, что читатель сталки­вается непосредственно с завязкой. Хемингуэй был признанным мастером такого начала. При общей высокой частотности опре­деленного артикля в его произведениях (Fr=8,3) все же особен­но выделяются начальные абзацы. Так, в первых повествователь­ных абзацах романов «Острова в океане», «Иметь и не иметь» «Прощай, оружие!», «По ком звонит колокол» на определенный артикль приходится соответственно 12; 13; 16; 5; 17,2 °/о текста Подобное введение лиц, фактов, событий в'повествование соз­дает у читателя впечатление, что он стал свидетелем продолжа­ющейся истории, начало которой осталось за кадром, но оно указы­вается как нечто уже знакомое из предыдущего изложения. Эта ложная опора на предположительно известное предшествующее действие создает импликацию пред шествования — один из видов подтекста, в который убрана часть событий и фактов. Таким образом, можно заключить, что артикль, всюду выпол­няя свою основную, нормативно присущую ему функцию, актуали­зируясь в художественном тексте, приобретает также и новую фун­кцию: становится носителем дополнительной информации.

Помимо артикля в первую сотню наиболее частотных слов вхо­дят почти все местоимения. Что может,местоимение, помимо своих обычных системно заданных возможностей, дополнительно к свое-яд

му нормативному потенциалу? Личные местоимения 1-го и 2-го ли­ца всегда указывают на распределение ролей в коммуникативной ситуации, они же и «интимизируют повествование», по выражению Л. А. Булаховского. Местоимения 3-го лица замещают наимено­вания любого объекта, они же, выступая постоянным заместителем конкретного имени, становятся его эквивалентом, показывающим отчуждение, презрение, ненависть к обозначаемому лицу. Это, на­пример, имеет место в романе Л. Н. Толстого «Анна Каренина», где согрешившая гувернантка не называется иначе чем «она», или в романе Джойс Кэрол Оутс, в котором ненавистная родительская семья героини обозначается ею только как "them". В этой же фор­ме, написанное со строчной буквы, это местоимение вынесено в заголовок романа '.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: