Эйзенштейн перед судом Сталина

в их библейском изложении несводимы к традиционным логическим связям человеческого разума. Пророческая верификация, таким образом, не имеет ничего общего с обычными способами проверки, основаны ли они на логике или на символах. Она проводится в рамках личного отношения и передается посредством свидетельства. Именно поэтому на первый план выходит прямолинейность пророка — как и художника в радикальности авангарда. Чуждое лукавству поведение провидца является гарантией того, что ему будет дано принять снисходящий на него Дух. Основываясь на этой правоте/праведности, он способен распознать иллюзию.

Понятие пророческого продвижения способствует формированию особой концепции времени, рассматривающей континуум прежде всего как время раскрытия содержания. В рамках этого представления о времени иудейское пророчествование смыкается в своей утопической силе с радикальным авангардом. Это продвижение, в свою очередь, отличается непредсказуемостью, но вместе с тем и открытостью для верификации, которая приобретает тем большую важность по мере проявления этой неожиданности или непредсказуемости.

Верифицирующую оценку тогда можно назвать различением. Не всякое вдохновение благотворно: во вдохновенной (иначе говоря, провидческой) традиции не всякому вдохновению можно доверять; о том же говорят нам протагонисты авангардной радикальности. Тоталитарный психоз отметает критерий различения, предпочитая ему корыстное использование вдохновения в попытке оправдать уже свершенные действия или принятые решения.

Для того чтобы ускользнуть от библейского вдохновения и его требований, тоталитаризм стремится так или иначе воскресить языческое прошлое, выхолостив его мифологические или поэтические предчувствия. Апология подобного оправдывается мифом Неба, оскопленного в своей необузданной плодовитости. Этот миф служит выражением языческого страха перед лицом времени. Язычество воспринимает время как горнило «непоправимого», если воспользоваться понятием Левинаса:

ЭЙЗЕНШТЕЙН ПЕРЕД СУДОМ СТАЛИНА

«История является ограничением — глубинным, основополагающим. Время как критерий человеческого существования выступает прежде всего критерием непоправимого. Свершившийся факт, уносимый неуловимым настоящим, навсегда ускользает из-под контроля человека, тяготея вместе с тем над его судьбой. За меланхолией вечного течения вещей, Гераклитовой иллюзорностью настоящего, стоит трагедия несменяемости бесповоротно запечатленного прошлого, обрекающего любую инициативу на статус неизменного продолжения. Для истинной свободы, для действительного начала нужна подлинная нынешнесть, которая, находясь все время на пике судьбы, беспрестанно превращала бы этот апогей в ее исходную точку. Иудаизм как раз и несет с собой этот замечательный завет»2.

Тоталитарная апология подобного тем самым разоблачает себя сама: она предстает не осознанием собственных сил группой людей, а признанием слабости перед лицом эсхатологического свершения. Например, анимализация чужака — это не просто проявление уничижительной насмешки, но и признак непреодолимого священного ужаса {horror religiosus), который можно связать с тотальным отсутствием различения.

В свою очередь, основополагающая речь тоталитаризма, ничуть не думая следовать пиндарическому поэтическому высказыванию, которое она вроде бы стремится восстановить, вьщает свою одержимость библейским fiât, этим созидающим словом Всевышнего, неотрывно преследующим любого властителя. Об этом свидетельствует сосредоточенность диктаторов — Гитлера или Сталина — на изобразительной (иконической) стороне: достаточно вспомнить о рисунке Гитлера «Es werde Licht» или о Сталине, «преображенном» кистью Кугача.

Вместе с тем с формальной точки зрения гитлеровское изречение стремится превознести человеческий поступок, придавая ему черты божественного сотворения человека, зависящего лишь от его силы и воли. Вместо того чтобы двигаться к принятию собственного подобия богу, человек определяет божество по своему образу и подобию. Точно так же христианский Запад в эпоху Возрождения отказьгоается от формальной транскрипции божественной инаковости: образ вновь становится идолопоклонническим, языче-

ЭЙЗЕНШТЕЙН ПЕРЕД СУДОМ СТАЛИНА

ство проникает в самое сердце христианства, стирая элементы, унаследованные от раннехристианской традиции. Единственно возможной в данном случае оказывается встреча с идолом — безмолвным и лишенным власти, поскольку он является лишь творением человеческих рук (и только его они в силах породить). Среди основных элементов язычества, в том виде, в котором усваивает его тоталитарное вдохновение, следует отметить обратное уподобление, сведение вдохновения к галлюцинации, теорию рока (отвержение иного, а также искупления, прощения и настоящего) и террор как установление человеческого суда взамен любого иного суждения (наподобие того, что мы видим в «Антигоне» Софокла).

Определяющим понятием, которое снимает этот двойственный характер вдохновения, становится предложенная Кьеркего-ром возможность, «парадокс необходимой случайности». Вдохновение — ничто без возможности, этой «пустоты, которая помогает возникнуть всему вокруг». Вдохновение подчинено верифицирующей константе возможности — а именно верификация является отличительной чертой библейского пророчествования или авангардной радикальности. Возможность расположена в поле случая, она принадлежит логике трансцендентности. Не являясь ни основополагающим принципом, ни причиной, она выступает одновременно тоном художественного творчества и контекстом пророческой встречи: не случайно Кьеркегор называет ее «пограничной категорией, которая служит переходом от сферы идеи к миру реальности».

Возможность предстает образцовым контекстом встречи, поскольку «то, что она несет с собой, радикально отличается от нее самой». Вместе с тем она задает тон радикальности авангарда, представая методологической осторожностью, противостоящей демонстрации логики и умеряющей вдохновение, обращаясь к непредвиденности или случаю. Она выступает определяющим условием трансгрессии, что обеспечивает как доступность самой трансгрессии, так и — применительно к художественному вдохновению — открытость ноумена для метафизических мелодии или образа (в отличие от любой рациональной или символической конструкции симулякра). Возможность определяет абсолют-

ЭЙЗЕНШТЕЙН ПЕРЕД СУДОМ СТАЛИНА

ное настоящее, подлинное вхождение вечности в ткань времени. Вечное настоящее, со-временность являются, в свою очередь, идеальной средой личностной оценки.

Возможность приводит радикальный авангард к пророческому запросу — что оправдывает предчувствие Гитлера, уподоблявшего авангардную радикальность еврейству. Провоцирование встречи поглощает все силы пророка, подталкивая его к релятивизации человеческих деяний. Метафизическая оценка обнажает смехотворность иллюзий племенного или мирского порядка.

Весь авторитет мысли диктатора оказывается тем самым радикально опровергнут, его устремления — уничтожены и подчинены невыносимому сравнению, которое объявляет недействительными сами притязания на тоталитарное господство. Возможность гарантирует поддающееся проверке обращение к трансцендентному, отбивая последний час тоталитарного убеждения и всех тех фальсификаций, к которым оно прибегало. Диктатору остается лишь террор — ужас, выдающий его метафизический крах.

Авангардная радикальность в кино

Ярким примером художественной практики различения может служить фильм С.М.Эйзенштейна «Иван Грозный».

Если в первые годы после победы русской революции художники обладали практически ничем не ограниченной свободой, то к моменту съемок «Ивана Грозного» под контролем Сталина оказываются мельчайшие детали творческого процесса. Как же случилось, что при его правлении был снят величайший пророческий фильм художественной модерности, фильм, полный христианского трагизма, символизирующий как своей формой, так и содержанием все устремления радикального авангарда? «Иван Грозный» предстает также образцом в раскрытии содержания посредством образа: выстраивая смыслопорождающий иконостатический континуум, фильм восстанавливает порядок смысла при помощи высших функций образа. Для его понимания необходим интер-претативный анализ, учитывающий как элементы, сообщенные нам автором, так и весь кинематографический опыт как таковой.