Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 33 страница

Весьма показателен в этом отношении рисунок на афинском краснофигурном псиктере¹: шестеро мужчин в паноплиях² едут по кругу верхом на дельфинах, причем каждый помечен одной и той же надписью: eniSeXxprvoc,, «дельфиний наездник», или «верхом на дельфине» (рис. 39)³. Дельфин — традиционное атрибутивное животное Аполлона (и — Диониса!), и смысл этой «детской карусели» для взрослых воинов вполне очевиден. Интересен также и принцип чередования рисунков на щитах у гоплитов: у троих это сосуды для вина, кратер, чаша и Дионисов канфар; у троих — круговые свастикообразные фигуры, составленные из крылатых зверей (трехконечная), из «бегущих» ног (трехконечная) и из тех же дельфинов (четырехконечная). С точки зрения Франсуа Лис-саррага, в чьей книге приведена прорисовка этого изображения, как сами эти рисунки, так и принцип их чередования символизируют неотъемлемую от симпосия идею кругового движения: идет ли речь о вине, о речах, о песнях или еще о каких-то дионисий-ских радостях⁴. Не стоит упускать из виду и того обстоятельства, что, с точки зрения пирующих, нарисованные на псиктере гоплиты в буквальном смысле плыли по кругу в «винном море»⁵ (при

¹ Сосуд для охлаждения вина, представлявший собой шарообразный кув
шин на длинной цилиндрической ножке. Псиктер наполнялся холодной род
никовой водой (или льдом) и ставился внутрь кратера, охлаждая таким обра
зом окружающую его винно-водяную смесь.

² То есть в полном гоплитском вооружении, подобающем статусному
мужу.

³ Нью-Йорк, коллекция Шиммеля; прорисовка приведена в: [Lissarrague
1987: fig. 88].

¹ В этой связи трудно отказаться от искушения «снять» традиционное и восходящее к давным-давно скомпрометированным «метеорологическим» теориям мифа восприятие свастики как солярного символа в пользу символики «круговой поруки», застолья, дружеского общения равных между собой людей. Напомню, что категория равенства была базовой для целого ряда древнегреческих сообществ (например, для спартиатов, которые именовали себя именно «равными», oi 6utoi).

⁵ «Le cercle des buveurs, citoyens-soldats d'Athenes, est alors confronte a sa propre image- non pas les cavaliers de I'aristocratie athenienne mais une suite de six guerners tournant en file sur la mer a boire» (Lissarrague 1987: 113].

Греки

Рис. 39

том что orvocp, «винноцветный» — стандартный «героический» эпитет моря у Гомера).

Как и было сказано, дионисийское «сообщество равных» изначально мыслилось как чисто мужское и допускало женское присутствие разве что в качестве одного из «блюд», да и то явно предпочтительным был однополый секс: в чернофигурной вазописи гомосексуальные эротические сцены куда обильнее гетеросексуальных, и только с развитием краснофигурной вазописи (то есть ближе к рубежу VI—V веков) соотношение гомо- и гетеросексуальной эротики уравнивается. Гомосексуальные практики, вообще характерные для маргинальных мужских сообществ, а потому представлявшие собой вполне естественный маркер «юношеской свободы» и для участников древнегреческих симпосиев, задали целый пласт симпосиастической образной традиции (вплоть до сюжета о рождении Диониса из Зевесова бедра)¹. Дело в том, что всем гомосексуальным позам греки, судя по дошедшим до нас изображениям, предпочитали межбедерную переднюю: особый акцент на бедрах персонажа эротической древнегреческой традиции вполне закономерен. «Красивые» древнегреческие юноши почти всегда тяжеловаты в бедрах — именно это в них и должно было возбуждать зрителя, — так что Зевс, рождающий Диониса из этой странной, не подходящей для чадопроизводства части тела, был для греческих симпосиастов вполне внятен².

4. ЭВОЛЮЦИЯ ПИРШЕСТВЕННОГО ПРОСТРАНСТВА

Вполне естественно, что древнегреческое, а затем и римское пиршественное пространство не оставалось неизменным на всех

¹ См. в этой связи: [Otto 1948: 71-80).

² Как, кстати, и Афина, рожденная из Зевесовой же головы ничуть не для
того, чтобы воплотить абстрактную идею «мудрости» или «мысли». Греки «ду
мали» и «чувствовали» не головой, а легкими, а иногда и другими внутренни
ми органами, головной же мозг был для них неразрывно связан, как это ни
парадоксально, именно с чадопроизводством, а именно со спермогенезом. Так
что Зевс, решивший произвести на свет воинственную девственницу Афину
оезо всякой женской помощи (к сюжету об амазонках), вполне логично зачал
^ее именно там, где, с точки зрения греков, и зарождалось мужское семя.

¹⁰- Заказ № 1635

В. Михайлин. Тропа звериных слов

этапах своего более чем тысячелетнего существования. Все вышесказанное в полной мере применимо к изначальной, архаической стадии, отчасти захватывающей афинский VI век до н.э. Именно до этой поры в Аттике, судя по всему, продержалась жесткая регламентация различных пространственно-магнетических зон, подразумевающая четкую проработку поведенческих механизмов, свойственных каждой такой зоне, а также механизмов переключения поведенческих модусов при переходе из зоны в зону. Пространственно ориентированные культурные коды как раз и были тем «языком», при посредстве которого социально значимая информация, касающаяся различных поведенческих модусов, «записывалась» в коллективной памяти, а затем автоматически воспроизводилась при пересечении человеком той или иной культурной границы, актуализируя необходимую в данный момент поведенческую модель. Взаимопроникновение «языков», относимых к разным зонам, было делом чрезвычайно опасным, ибо грозило разрушением всей четко отлаженной кодовой структуры. Поэтому базовые коды существуют в относительно чистом, беспримесном виде, предоставляя нам некую исходную систему координат, исходя из которой можно отслеживать направления дальнейшей системной эволюции и догадываться о причинах происходящих изменений.

Существование подобной системы было возможно до тех пор, пока в сознании местных политических элит, а тем более в сознании широких слоев населения, традиционные представления о базисных моделях человеческого существования оставались неизменными. Человек' рождался лишенным каких бы то ни было гражданских прав и обязанностей и большую часть жизни тратил на то, чтобы в полной мере оные обрести, ибо только в этом случае он мог войти в сообщество «равных». Подростковая и юношеская «свобода» здесь не была ни желанной, ни значимой, поскольку существовала за пределами собственно гражданского общества², и

¹ То есть свободный мужчина, рожденный от законного брака полноправ
ного гражданина данного полиса с дочерью другого полноправного гражданина.

² Данная схема, естественно, страдает определенной условностью и одно
бокостью, как и все подобные схемы. Реальные модели смены возрастных и
статусных ролей, во-первых, существенно менялись от общины к общине, а во-
вторых, не были монолитны и включали в себя элементы более ранних моде
лей — относимых, скажем, к эпохе так называемого «дорийского» вторжения и
последовавших за ним «темных веков», когда первостепенную роль играл воин-
ско-аристократический способ существования, более близкий к «номадиче-
ской» модели «вечной юности». Особенно прочно держались эти рефлексы в
среде потомственной аристократии, где отлились в идеал apETii, («доблести»).
Однако при всей условности схемы она позволяет выстроить некую «базовую»
модель, отталкиваясь от которой можно попытаться понять причины как ло
кальных варианте развития, так и диахронических системных сдвигов

Греки 291

юноша должен был сперва сдать целый ряд экзаменов на взрослость, семейных и публичных, прежде чем обрести право на признание своих гражданских прав. Уже перестав быть мальчиком и юношей, молодой мужчина проводил добрый десяток лет в возрастном классе молодых холостяков (спартанские ирены), имеющих право стоять в первом ряду фаланги и носить взрослое оружие, но фактически не имеющих права жениться, вести самостоятельное хозяйство и заводить «правильных» детей, не говоря уже о равноправном участии в публичной политике. Только женившись — обычно после тридцати лет — и обзаведясь детьми, он постепенно допускался до принятия ответственных решений на полисном уровне. «Пропуском» в полноправный статус было право на владение собственным земельным наделом, и до тех пор, пока земельная собственность оставалась главным (если и не единственным) критерием статусной значимости гражданина, притягательность маргинальных поведенческих моделей, а тем более способов существования, оставалась крайне низкой. Достаточно вспомнить о том, что в VII—VI веках до н.э. статус солдата-наемника был чем-то вроде мужского эквивалента женскому статусу гетеры и оставался уделом маргиналов, вроде незаконнорожденного Архилоха (в отличие от ситуации IV века, когда едва ли не половина мужского населения Греции так или иначе проходила опыт наемничества).

До начала VI века Афины вряд ли были чем-то большим, нежели «публичным местом» жителей Аттики, где те собирались для принятия общезначимых решений, а также по торговым и прочим «внешним» по отношению к собственной земле и собственному роду делам. Город был частью «внешнего» пространства для большинства населения, и статус городского жителя оставался весьма невысоким, если только этот горожанин не обладал правом собственности на участок пахотной земли. Аттические элиты, естественно, старались держать это «публичное место» под постоянным контролем, но до поры до времени их главным ресурсом оставались локальные, привязанные к земле семейные и территориальные кланы.

Все крупные и успешные аттические публичные политики VI века до н.э. делали ставку на радикальную смену этой модели. Овладение умами афинян, малочисленных по сравнению с остальным населением Аттики, но постоянно живущих в непосредственной близости от «точки принятия решений», сделалось своеобразным know how аттической публичной политики, ибо этот ресурс мог быть отмобилизован и использован в любой нужный момент и в кратчайшие сроки, что позволяло с минимальными затратами Добиваться максимальных политических результатов. Первым под-

10*

В Михсииин Тропа звериных с we

тверждением тому стала в самом начале века акция начинающего амбициозного политика Солона' по радикальной смене внешнеполитического курса и возобновлению войны с Эгиной за остров Саламин, которая была осуществлена через посредство открытого давления на ареопаг со стороны должным образом обработанной толпы горожан. Так что возмущение старого Солона популистскими методами «выскочки» и будущего тирана Писистрата выглядит несколько неискренним: Писистрат просто успешнее Солона применял им же, Солоном, опробованные методы.

Эпоха Писистрата и Писистратидов (середина— третья четверть VI века до н.э.) стала одной из переломных эпох в развитии афинского полиса. Писистрат с самого начала делал ставку на создание мощной городской элиты в противовес локальным аттическим элитам, на повышение привлекательности городского образа жизни и на постепенное перетягивание основной культурной активности в городскую среду. Именно он стал основателем Великих Дионисий, отныне венчающих собой череду зимних аттических дионисийских празднеств, — и эти Писистратовы Дионисии вполне откровенно именовались Городскими. Именно он начал строить в Афинах каменные храмы. Именно он заложил первые камни в основание будущей афинской морской державы, которая со временем превратит афинян в привилегированных потребителей чужих ресурсов, а сами Афины — в первую настоящую «столицу» античного мира, для жителей которых вся жизнь — один непрекращающийся праздник.

Однако Писистрат стоял всего лишь в начале длинного пути. При всем радикализме проводимых им перемен, работающих не только на укрепление режима личной власти, но и на создание крепких городских элит, он был успешен именно потому, что не преступал необходимой нормы и по большей части действовал в рамках вполне традиционных моделей. И пиршественная среда времен Писистрата — если судить о ней по дошедшей до нас чер-нофигурной вазописи — организована по архаическому типу, с тщательной регламентацией пространства и основных поведенческих модусов. Большая часть тех людей, которые стали горожанами в середине и второй половине VI века, с молоком матери впитали традиционные модели поведения, и участие в масштабных общегородских публичных зрелищах, вроде театральных или спортивных, наверняка уже было для них пределом ожиданий и вызывало невероятный прилив «праздничного» мироощущения.

' Принадлежавшего к скомпрометированному «килоновой скверной» аристократическому семейству Алкмеонидов и потому вынужденного вместо обычных политических ходов прибе1ать к нестандартным

Греки

В аттической парадной (то есть предназначенной для «праздничного», а не для бытового употребления) вазописи это эпоха чернофигурной техники, образный строй которой имеет целый ряд весьма интересных с предложенной точки зрения особенностей Во-первых, именно в чернофигурной вазописи Дионис и Горгона предстают анфас (первый часто, вторая — неизменно, даже если тело ее изображено в профиль), со следящим взглядом Дионис неизменно бородат (Горгона зачастую тоже) и откровенно представляет собой своего рода «зеркало» для решившего «вернуть юность» статусного мужа Всегда бородат и Геракл Этот герой, пожизненный «младший сын», неоднократно женатый и зачавший сотни детей, но при этом ведущий сугубо маргинальный образ жизни, крайне популярен во времена афинской тирании, и есть основания полагать, что его фигура активно использовалась как в писистра-тидской, так и в антиписистратидской пропаганде¹ Героическая судьба навечно застрявшего между статусами Геракла как нельзя

¹ С одной стороны, Писистратиды — как и Алкмеониды — считались потомками Несгора Пилосского, происходящими от его сыновей (соотв Пи-систрата и Фрасимеда), изгнанными из Пелопоннеса Гераклидами и натурализовавшимися в Аттике (Paus, II, 18, 8—9) Согласно логике этой генеалогической легенды, Писистратиды — потомки рода, находившегося в вечной вражде с родом Геракла (напомню, что сам Геракл когда-то разрушил Пилос, убив его царя Нелея и всех сыновей последнего, кроме самого младшего, Нестора) И аттические аристократические роды, «обиженные» и оттесненные от власти Писистратом, должны были видеть в фигуре Геракла «освободителя от Нелидов», «борца с узурпаторами» и т д, что вполне могло составлять латентную кодовую основу вполне обыденных — по видимости — практик Стоит только представить себе симпосии, где собрались представители знатных родов и где симпосиастам наливают вино из кратера, на котором изображен Геракл, отсекающий головы гидре или «загоняющий в пифос» узурпатора отеческой власти Эврисфея

С другой стороны, такой талантливый политтехнолог, как Писистрат, прост не мог оставить в руках своих политических противников настолько мощный идеологический козырь Возможно, этим и объясняется его откровенное же ыние ассоциировать с Гераклом самого себя, выразившееся, в частности, в знаменитом театрализованном возвращении Писистрата в Афины в начале 550-х годов (Herodotus, I, 60), во время которого он въехал в город на колеснице в сопровождении Фии, одетой богиней Афиной Сэр Джон Борд-мен [Boardman 1988 421] впочне обоснованно, на мой взгляд, видит в этом маскараде отсылку к сцене введения Геракла на Олимп (тем более что данная мифологическая сцена вдруг становится в означенный период весьма популярной в аттической вазописи [см также ABV 224]) Точка зрения Ирины Ковалевой [Ковалева 2004], сомасно которой Писистрат в данном случае был одет не Гераклом, а Эрихюнисм, собственно афинским автохюнным юроем, мифическим основателем Панафинейских игр (в пику Гераклу, основателю игр Олимпийских), на мои взптяд, вполне совместима с точкой зрения сэра Джона маскарад мог отсылать к обоим этим смыслам

В MuxaiuuH Тропа звериных слов

лучше подходила для маркировки праздничного пространства, и Писистрат, видимо, охотно использовал эту фигуру в собственном PR, как позже Кимон будет использовать Тесея. Эротические сцены на сосудах, как правило, гомосексуальные. Входит в моду атлетика, особенно на панафинейских амфорах, предназначенных для награждения победителей в публичных общегородских состязаниях, учрежденных «в пику» уже сложившимся играм вроде Олимпийских, Истмийских, Пифийских и т.д. Аристократизм владельца посуды подчеркивается самым незамысловатым способом: через своеобразный «конский», «всаднический» код. Для чернофигурной вазописи характерно крайнее обилие «конских» сцен: если мужчина не занят войной, атлетикой, педерастией или пиршеством, он занят лошадьми.

Следующая переломная эпоха наступила в Афинах через два-три поколения, когда город стал центром настоящей морской империи и когда на авансцену вышел настоящий праздный класс, для которого «игривая» культура была «своей», «городской», врожденной и не требовала специальной регламентации. Она становится «всеобщей и всепроницающей», пронизывая собой быт, создавая «тягу к прекрасному» (хсЛос,), «тягу к новому» и задавая «уровни прекрасного». Молодость перестает быть временной категорией, теряет унизительные социальные коннотации и заявляет претензии на вневременность. К тому времени, когда в афинской политике значимую роль начинает играть поколение Алкивиада, игривость и молодость становятся едва ли не нормой жизни.

Естественным образом, значимые изменения происходят и в вазописи, которая создавала фон и задавала тон современным «дружеским застольям». Дионису больше нет нужды указывать границы различных форм поведения, и он окончательно превращается в женоподобного юношу — уже не бога, но эстетизированную аллегорию праздничного мироощущения. Он восседает на троне в обществе Ариадны или как центр симпосия в компании сатиров и менад. Горгонейон становится декоративным элементом и откровенно утрачивает смысловые «пугающие» функции. Геракл зачастую безбород, подвиги отступают на задний план, а на первый выходят «бытовые» сцены; зачастую он — пассивный центр композиции, в которой ему прислуживают сатиры или боги. Много «чисто женских» сцен, часть из них сохраняет иронически-эротический оттенок ранней классики — но отныне женщина становится если не полноправной, то регулярной участницей симпосия. Резко растет популярность Афродиты и Эрота/Эротов — вплоть до аллегорических сцен с колесницей, в которую запряжены Потос и Хедюлогос (Вожделение и Сладкие речи) (рис. 40). В героических сценах персонажи, как правило, безбородые, бороду теряют и рез-

Греки _________________________ 295

ко помолодевшие боги, за исключением таких откровенно «отеческих» фигур, как Зевс и Посейдон.

Никакой опасности в вине, кроме несварения желудка, больше нет, а былые регламентации уходят в область Афинеевых побасенок о воздействии местных вин: Феофраст пишет в «Истории растений», что в аркадийской Гере получают вино, от которого мужчины становятся безумными, а женщины беременными¹. Дионисийский ритуально ориентированный миф о недопустимости как несанкционированного нарушения границ, так и игнорирования оных вырождается здесь в побасенку об экзотических («дикая Аркадия») сортах вина. Еще один пример из того же автора: «Из италийских вин самые приятные альбанс-кое и фалернское. Однако если их передержать, то после слишком долгого хранения они могут действовать как яды и вызывать немедленную потерю сознания»².

Впрочем, Афиней — это совсем уже поздняя (приблизительно конец II века н.э.) и совсем не афинская традиция: время окончательно оформившихся античных городских культур, тон в которых задавали бритые под юношей мужи, поклонники роскошных пиршеств, на которых изысканные вина и яства сочетались с не менее изысканными интеллектуальными и эротическими радостями, в то время как завистливая уличная чернь валом валила на общедоступные публичные зрелища и накачивалась дешевой кабацкой выпивкой. Употребление наркотиков, находившееся в архаические времена под жестким контролем и выполнявшее достаточно четкие социальные и культурные функции, превратилось в занятие индивидуальное, регулируемое разве что зыбкими морально-этическими нормами. Но оно сохранило статус «пропуска в праздник», универсальной отмычки к бесшабашному и безответственному «юношескому» мироощущению, которому каждый теперь (при наличии свободных средств и времени) мог предаться в любое время и в любом удобном месте, по собственному усмотрению.

Дионис сбривает бороду, забывает о своем исконном назначении и превращается в «загадку» для будущих европейских ученых, в повод для безосновательных домыслов о якобы существовавших

' Athenaeus, Deipnosophistae I, 57 (31е). Цит. по: Афиней. Пир мудрецов. М., 2003. С. 46.

² Ath., I, 59 (33а). Там же. С. 47.

В. Михшиин. Тропа звериных слов

на государственном уровне оргиастических диоиисииских культах или о вечной дионисийской — буйной и экстатической — составляющей человеческих душ¹.

И напоследок — еще один анекдот из Афинея, этого неразборчивого эпигона великих застолий, старательного собирателя всего «праздничного» и «дионисийского»:

Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте один дом назывался триерой, и вот по какой причине.

Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю утварь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собралось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.

На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юношей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стратегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, казалось, был старше других, сказал: «А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу».

Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: «Если мы спасемся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на родине рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам — нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся». Вот почему дом и был прозван триерой.

(II, 5 (37Ь-е))²

А что, неплохая застольная байка. Сугубо городская.

¹ Или для домыслов В. Иванова, который сделал из Диониса сына Божьего, посланца горних сфер, претворившего «глиняных» титанов в смешение духа с плотью. Подобные конструкты были вполне в духе поздней античности, которая любила сопрягать абстрактные идеи с экзотическими культами. Но при чем тут кчассический греческий Дионис?

-' Ath., II, 5 (37b-e). С. 54-55.

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ

«ИГРИВАЯ» КУЛЬТУРА

И ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОРНОГРАФИЯ

НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ¹

Согласно определению сетевого «Словаря сексологических терминов и понятий», порнографией является «непристойное, вульгарно натуралистическое изображение или словесное описание полового акта, имеющее целью сексуальное возбуждение». Однако (в отличие от сексуального возбуждения) сами по себе понятия «непристойное», «вульгарное» и «натуралистическое» имеют столь же условный, конвенциональный характер, сколь и определяемое понятие, и отсылают к такой трудно верифицируемой инстанции, как коллективное нравственное чувство. Мне искренне жаль ревнителей общественной благопристойности, которые утруждают умы в бесплодных попытках определить то, что именно следует запрещать. Так, если мы идем по «японскому» сценарию, признавая порнографией любое изображение коитуса или человеческих половых органов, то весьма существенная часть как европейского, так и азиатского искусства, которое принято называть «классическим», автоматически становится откровенной порнографией. Если же мы вводим расплывчатые критерии вроде «оправданности художественным замыслом» или «высокого художественного качества», то в контексте постмодернистских представлений об искусстве любая, даже самая вопиющая к общественному нравственному чувству порнуха легко может быть подверстана под эти критерии.

Впрочем, равно уязвимой представляется и позиция ревнителей свободы самовыражения. Что бы они ни говорили о духе, который парит где хочет, каждый из них отлично знает, что делает, и выстраивает свою индивидуальную стратегию (вне зависимости от чисто коммерческой или принципиально некоммерческой идеологии оной), отталкиваясь от пусть неписаных, но вполне внятных каждому современнику нравственных конвенций. Так не лучше ли сначала разобраться с самими этими нравственными конвенциями и с тем, что и почему может вступать с ними в противоречие? Ведь даже если говорить об изобразительных, вербальных и т.д. текстах, «имеющих целью сексуальное возбуждение», то возбужде-

¹ Первая публикация: [Михайлин 2003а] Для настоящего издания текст был переработан и дополнен.

В Михаилин Тропа звериных с юв

ние вызывает не то, что показано, а то, как показано «Картинка» с полностью одетым и даже не имитирующим полового акта индивидом может быть вызывающе непристойна просто потому, что актуализирует адресованный зрителю символический код, четко увязанный в его сознании с вполне определенными поведенческими и ситуативными комплексами В них мы и попытаемся разобраться

Начнем издалека, с тех времен, когда, если доверять сложившимся в европейском массовом сознании стереотипам, никакой порнографии вроде как не существовало по одной простой причине потому что сексуальные практики, в том числе и те, которые в традиционной европейской культуре принято считать перверсиями вполне мирно и публично уживались с тогдашним нравственным чувством Древнегреческое искусство, в особенности комедиография, лирическая поэзия и вазопись, дает нам в этом отношении богатейший материал (рис 41) То же и в латинской культуре Горации свободно публиковал свои «Эподы», из которых нынешние публикаторы привычно изымают 8-й и 12-и из-за их «грубого натурализма» Катулла же переводят так, чтобы «грубый натурализм» если и не исчез совсем, то, по крайней мере, не слишком бросался в глаза, скомпилировав и сконструировав взамен романтическую историю о несчастливой любви к Клодии Пульхре

Однако вот ведь незадача и в латинском, и в древнегреческом есть слова «разврат» и «развратник» (от греческого nopvog, собственно, и произвел Ретиф де ла Бретон слово «порнограф») Мало того, обвинение в распутстве и пропаганде оного, судя по историческим свидетельствам, граничило с обвинением в святотатстве и приводило иной раз к весьма серьезным последствиям для обвиняемого В чем же дело ^}

Есть основания полагать, что древнегреческие, а также латинская и многие другие архаические культуры не были в этом отношении культурами едиными условно говоря, одни и те же нравственные правила не действовали на всей «культурной территории» Основанием для обвинения в распутстве становился в таком случае не сам по себе факт неподобающего поведения или исполнения неподобающего текста, но факт нарушения определенной культурной границы, за которой акт или текст, доселе вполне аутентичный, становился опасен настолько, что мог быть уподоблен богохульству

В лучшей на сегодняшний день в своем роде книге К Дж До-вера «Греческая гомосексуальность» автор привлекает внимание к ряду особенностей «вольной» древнегреческой культуры Начнем с терминов «В большом количестве контекстов, — пишет К Дж Довер, — а в поэзии практически неизменно пассивный

Греки

Рис. 41

партнер именуется пэс (мн. ч. пэдес)¹, словом, используемым также для обозначения таких понятий, как "ребенок", "девочка", "сын", "дочь" и "раб"» [Dover 1978: 16]². Обратим внимание на эту последовательность смыслов — она нам еще пригодится. Вообще-то активный и пассивный партнеры в гомосексуальной паре именовались соответственно эрастес (ёраотпс,) и эроменос (epcbnxvoc,), производными от глагола эрао (ерасо), «быть влюбленным в ко-гол». Однако «греки зачастую использовали слово пэдика в смысле эроменос. Собственно говоря, это множественное число среднего рода от прилагательного пэдикос, "имеющий отношение к пэдес", но используется оно так, как будто представляет собой существительное в мужском роде и единственном числе, напр. "Клейний был пэдика³ Ктесиппа"» [Dover 1978: 16]. И далее: «Это прилагательное обладает также значением "мальчишеский", "ребяческий", а кроме того, "игривый", "фривольный" в качестве антонима понятию "серьезный", как если бы оно было производным от пэдиа, "забава", "развлечение"» [Dover 1978: 17].

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒