Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Архаика и современность 33 страница




Весьма показателен в этом отношении рисунок на афинском краснофигурном псиктере1: шестеро мужчин в паноплиях2 едут по кругу верхом на дельфинах, причем каждый помечен одной и той же надписью: eniSeXxprvoc,, «дельфиний наездник», или «верхом на дельфине» (рис. 39)3. Дельфин — традиционное атрибутивное жи­вотное Аполлона (и — Диониса!), и смысл этой «детской карусе­ли» для взрослых воинов вполне очевиден. Интересен также и принцип чередования рисунков на щитах у гоплитов: у троих это сосуды для вина, кратер, чаша и Дионисов канфар; у троих — круговые свастикообразные фигуры, составленные из крылатых зверей (трехконечная), из «бегущих» ног (трехконечная) и из тех же дельфинов (четырехконечная). С точки зрения Франсуа Лис-саррага, в чьей книге приведена прорисовка этого изображения, как сами эти рисунки, так и принцип их чередования символизи­руют неотъемлемую от симпосия идею кругового движения: идет ли речь о вине, о речах, о песнях или еще о каких-то дионисий-ских радостях4. Не стоит упускать из виду и того обстоятельства, что, с точки зрения пирующих, нарисованные на псиктере гопли­ты в буквальном смысле плыли по кругу в «винном море»5 (при

1 Сосуд для охлаждения вина, представлявший собой шарообразный кув­
шин на длинной цилиндрической ножке. Псиктер наполнялся холодной род­
никовой водой (или льдом) и ставился внутрь кратера, охлаждая таким обра­
зом окружающую его винно-водяную смесь.

2 То есть в полном гоплитском вооружении, подобающем статусному
мужу.

3 Нью-Йорк, коллекция Шиммеля; прорисовка приведена в: [Lissarrague
1987: fig. 88].

1 В этой связи трудно отказаться от искушения «снять» традиционное и восходящее к давным-давно скомпрометированным «метеорологическим» тео­риям мифа восприятие свастики как солярного символа в пользу символики «круговой поруки», застолья, дружеского общения равных между собой людей. Напомню, что категория равенства была базовой для целого ряда древнегре­ческих сообществ (например, для спартиатов, которые именовали себя имен­но «равными», oi 6utoi).

5 «Le cercle des buveurs, citoyens-soldats d'Athenes, est alors confronte a sa propre image- non pas les cavaliers de I'aristocratie athenienne mais une suite de six guerners tournant en file sur la mer a boire» (Lissarrague 1987: 113].


Греки



Рис. 39

том что orvocp, «винноцветный» — стандартный «героический» эпитет моря у Гомера).

Как и было сказано, дионисийское «сообщество равных» из­начально мыслилось как чисто мужское и допускало женское при­сутствие разве что в качестве одного из «блюд», да и то явно пред­почтительным был однополый секс: в чернофигурной вазописи гомосексуальные эротические сцены куда обильнее гетеросексуаль­ных, и только с развитием краснофигурной вазописи (то есть бли­же к рубежу VI—V веков) соотношение гомо- и гетеросексуальной эротики уравнивается. Гомосексуальные практики, вообще харак­терные для маргинальных мужских сообществ, а потому представ­лявшие собой вполне естественный маркер «юношеской свободы» и для участников древнегреческих симпосиев, задали целый пласт симпосиастической образной традиции (вплоть до сюжета о рож­дении Диониса из Зевесова бедра)1. Дело в том, что всем гомосек­суальным позам греки, судя по дошедшим до нас изображениям, предпочитали межбедерную переднюю: особый акцент на бедрах персонажа эротической древнегреческой традиции вполне законо­мерен. «Красивые» древнегреческие юноши почти всегда тяжело­ваты в бедрах — именно это в них и должно было возбуждать зри­теля, — так что Зевс, рождающий Диониса из этой странной, не подходящей для чадопроизводства части тела, был для греческих симпосиастов вполне внятен2.

4. ЭВОЛЮЦИЯ ПИРШЕСТВЕННОГО ПРОСТРАНСТВА

Вполне естественно, что древнегреческое, а затем и римское пиршественное пространство не оставалось неизменным на всех

1 См. в этой связи: [Otto 1948: 71-80).

2 Как, кстати, и Афина, рожденная из Зевесовой же головы ничуть не для
того, чтобы воплотить абстрактную идею «мудрости» или «мысли». Греки «ду­
мали» и «чувствовали» не головой, а легкими, а иногда и другими внутренни­
ми органами, головной же мозг был для них неразрывно связан, как это ни
парадоксально, именно с чадопроизводством, а именно со спермогенезом. Так
что Зевс, решивший произвести на свет воинственную девственницу Афину
оезо всякой женской помощи (к сюжету об амазонках), вполне логично зачал
ее именно там, где, с точки зрения греков, и зарождалось мужское семя.

10- Заказ № 1635



В. Михайлин. Тропа звериных слов


этапах своего более чем тысячелетнего существования. Все выше­сказанное в полной мере применимо к изначальной, архаической стадии, отчасти захватывающей афинский VI век до н.э. Именно до этой поры в Аттике, судя по всему, продержалась жесткая регламен­тация различных пространственно-магнетических зон, подразуме­вающая четкую проработку поведенческих механизмов, свойствен­ных каждой такой зоне, а также механизмов переключения поведен­ческих модусов при переходе из зоны в зону. Пространственно ориентированные культурные коды как раз и были тем «языком», при посредстве которого социально значимая информация, касаю­щаяся различных поведенческих модусов, «записывалась» в коллек­тивной памяти, а затем автоматически воспроизводилась при пере­сечении человеком той или иной культурной границы, актуализируя необходимую в данный момент поведенческую модель. Взаимопро­никновение «языков», относимых к разным зонам, было делом чрез­вычайно опасным, ибо грозило разрушением всей четко отлажен­ной кодовой структуры. Поэтому базовые коды существуют в отно­сительно чистом, беспримесном виде, предоставляя нам некую исходную систему координат, исходя из которой можно отслеживать направления дальнейшей системной эволюции и догадываться о причинах происходящих изменений.

Существование подобной системы было возможно до тех пор, пока в сознании местных политических элит, а тем более в созна­нии широких слоев населения, традиционные представления о базисных моделях человеческого существования оставались неиз­менными. Человек' рождался лишенным каких бы то ни было гражданских прав и обязанностей и большую часть жизни тратил на то, чтобы в полной мере оные обрести, ибо только в этом слу­чае он мог войти в сообщество «равных». Подростковая и юноше­ская «свобода» здесь не была ни желанной, ни значимой, поскольку существовала за пределами собственно гражданского общества2, и

1 То есть свободный мужчина, рожденный от законного брака полноправ­
ного гражданина данного полиса с дочерью другого полноправного гражданина.

2 Данная схема, естественно, страдает определенной условностью и одно­
бокостью, как и все подобные схемы. Реальные модели смены возрастных и
статусных ролей, во-первых, существенно менялись от общины к общине, а во-
вторых, не были монолитны и включали в себя элементы более ранних моде­
лей — относимых, скажем, к эпохе так называемого «дорийского» вторжения и
последовавших за ним «темных веков», когда первостепенную роль играл воин-
ско-аристократический способ существования, более близкий к «номадиче-
ской» модели «вечной юности». Особенно прочно держались эти рефлексы в
среде потомственной аристократии, где отлились в идеал apETii, («доблести»).
Однако при всей условности схемы она позволяет выстроить некую «базовую»
модель, отталкиваясь от которой можно попытаться понять причины как ло­
кальных варианте развития, так и диахронических системных сдвигов


Греки 291

юноша должен был сперва сдать целый ряд экзаменов на взрос­лость, семейных и публичных, прежде чем обрести право на при­знание своих гражданских прав. Уже перестав быть мальчиком и юношей, молодой мужчина проводил добрый десяток лет в возра­стном классе молодых холостяков (спартанские ирены), имеющих право стоять в первом ряду фаланги и носить взрослое оружие, но фактически не имеющих права жениться, вести самостоятельное хозяйство и заводить «правильных» детей, не говоря уже о равно­правном участии в публичной политике. Только женившись — обычно после тридцати лет — и обзаведясь детьми, он постепенно допускался до принятия ответственных решений на полисном уровне. «Пропуском» в полноправный статус было право на владе­ние собственным земельным наделом, и до тех пор, пока земель­ная собственность оставалась главным (если и не единственным) критерием статусной значимости гражданина, притягательность маргинальных поведенческих моделей, а тем более способов суще­ствования, оставалась крайне низкой. Достаточно вспомнить о том, что в VII—VI веках до н.э. статус солдата-наемника был чем-то вроде мужского эквивалента женскому статусу гетеры и оставался уделом маргиналов, вроде незаконнорожденного Архилоха (в отли­чие от ситуации IV века, когда едва ли не половина мужского на­селения Греции так или иначе проходила опыт наемничества).

До начала VI века Афины вряд ли были чем-то большим, не­жели «публичным местом» жителей Аттики, где те собирались для принятия общезначимых решений, а также по торговым и прочим «внешним» по отношению к собственной земле и собственному роду делам. Город был частью «внешнего» пространства для боль­шинства населения, и статус городского жителя оставался весьма невысоким, если только этот горожанин не обладал правом соб­ственности на участок пахотной земли. Аттические элиты, есте­ственно, старались держать это «публичное место» под постоянным контролем, но до поры до времени их главным ресурсом оставались локальные, привязанные к земле семейные и территориальные кланы.

Все крупные и успешные аттические публичные политики VI века до н.э. делали ставку на радикальную смену этой модели. Овладение умами афинян, малочисленных по сравнению с осталь­ным населением Аттики, но постоянно живущих в непосредствен­ной близости от «точки принятия решений», сделалось своеобраз­ным know how аттической публичной политики, ибо этот ресурс мог быть отмобилизован и использован в любой нужный момент и в кратчайшие сроки, что позволяло с минимальными затратами Добиваться максимальных политических результатов. Первым под-

10*



В Михсииин Тропа звериных с we


тверждением тому стала в самом начале века акция начинающего амбициозного политика Солона' по радикальной смене внешнепо­литического курса и возобновлению войны с Эгиной за остров Саламин, которая была осуществлена через посредство открытого давления на ареопаг со стороны должным образом обработанной толпы горожан. Так что возмущение старого Солона популистски­ми методами «выскочки» и будущего тирана Писистрата выглядит несколько неискренним: Писистрат просто успешнее Солона при­менял им же, Солоном, опробованные методы.

Эпоха Писистрата и Писистратидов (середина— третья чет­верть VI века до н.э.) стала одной из переломных эпох в развитии афинского полиса. Писистрат с самого начала делал ставку на со­здание мощной городской элиты в противовес локальным аттичес­ким элитам, на повышение привлекательности городского образа жизни и на постепенное перетягивание основной культурной ак­тивности в городскую среду. Именно он стал основателем Великих Дионисий, отныне венчающих собой череду зимних аттических дионисийских празднеств, — и эти Писистратовы Дионисии впол­не откровенно именовались Городскими. Именно он начал стро­ить в Афинах каменные храмы. Именно он заложил первые камни в основание будущей афинской морской державы, которая со вре­менем превратит афинян в привилегированных потребителей чу­жих ресурсов, а сами Афины — в первую настоящую «столицу» античного мира, для жителей которых вся жизнь — один непре­кращающийся праздник.

Однако Писистрат стоял всего лишь в начале длинного пути. При всем радикализме проводимых им перемен, работающих не только на укрепление режима личной власти, но и на создание крепких городских элит, он был успешен именно потому, что не преступал необходимой нормы и по большей части действовал в рамках вполне традиционных моделей. И пиршественная среда времен Писистрата — если судить о ней по дошедшей до нас чер-нофигурной вазописи — организована по архаическому типу, с тщательной регламентацией пространства и основных поведенчес­ких модусов. Большая часть тех людей, которые стали горожанами в середине и второй половине VI века, с молоком матери впитали традиционные модели поведения, и участие в масштабных обще­городских публичных зрелищах, вроде театральных или спор­тивных, наверняка уже было для них пределом ожиданий и вызы­вало невероятный прилив «праздничного» мироощущения.

' Принадлежавшего к скомпрометированному «килоновой скверной» ари­стократическому семейству Алкмеонидов и потому вынужденного вместо обычных политических ходов прибе1ать к нестандартным


Греки



В аттической парадной (то есть предназначенной для «празд­ничного», а не для бытового употребления) вазописи это эпоха чернофигурной техники, образный строй которой имеет целый ряд весьма интересных с предложенной точки зрения особенностей Во-первых, именно в чернофигурной вазописи Дионис и Горгона предстают анфас (первый часто, вторая — неизменно, даже если тело ее изображено в профиль), со следящим взглядом Дионис не­изменно бородат (Горгона зачастую тоже) и откровенно представ­ляет собой своего рода «зеркало» для решившего «вернуть юность» статусного мужа Всегда бородат и Геракл Этот герой, пожизнен­ный «младший сын», неоднократно женатый и зачавший сотни детей, но при этом ведущий сугубо маргинальный образ жизни, крайне популярен во времена афинской тирании, и есть основания полагать, что его фигура активно использовалась как в писистра-тидской, так и в антиписистратидской пропаганде1 Героическая судьба навечно застрявшего между статусами Геракла как нельзя

1 С одной стороны, Писистратиды — как и Алкмеониды — считались потомками Несгора Пилосского, происходящими от его сыновей (соотв Пи-систрата и Фрасимеда), изгнанными из Пелопоннеса Гераклидами и натура­лизовавшимися в Аттике (Paus, II, 18, 8—9) Согласно логике этой генеалоги­ческой легенды, Писистратиды — потомки рода, находившегося в вечной вражде с родом Геракла (напомню, что сам Геракл когда-то разрушил Пилос, убив его царя Нелея и всех сыновей последнего, кроме самого младшего, Не­стора) И аттические аристократические роды, «обиженные» и оттесненные от власти Писистратом, должны были видеть в фигуре Геракла «освободителя от Нелидов», «борца с узурпаторами» и т д, что вполне могло составлять латент­ную кодовую основу вполне обыденных — по видимости — практик Стоит только представить себе симпосии, где собрались представители знатных ро­дов и где симпосиастам наливают вино из кратера, на котором изображен Ге­ракл, отсекающий головы гидре или «загоняющий в пифос» узурпатора оте­ческой власти Эврисфея

С другой стороны, такой талантливый политтехнолог, как Писистрат, прост не мог оставить в руках своих политических противников настолько мощный идеологический козырь Возможно, этим и объясняется его откровен­ное же ыние ассоциировать с Гераклом самого себя, выразившееся, в частно­сти, в знаменитом театрализованном возвращении Писистрата в Афины в на­чале 550-х годов (Herodotus, I, 60), во время которого он въехал в город на колеснице в сопровождении Фии, одетой богиней Афиной Сэр Джон Борд-мен [Boardman 1988 421] впочне обоснованно, на мой взгляд, видит в этом маскараде отсылку к сцене введения Геракла на Олимп (тем более что данная мифологическая сцена вдруг становится в означенный период весьма популяр­ной в аттической вазописи [см также ABV 224]) Точка зрения Ирины Кова­левой [Ковалева 2004], сомасно которой Писистрат в данном случае был одет не Гераклом, а Эрихюнисм, собственно афинским автохюнным юроем, ми­фическим основателем Панафинейских игр (в пику Гераклу, основателю игр Олимпийских), на мои взптяд, вполне совместима с точкой зрения сэра Джо­на маскарад мог отсылать к обоим этим смыслам



В MuxaiuuH Тропа звериных слов


лучше подходила для маркировки праздничного пространства, и Писистрат, видимо, охотно использовал эту фигуру в собственном PR, как позже Кимон будет использовать Тесея. Эротические сце­ны на сосудах, как правило, гомосексуальные. Входит в моду атле­тика, особенно на панафинейских амфорах, предназначенных для награждения победителей в публичных общегородских состязани­ях, учрежденных «в пику» уже сложившимся играм вроде Олимпий­ских, Истмийских, Пифийских и т.д. Аристократизм владельца посуды подчеркивается самым незамысловатым способом: через своеобразный «конский», «всаднический» код. Для чернофигурной вазописи характерно крайнее обилие «конских» сцен: если мужчина не занят войной, атлетикой, педерастией или пиршеством, он за­нят лошадьми.

Следующая переломная эпоха наступила в Афинах через два-три поколения, когда город стал центром настоящей морской им­перии и когда на авансцену вышел настоящий праздный класс, для которого «игривая» культура была «своей», «городской», врожден­ной и не требовала специальной регламентации. Она становится «всеобщей и всепроницающей», пронизывая собой быт, создавая «тягу к прекрасному» (хсЛос,), «тягу к новому» и задавая «уровни прекрасного». Молодость перестает быть временной категорией, теряет унизительные социальные коннотации и заявляет претензии на вневременность. К тому времени, когда в афинской политике значимую роль начинает играть поколение Алкивиада, игривость и молодость становятся едва ли не нормой жизни.

Естественным образом, значимые изменения происходят и в вазописи, которая создавала фон и задавала тон современным «дру­жеским застольям». Дионису больше нет нужды указывать грани­цы различных форм поведения, и он окончательно превращается в женоподобного юношу — уже не бога, но эстетизированную ал­легорию праздничного мироощущения. Он восседает на троне в обществе Ариадны или как центр симпосия в компании сатиров и менад. Горгонейон становится декоративным элементом и откро­венно утрачивает смысловые «пугающие» функции. Геракл зачас­тую безбород, подвиги отступают на задний план, а на первый выходят «бытовые» сцены; зачастую он — пассивный центр ком­позиции, в которой ему прислуживают сатиры или боги. Много «чисто женских» сцен, часть из них сохраняет иронически-эроти­ческий оттенок ранней классики — но отныне женщина становится если не полноправной, то регулярной участницей симпосия. Рез­ко растет популярность Афродиты и Эрота/Эротов — вплоть до аллегорических сцен с колесницей, в которую запряжены Потос и Хедюлогос (Вожделение и Сладкие речи) (рис. 40). В героических сценах персонажи, как правило, безбородые, бороду теряют и рез-


Греки _________________________ 295


ко помолодевшие боги, за исклю­чением таких откровенно «оте­ческих» фигур, как Зевс и По­сейдон.

Никакой опасности в вине, кроме несварения желудка, боль­ше нет, а былые регламентации уходят в область Афинеевых по­басенок о воздействии местных вин: Феофраст пишет в «Истории растений», что в аркадийской Ге­ре получают вино, от которого мужчины становятся безумными, а женщины беременными1. Дионисийский ритуально ориентирован­ный миф о недопустимости как несанкционированного нарушения границ, так и игнорирования оных вырождается здесь в побасенку об экзотических («дикая Аркадия») сортах вина. Еще один пример из того же автора: «Из италийских вин самые приятные альбанс-кое и фалернское. Однако если их передержать, то после слишком долгого хранения они могут действовать как яды и вызывать немед­ленную потерю сознания»2.

Впрочем, Афиней — это совсем уже поздняя (приблизительно конец II века н.э.) и совсем не афинская традиция: время оконча­тельно оформившихся античных городских культур, тон в которых задавали бритые под юношей мужи, поклонники роскошных пир­шеств, на которых изысканные вина и яства сочетались с не менее изысканными интеллектуальными и эротическими радостями, в то время как завистливая уличная чернь валом валила на общедоступ­ные публичные зрелища и накачивалась дешевой кабацкой выпив­кой. Употребление наркотиков, находившееся в архаические вре­мена под жестким контролем и выполнявшее достаточно четкие социальные и культурные функции, превратилось в занятие ин­дивидуальное, регулируемое разве что зыбкими морально-этиче­скими нормами. Но оно сохранило статус «пропуска в праздник», универсальной отмычки к бесшабашному и безответственному «юношескому» мироощущению, которому каждый теперь (при наличии свободных средств и времени) мог предаться в любое вре­мя и в любом удобном месте, по собственному усмотрению.

Дионис сбривает бороду, забывает о своем исконном назначе­нии и превращается в «загадку» для будущих европейских ученых, в повод для безосновательных домыслов о якобы существовавших

' Athenaeus, Deipnosophistae I, 57 (31е). Цит. по: Афиней. Пир мудрецов. М., 2003. С. 46.

2 Ath., I, 59 (33а). Там же. С. 47.



В. Михшиин. Тропа звериных слов


на государственном уровне оргиастических диоиисииских культах или о вечной дионисийской — буйной и экстатической — состав­ляющей человеческих душ1.

И напоследок — еще один анекдот из Афинея, этого неразбор­чивого эпигона великих застолий, старательного собирателя всего «праздничного» и «дионисийского»:

Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте один дом на­зывался триерой, и вот по какой причине.

Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю ут­варь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собра­лось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.

На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юно­шей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стра­тегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, ка­залось, был старше других, сказал: «А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу».

Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: «Если мы спа­семся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на роди­не рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам — нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся». Вот почему дом и был прозван триерой.

(II, 5 (37Ь-е))2

А что, неплохая застольная байка. Сугубо городская.

1 Или для домыслов В. Иванова, который сделал из Диониса сына Божь­его, посланца горних сфер, претворившего «глиняных» титанов в смешение духа с плотью. Подобные конструкты были вполне в духе поздней античнос­ти, которая любила сопрягать абстрактные идеи с экзотическими культами. Но при чем тут кчассический греческий Дионис?

-' Ath., II, 5 (37b-e). С. 54-55.


ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ

«ИГРИВАЯ» КУЛЬТУРА

И ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОРНОГРАФИЯ

НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ1

Согласно определению сетевого «Словаря сексологических терминов и понятий», порнографией является «непристойное, вульгарно натуралистическое изображение или словесное описание полового акта, имеющее целью сексуальное возбуждение». Одна­ко (в отличие от сексуального возбуждения) сами по себе понятия «непристойное», «вульгарное» и «натуралистическое» имеют столь же условный, конвенциональный характер, сколь и определяемое понятие, и отсылают к такой трудно верифицируемой инстанции, как коллективное нравственное чувство. Мне искренне жаль рев­нителей общественной благопристойности, которые утруждают умы в бесплодных попытках определить то, что именно следует запрещать. Так, если мы идем по «японскому» сценарию, призна­вая порнографией любое изображение коитуса или человеческих половых органов, то весьма существенная часть как европейского, так и азиатского искусства, которое принято называть «классичес­ким», автоматически становится откровенной порнографией. Если же мы вводим расплывчатые критерии вроде «оправданности худо­жественным замыслом» или «высокого художественного качества», то в контексте постмодернистских представлений об искусстве любая, даже самая вопиющая к общественному нравственному чувству порнуха легко может быть подверстана под эти критерии.

Впрочем, равно уязвимой представляется и позиция ревните­лей свободы самовыражения. Что бы они ни говорили о духе, ко­торый парит где хочет, каждый из них отлично знает, что делает, и выстраивает свою индивидуальную стратегию (вне зависимости от чисто коммерческой или принципиально некоммерческой идеоло­гии оной), отталкиваясь от пусть неписаных, но вполне внятных каждому современнику нравственных конвенций. Так не лучше ли сначала разобраться с самими этими нравственными конвенция­ми и с тем, что и почему может вступать с ними в противоречие? Ведь даже если говорить об изобразительных, вербальных и т.д. текстах, «имеющих целью сексуальное возбуждение», то возбужде-

1 Первая публикация: [Михайлин 2003а] Для настоящего издания текст был переработан и дополнен.



В Михаилин Тропа звериных с юв


ние вызывает не то, что показано, а то, как показано «Картинка» с полностью одетым и даже не имитирующим полового акта инди­видом может быть вызывающе непристойна просто потому, что актуализирует адресованный зрителю символический код, четко увязанный в его сознании с вполне определенными поведенчески­ми и ситуативными комплексами В них мы и попытаемся разо­браться

Начнем издалека, с тех времен, когда, если доверять сложив­шимся в европейском массовом сознании стереотипам, никакой порнографии вроде как не существовало по одной простой причи­не потому что сексуальные практики, в том числе и те, которые в традиционной европейской культуре принято считать первер­сиями вполне мирно и публично уживались с тогдашним нрав­ственным чувством Древнегреческое искусство, в особенности ко­медиография, лирическая поэзия и вазопись, дает нам в этом отношении богатейший материал (рис 41) То же и в латинской культуре Горации свободно публиковал свои «Эподы», из которых нынешние публикаторы привычно изымают 8-й и 12-и из-за их «грубого натурализма» Катулла же переводят так, чтобы «грубый натурализм» если и не исчез совсем, то, по крайней мере, не слиш­ком бросался в глаза, скомпилировав и сконструировав взамен романтическую историю о несчастливой любви к Клодии Пульхре

Однако вот ведь незадача и в латинском, и в древнегреческом есть слова «разврат» и «развратник» (от греческого nopvog, соб­ственно, и произвел Ретиф де ла Бретон слово «порнограф») Мало того, обвинение в распутстве и пропаганде оного, судя по истори­ческим свидетельствам, граничило с обвинением в святотатстве и приводило иной раз к весьма серьезным последствиям для обвиня­емого В чем же дело }

Есть основания полагать, что древнегреческие, а также ла­тинская и многие другие архаические культуры не были в этом отношении культурами едиными условно говоря, одни и те же нравственные правила не действовали на всей «культурной терри­тории» Основанием для обвинения в распутстве становился в таком случае не сам по себе факт неподобающего поведения или исполнения неподобающего текста, но факт нарушения определен­ной культурной границы, за которой акт или текст, доселе вполне аутентичный, становился опасен настолько, что мог быть уподоб­лен богохульству

В лучшей на сегодняшний день в своем роде книге К Дж До-вера «Греческая гомосексуальность» автор привлекает внимание к ряду особенностей «вольной» древнегреческой культуры Начнем с терминов «В большом количестве контекстов, — пишет К Дж Довер, — а в поэзии практически неизменно пассивный


Греки



Рис. 41

партнер именуется пэс (мн. ч. пэдес)1, словом, используемым так­же для обозначения таких понятий, как "ребенок", "девочка", "сын", "дочь" и "раб"» [Dover 1978: 16]2. Обратим внимание на эту последовательность смыслов — она нам еще пригодится. Вообще-то активный и пассивный партнеры в гомосексуальной паре име­новались соответственно эрастес (ёраотпс,) и эроменос (epcbnxvoc,), производными от глагола эрао (ерасо), «быть влюбленным в ко-гол». Однако «греки зачастую использовали слово пэдика в смысле эроменос. Собственно говоря, это множественное число среднего рода от прилагательного пэдикос, "имеющий отношение к пэдес", но используется оно так, как будто представляет собой существи­тельное в мужском роде и единственном числе, напр. "Клейний был пэдика3 Ктесиппа"» [Dover 1978: 16]. И далее: «Это прилага­тельное обладает также значением "мальчишеский", "ребяческий", а кроме того, "игривый", "фривольный" в качестве антонима по­нятию "серьезный", как если бы оно было производным от пэдиа, "забава", "развлечение"» [Dover 1978: 17].

Поделиться:





Читайте также:





©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...