Архаика и современность 34 страница

' Ср. в этой связи праславянский глагол "pisti со значением «ебать», при­менимый к «песьему», не-человеческому сексу, от которого Б.А. Успенский производит русские слова пизда и пес. См.: [Успенский 1997]. При этом «лю­бимец», «возлюбленный» обозначается словами лшбгхй и лшбгкос,, причем первое обозначает еще и «забаву», «развлечение», «хобби», а второе — в каче­стве прилагательного — «ребяческий», «несерьезный».

² В оригинале автор передает греческие слова латиницей; для достижения
аналогичного эффекта «узнавания», «прямого прочтения» я счел возможным
нарушить обе существующие традиции и передавать их кириллицей.

³ В этой связи небезынтересно было бы проследить генезис современно­
го русского слова педик, традиционно воспринимаемого как арготически-ре­
чевое искажение «литературного» педераст. Заимствование может носить бо­
лее прямой характер.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Итак, древнегреческая педерастия вполне осознанно, на терми­нологическом уровне, связывает себя с «мальчишескими», «игри­выми», «несерьезными» коннотациями. Вне зависимости от возра­ста пассивный партнер именуется «мальчиком», что в контексте жестко кодированных архаических культур предполагает необходи­мость следования вполне конкретным поведенческим и ролевым стереотипам. Каким и почему?

Для индоевропейских культур ответ на эти вопросы звучит до­статочно однозначно. «Мальчик», «юноша» противопоставлялся взрослому статусному мужу по множеству признаков, оформлен­ных в целый ряд кодовых систем; однако общий смысл всего это­го комплекса сводился в первую очередь к «дикому», «до-челове­ческому» «песье-волчьему» состоянию индивида, не прошедшего инициационных процедур и не получившего, таким образом, пра­ва на «собственно человеческие» кодовые маркеры. В нашем слу­чае интересна в первую очередь та система дихотомий, которая относится к сфере половых ролей¹. Юноша, «волк», по определе­нию бесплоден, ибо, не будучи «человеком» в полном смысле это­го слова, не имеет права на зачатие «правильных» детей². Более того, в этом смысле юноши в ряде архаических культур (в том числе и в древнегреческой) являют собой «третий пол», внеположенный как статусным мужчинам, так и статусным женщинам. Современ­ный термин «бисексуальность» в данной ситуации неприменим вследствие исходной неточности: юноша не выполняет «мужских» или «женских» половых ролей в зависимости от ситуации. Он вы­полняет роль пэс, которая подразумевает скорее не «промежуточ­ную», но «исходную» поведенческую систему, способную затем «переключиться» как в мужской, так и в женский вариант. То же относится и к девушкам (со всеми понятными оговорками): вспом­ним непереводимую на современные языки многозначность слова пэс. Девичий секс также бесплоден (дети, рожденные девушками, как бы «не считались»³) и в случае потери девственности не при-

¹ См. в этой связи главу о русском мате, помещенную в этой же книге.

² Так же как на ношение «взрослого» оружия, на ведение «взрослого» боя
по правилам и на участие в совете мужей — и т.д.

¹ Материал, относящийся к различным индоевропейским традициям, в этом смысле весьма обилен и разнообразен. Однако с потрясающей частотой в нем наблюдается один и тот же набор возможных «судеб» детей, рожденных до брака. Во-первых, им в любом случае заказано взросление, то есть участие в «нормальном» процессе статусной эволюции: они ог рождения пожизненно приписаны в низкие социальные статусы. Во-вторых, вопрос мог решаться еще проще: их попросту убивали (см., к примеру, обширную славянскую демо­нологию, связанную с утопленными или как-то иначе умерщвленными мла­денцами). В-третьих, «сын девы» получал прекрасную возможность «стать героем», то есть вечным сыном, пожизненным обитателем.wapi инальной куль-

Греки

водит к радикальной смене ста­
туса. Впрочем, потеря девствен­
ности совсем необязательна.
Техника секса с девушками до­
брачного возраста в тех древне­
греческих культурах, где девушки
пользовались относительной сво­
бодой (Лакедемон), предполагала
анальный «проникающий» вари­
ант¹. Все разновидности задних
позиций явно считались имма­
нентными «педическому» сексу и
несли соответствующую семанти- Рис. 42

ческую нагрузку. Так, в ряде кон­текстов даже лексически анус и вульва пассивного партнера нераз­личимы: и то и другое именуется кузос [Dover 1978: 187]. Лучшим примером такого «неразличения полов» является чаша в манере так называемого Элевсинского художника (рис. 42)², на которой взрос­лый мужчина совершает анальное сношение с девушкой, причем сопроводительная надпись состоит из восклицания в честь пре­красного юноши. Сэр Джон Бордмен характеризует эту надпись как «роскошно неуместную»³. Мне же она представляется как нельзя более уместной: в данном случае важен не пол партнерши, а та возбуждающая «шаловливая» атмосфера, которая, на мой взгляд, и являет собой главное содержание не только этого конк­ретного сюжета, но и всей соответствующей традиции, к каковой непосредственно восходит позднейшее европейское порно⁴. Понят-

турной зоны, «полу-мертвым», с «человеческой» точки зрения. Он обречен уме­реть молодым (поскольку взрослым не может стать по определению), и един­ственной возможностью «сделать карьеру» для него становится героическая смерть. Стандартный мотив «чудесного рождения» чаще всего имеет в основе именно эту коллизию.

¹ Совершенно, кстати, необязательный в том случае, если пассивным парт­
нером был юноша: если судить по вазописи, то здесь наиболее распространен­
ной позицией была межбедерная передняя.

² Лондон, Британский музей Е816, прорисовка Дж. Д. Бизли [ABVP: fig.
315, 2].

³ [ARVAP: 220].

⁴ Здесь вполне уместно сказать пару слов относительно корней того явле­
ния, которое так возмущает всех феминисток, без разбора «крутости» и пола,
а именно отношения в порнографически ориентированных визуальных (и
любых других) текстах к женщине как к вещи. Проблема в том, что, скажем, в
традиционной древнегреческой «игривой» культуре мальчик (то есть пассив­
ный партнер вообще) не должен был испытывать резко выраженного влечения
к партнеру активному. Эрастес ухаживал за пэдика, делал ему подарки, уни-

В. Михайлин. Тропа звериных слов

но, что задняя позиция, вне зависимости от способа проникнове­ния, пользуется наибольшей популярностью у греческих предше­ственников европейской порнографии (рис. 43, 44).

«Ребяческий» (пэдика) секс и связанные с ним кодовые марке­ры — задние позиции, специфические жесты, подарки (петух, заяц), «мальчишеские» занятия и их атрибуты (обруч, музыкальные инструменты) — четко ассоциировались не только с вполне конк­ретными поведенческими моделями, но и с не менее четко обозна­ченными культурными зонами, в чьих пределах эти модели были адекватны. «Револьверное» мышление, свойственное архаическим культурам и подразумевающее автоматическое «переключение» базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной (пространственно-магнетической) зоны в другую, прежде всего обставляло каждую из этих зон деталь­но проработанными кодовыми системами, позволяющими «узнать себя» в ином контексте и актуализировать соответствующие моде­ли и навыки.

«Игривая» древнегреческая культура была категорически не­совместима с «серьезной» культурой гражданской и клановой ответственности — и тесно сосуществовала с ней, будучи естествен­ной средой для социальных институций, связанных с периодичес­ким, вписанным в строго определенные правила¹ «выходом из культуры», начиная от дружеских (гетериа) пирушек и заканчивая

жался и т.д., и это входило в правила тогдашнего любовного кодекса (и во многом было позаимствовано из него более поздними, в том числе и современ­ными). Но эроменос, который сам идет ему навстречу и, не приведи господи, просит за это подарки, был гнусен и, более того, рисковал в будущем лишить­ся гражданского статуса. Итак, за пэдика ухаживают, уламывают или покупа­ют его, но он при этом никакой личной заинтересованности, никаких чело­веческих чувств выказывать не должен или должен делать это весьма умеренно. Поэтому на классических изображениях гомосексуального сношения эрастес страстно припадает к груди возлюбленного, а тот равнодушно смотрит вдаль или разглядывает подарок. Поэтому женщина, которая испытывает сексуаль­ное желание, есть предмет для неистощимых шугок, буквально переполняю­щих как литературную традицию, так и «игривую» вазопись. Отсюда вывод. См. рис. 5, 6, 7 (5: Чаша работы Эпиктета, СПб, Эрмитаж, инв. № 14611, из Бере-зани, [ABVP: fig. 75,60], прорисовка Бизли; 6: амфора работы так называемого «Художника Летящего Ангела», Paris, Petit Palais 307, из Капуи, [ARVAP: fig. 176]; 7: кратер работы т.н. «Художника Пана, Berlin, Staatliche Museen (Ost), инв. № 3206, из Этрурии, |ARVAP: fig. 342].

¹ Присущая «револьверной» модели «сезонность», то есть необходимость периодического «переключения регистров», диктовала необходимость доста­точно жесткой календарной привязки такого рода переключений (автомати­чески порождая при этом отдельные «темпоральные» коды — сезонные (вес­на, осень), суточные (сумерки, ночь) и т.д.).

Греки _________________________ 303

Рис. 43 Рис. 44

оргиастическими культами¹. Кодовые системы, маркирующие та­кого рода «контркультуру», крайне значимы и выполняют роль «спускового крючка», заставляющего потенциальных участников (через посредство до сих пор существующих даже на уровне быто­вого «мальчишника» ритуалов перехода) резко менять модель по­ведения.

Итак, греческие вазописцы любили изображать половой акт с женщиной в задней позиции не потому, что греки вообще пред­почитали эту позу, а потому, что она маркировала «вольную», «иг­ривую» зону мальчишеского (пэдика) сексуального (и не только сексуального) поведения. Возбуждающее действие на зрителя по­добная картинка² оказывала не потому, что на ней изображался половой акт или половые органы «в вульгарно натуралистической форме», а потому, что она была адресована к возможности смены поведенческой модели и вместо зрелого ответственного мужа ак­туализировала в зрителе безответственного, игривого и «снова мо­лодого» (или «причастного к молодости») бонвивана. То же каса­ется и литературных жанров: фаллические песни (не имеющие,

¹ Здесь предлагается иное, принципиально отличное от бахтинского про­
чтение проблемы карнавала и «низовой» культуры.

² А также и любые другие, адекватно прочитываемые, вроде совершенно
невинных, с нашей точки зрения, картин с мальчиком, едущим верхом на пе­
тухе (Замок Эшби, Beasley [ABVP: fig. 77, 92), с флейтисткой на фоне лиры и
двоих увенчанных венками и явно подвыпивших мужчин (чаша работы так
называемого Художника Литейной; Кембридж, колледж Тела Христова [ABVP:
fig. 402, 12]) или мальчика с обручем (чаша «Кольмарского Художника», Окс­
форд, Ашмолеанский музей, 300, из Кьюзи [ARVAP: fig. 236]), а также вели­
кого множества им подобных.

304 В. Михиилин Тропа звериных слов

кстати, никакого отношения к культам плодородия¹) были бы так же неуместны в трагедии, как и нарочито «непристойный» костюм комедийного актера; публичные скабрезные шутки над согражда­нами (и даже над богами!), будь они исполнены в «официальной» обстановке, повлекли бы за собой весьма серьезные последствия для автора и исполнителей. Однако зритель, пришедший на коме­дию, оказывался включенным в ту же «юношескую» культурную зону, что и участник дружеской попойки: доколе здешние эксцес­сы не выходили за установленные временные и пространственные ограничения, прямой угрозы «серьезным» институциям (от обще­ственного и космического порядка до личного статуса участников) они не содержали.

Есть и еще одна небезынтересная закономерность: количество откровенных сцен в афинской вазописи резко идет на убыль при­мерно с середины V века до н.э. Это происходит одновременно с фактическим превращением Афин в своего рода империю, с цент­рализацией и профессионализацией государственных структур, с появлением невиданных доселе финансовых возможностей и с постепенным освобождением целой социально-возрастной катего­рии населения, а именно детей афинской знати, от тотальной де­терминированности жизненных стратегий законами полисного и кланового общежития. То обстоятельство, что многие решения государственного уровня «советом министров» Перикла принима­лись в доме у гетеры, не могло не вызывать у традиционалистски ориентированной части населения ощущений, близких к культур­ному шоку — вовсе не в силу категорического неприятия самого института гетер, но в силу принципиальной, действительно грани­чащей с богохульством несовместимости статусной зоны, в кото­рой должно принимать такого рода решения, с неотъемлемой от самого понятия «дом гетеры» фривольной атмосферы «мальчиш­ника». Следующее поколение — поколение Алкивиада — идет в этом отношении еще дальше.

«Праздность» и «праздничность» суть два понятия, неразрыв­но связанные в архаических культурах. «Сильные» знаковые раз­дражители, необходимые поколениям Писистрата, Клисфена и Эсхила для четкого маркирования границы между культурными зо­нами и тем самым для облегчения этого перехода, теряют свое зна-

¹ Как и стоящие на границах садов фигуры Приапов с гипертрофирован­ными членами: насильственный анальный секс (или действия, символически его замещающие) был обычным наказанием за несанкционированное и зло­умышленное пересечение границы (от воровства в чужих садах до адюльтера) Символический смысл наказания заключался исключительно в публичном, на­сильственном и радикальном «разжаловании» нарушителя в более низкий со­циальный статус

Греки 305

чение с появлением по-настоящему «праздного» слоя, для которого «вся жизнь — праздник». Великое и вечное стремление аристокра­тических воинских культур совместить несовместимое — статус-ность и свободу — всякий раз обретает реальные очертания с по­явлением условий¹ для переформатирования очередной «игривой» культуры из культуры локальной и ситуативной, вписанной в жес­ткую логику чередования будней/праздников, в «способ жизни», в «жизненный стиль эпохи». Применительно к поколению Катулла эту ситуацию блестяще описал М.Л. Гаспаров в послесловии к «Литпамятнику» [Гаспаров 1986]. «Золотая молодежь»² — алексан­дрийская начала III века до н.э., римская второй четверти I века до н.э. или парижская XVIII века — склонна возводить в культ и од­новременно делать непременным атрибутом собственного суще­ствования именно те черты, которые составляли основу классичес­кой «ребяческой» культуры греческих VI — начала V века до н.э.: «прекрасное»/«изящное» (во всем спектре возможных смыслов — от культа искусства до культа изысканных наслаждений), моло­дость, резкое деление культуры на «свою», «высокую», «доступную немногим избранным», «новую» и «пошлую», «избитую», «старую». Оружием в борьбе с «закоснелой» культурой для нее неизменно становится разум, ибо только с позиций рациональной критики можно сколь-нибудь обоснованно нападать на незыблемые осно­вы традиций. Лозунгом ее столь же традиционно становится тре­бование свободы во всем, начиная от свобод политических и за­канчивая свободой искусства и освобождением от разного рода поведенческих несвобод.

Однако «игривой» основы подобной критики никто не в силах отменить, сколь бы серьезно ни относились к себе самим ее адеп­ты. И «ретрограды», по сути, бывают совершенно правы, когда обрушиваются на «борцов за свободу» с обвинениями в распущен­ности и пропаганде разврата, — они интуитивно ощущают несов­местимость культурных пространств и пытаются отстоять право на эту несовместимость. Обвинение в безнравственности (будь то Тимарх, Сократ, Алкивиад или Овидий) — традиционное средство борьбы с политическим противником, однако оно было бы неле­по и невозможно (с точки зрения сограждан — не хуже нашего спо­собных оценить политическую подоплеку), если бы речь не шла о недозволенном пересечении символических границ — действитель-

¹ Экономических, демографических (улучшение качества жизни, «пере­
производство элит») и т.д.

² Которая, кстати, с точки зрения чисто возрастной дачеко не всегда под­
падала под это определение; но для архаических культур возраст — понятие не
столько временное, сколько статусное.

В Михаилин Тропа 1вериных слое

ном или недобросовестно вменяемом в вину, но тем не менее за­служивающем «серьезного» рассмотрения.

Европейские либертены образца XVU1 века сплошь были ате­истами, рационалистами, поклонниками той или иной разновид­ности «свободной любви» и ярыми критиками «прогнивших сис­тем» с позиций свободы. Впрочем, они и сами не прочь были время от времени встать в позу оскорбленной добродетели и заклеймить «распущенную знать» (или чернь) — как это делал тот же Ретиф де ла Бретон, — старательно не замечая тех культурных границ, кото­рые для них самих были несущественны. Логика проста до элемен­тарного: министра застукали без штанов, значит, он такой же раз­вратник, как и я, и не имеет права выступать от лица Закона (Бога, Права, Добродетели).

В то же время XVIII, а вслед за ним XIX век — это эпоха окон­чательного становления централизованных государств общена­ционального и наднационального масштаба, с централизацией и профессионализацией государственных структур, с появлением не­виданных доселе финансовых возможностей и так далее. Огромные массы населения, непричастного доселе к радостям «свободного пересечения границ», понемногу получают к ним доступ, и порно­графия, как это ни парадоксально, дает ключ к одной из элемен­тарнейших и наиболее действенных в этом смысле возможностей. Если в начале XIX века любовный роман и общедоступный театр являют собой предельно возможную границу между «приличным» и «неприличным», если мужские костюмы Жорж Санд четко мар­кируют вовсе не ее гомоэротические наклонности, но принадлеж­ность к «свободной», «цыганской» {пэдика!) культуре, то к концу века грань смещается: эротической темой в искусстве можно уди­вить разве что провинциальных американцев, основой массовой зрелищной культуры становятся оперетты, мюзик-холлы и кабаре, а вид обнаженных (или обтянутых панталонами) женских ног уже не являет собой порнографического откровения, но всего лишь приятно щекочет нервы.

Отдельную тему в этом отношении представляет собой евро­пейская гомосексуальная культура и связанные с ней феномены (вроде феномена дендизма образца первой половины XIX века). Помимо вполне естественной апелляции к «счастливым и свобод­ным» древнегреческим нравам, помимо заинтересованного вчиты-ванья современных коннотаций в теоретическое обоснование пре­имуществ «чисто мужской» любви в «Пире» Платона и любования знаменитыми парами героев-любовников¹, европейский гомосек-

¹ Ахилл и Патрокл, Эпаминонд и Асопих, Гармодий и Аристогитон и т.д. В первом случае важны общее величие образов и сцена страданий Ахилла по

Греки

суализм XIX—XX веков проходит забавнейшую эволюцию и в це­лом, как культурный феномен, как стиль и способ жизни. XIX век являет собой в этом плане картину классическую: джентльмены «старой школы» строжайшим образом скрывают от посторонних свои сексуальные наклонности, «расслабляясь» только в узком кругу¹. Про двоих-троих самых ярких денди XIX века, вроде «Бо» Браммела, известно только, что они никогда не были женаты и вообще отличались женоненавистничеством². Зачастую о гомосек­суальных пристрастиях образцового викторианского джентльмена становится известно только после публикации его частных бумаг в XX веке, как в случае с Э.М. Форстером, который, несмотря на некоторую разницу во времени, откровенно придерживался поряд­ков и обычаев «старой школы». На рубеже веков гомосексуальная культура уже пробует запреты на прочность, находя выход в демон­стративном пост-дендистском балансировании на грани тогдашних приличий, для кого-то, как для Оскара Уайльда, это заканчивалось классическим (во всех смыслах) уголовным делом. Для кого-то, как для Обри Бердсли, — всего лишь «публичным знанием»'(чего сам виновник скандала и добивался). В начале XX века гомосексуаль­ные салоны множатся как грибы во всех ведущих столицах мира — от Парижа и Лондона до Санкт-Петербурга А современная гомо­сексуальная культура настолько публична и неотъемлема от шоу-бизнеса, что зачастую с ним ассоциируется.

убитому другу (у Гомера, кстати, прямых указаний на гомосексуальный харак­тер отношений между Ахиллом и Патроклом нет, но зато богатая позднегре-ческая традиция упорно настаивает именно на таком прочтении этих отноше­ний) Во втором — верность до последнего вздоха Третий еще того интересней, поскольку он четко увязывает между собой гомоэротизм и преданность «дру­гу» со свободолюбием и тираноборчеством

¹ Который по своей социально-стратовой сути удивительно схож с древ­
негреческими гетэриями Это может быть «закрытый мужской клуб», а может
быть и просто «дружеское» объединение выпускников одной и той же закры­
той частной школы

² Но самый стиль их существования откровенно отсылает к античным
образцам, что заставляет некоторых современных исследователей дендизма
переворачивать картину с ног на голову и называть первым денди Алкивиада
на том основании, что он также «аристократичен, богат, элегантен, смел и
наделен ораторским даром» [Feldman 1993 3].

³ 25 июля 1896 года Бердсли пишет своему тогдашнему издателю Л Сми-
терсу «Вы заметили нелепую ошибку, сделанную "Морнинг пост" при пере­
числении королевских свадебных подарков⁷ — Леди Альстон "Похищение
локона" миссис Бердслей, ею самой иллюстрированное» — Вы видите, как
широко распространено сомнение в моем поле» Щит по [Евреинов 1992
273]) Бердсли откровенно кокетничает, привлекая внимание к немного рис­
кованной (если учесть обстоятельства) шутке леди Олстон

В Михайлин. Тропа звериных слов

И напоследок — характерная картинка. Незадолго до начала Первой мировой войны на одной из обычных воскресных вечери­нок в доме у Джона Лейна¹ гостьей была приехавшая ненадолго из Парижа Гертруда Стайн. Лейн собирался издавать ее прозу: эта слегка мужеподобная американка уже успела завоевать в «узких кругах» парижской богемы славу радикальной ниспровергательни-цы устоев и как таковая была у Лейна вполне ко двору. Ключевым эпизодом «первого знакомства» стал обычный для Лейна «пробный камень»: он увел Гертруду Стайн в одну из дальних комнат и стал показывать ей рисунки Обри Бердсли. И дело здесь было не толь­ко во вполне естественной гордости обладателя (Лейн не только «открыл» Бердсли; незадолго до описываемых событий в его соб­ственность перешли все самые скандальные работы последнего, вышедшие в издательстве Л. Смитерса, в том числе и опубликован­ная в 1896 году крошечным тиражом «не для общей продажи» «Ли-систрата»). «Игривые» рисунки гомосексуалиста Бердсли на сюже­ты из XVIII века или из античности, загримированной под этот шаловливый век, вероятнее всего, должны были, по мысли Лейна, выполнить для авангардистки, лесбиянки и держательницы край­не «левого» литературно-художественного салона Гертруды Стайн роль своеобразного маркера, опознавательного знака «своей» тер­ритории, то есть ту же самую роль, которую предположительно выполняла в VI—V веках до н.э. в Афинах тамошняя «ребяческая» традиция: знак «перехода границы».

Сейчас эта граница отодвинулась еще дальше — так далеко, что Ретифу де ла Бретону это не привиделось бы даже в кошмарном сне. «Голяшками» сейчас уже никого не удивишь, и для того, что­бы потребитель «почувствовал границу», ему предлагают жесткое порно, где неотъемлемая от «педической» зоны свобода бесплод­ного совокупления подсвечивается имманентной ей же позитивной маркированностью любого насилия. В мягкой форме этот тандем (наряду с туристической и/или исторической экзотикой²) состав­ляет неотъемлемую основу едва ли не всей современной культуры.

Так где будем проводить границу порнографии?

¹ Известный английский издатель, достаточно часто бравшийся за весьма
рискованные с точки зрения общепринятых вкусов проекты. Одним из таких
проектов, на котором, собственно, Лейн и заработал славу издателя-первоот­
крывателя, был знаменитый журнал «Желтая книга» (1894—1897), который
«открыл» Обри Бердсли, Уолтера Сикерта и Уилсона Стира, а из литераторов —
Генри Джеймса, Эдмунда Госса, Арнольда Беннетта, Герберта Уэллса и
У.Б. Йейтса.

² То есть экстраполяцией во времени или в пространстве, отрывающей
потребителя от «статусной» территории, от культурных зон, связанных с от­
ветственностью и «взрослостью».

АПОЛЛОНОВЫ ЛЯРВЫ:

СОСТЯЗАТЕЛЬНЫЙ СПОРТ

В ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ И НОВЕЙШЕЙ

КУЛЬТУРНЫХ ТРАДИЦИЯХ¹

1. КУБЕРТЕНОВ КЛОН

16 июня 1884 года в Большом зале Сорбонны пели Дельфий­ский гимн Аполлону. Учредительный конгресс, результатом кото­рого стало «возрождение Олимпийских игр» и создание для этой цели Международного Олимпийского комитета, достиг своей куль­минации. Барон Пьер де Кубертен, горячий поклонник всего гре­ческого, стоял на пороге главного события своей жизни. Публика в зале собралась самая разношерстная: представители 49 спортив­ных обществ из 12 стран, археологи, ученые-классики, оккультис­ты и просто энтузиасты. Приглашения были разосланы во все кон­цы света. Их получили все, кого барон считал ведущими духовными авторитетами современности, и этот список многое способен ска­зать о самом бароне: Алистер Кроули, Елена Петровна Блаватс-кая... Приехали не все. Представители мощной немецкой гимнас­тической школы, поклонники и последователи Й.К.Ф. Гутс-Мутса, не сочли возможным участие в инициативе недавних противников, побежденных во Франко-прусской войне. Дух романтического на­ционализма буйно цвел по всей Европе: в конце концов именно Иозеф Кристоф Гутс-Мутс выступил едва ли не за век до описы­ваемых событий инициатором возрождения Олимпийских игр, а инициатором недавно закончившихся успешных раскопок в Олим­пии был Эрнст Курциус, тоже немец и тоже энтузиаст олимпийс­кого ренессанса.

Но гимн Аполлону под сводами Сорбонны возглашал победу оптимизма, единения и гармонии над хтоническими силами раздо­ра и разлада. Не так давно Фридрих Ницше, тоже немец и безу­словный духовный авторитет рубежа веков, реанимировал роман­тическую дихотомию аполлонического и дионисийского начал в древнефеческом искусстве — дихотомию, не имевшую никакого отношения к предмету исследования, но зато совершенно прозрач­ную для мистически взвинченной современной культуры. И отны-

' Первая публикация: [Михайлин 2004а; 2004b]. Для настоящей публика­ции текст был переработан и дополнен.

В. Михаи.шн. Тропа звериных слов

не Аполлону надлежало окончательно стать солнечным богом, по­кровителем оккультной по происхождению идеи о гармонически развитой личности, чьи душа и тело находятся в непрерывном вза­имопритяжении и взаимоотталкивании и развиваются, являя отблеск божественной гармонии¹. А уж под этим прекрасным ви­дением в ту пору готова была подписаться вся прогрессивно мыс­лящая европейская общественность, вне зависимости от нацио­нальной принадлежности.

Европе было не впервой отыскивать в античности обоснование собственных идей и иллюзий, вчитывать в древний текст современ­ные смыслы и подпиливать цитаты под заказ. Любой, кто читал Ювенала, знает, что максима насчет здорового тела и здорового духа в оригинале звучит несколько иначе. Это не утверждение, а едва ли не безнадежное пожелание тупым современным Ювеналу атлетам-профессионалам: нужно молиться, чтобы в здоровом теле был еще и здоровый дух. Поэтому когда барона де Кубертена об­виняют в попытке механистически пересадить на современную европейскую почву некий греческий феномен, обвинения, в об­щем-то, бьют мимо цели: возрожденные олимпиады к Олимпийс­ким играм VIII—VI веков до н.э. имели столько же отношения, сколько новенький голливудский блокбастер «Троя» — к Гомеру или к реальным историческим событиям конца XIII века до н.э. Сохранен ряд имен и названий; все остальное — добротный надеж­ный XIX век. Барон прививал оливу к груше: и привил.

2. ГРЕЧЕСКОЕ СЧАСТЬЕ

Начнем с того, что даже и по некоторым весьма существенным формальным критериям Кубертенов клон ничуть не схоже ориги­налом. Древнего грека поставил бы в полный тупик самый термин «олимпийский рекорд» по одной простой причине: быстрее, выше, сильнее — для греков это были категории сугубо относительные, они не имели выражения в конкретных единицах времени, длины или веса. Даже если бы сам этот лозунг (творчески переснятый бароном с лозунга еще одного либерально-масонского историчес-

⇐ Предыдущая29303132333435363738Следующая ⇒

Поделиться:

Читайте также:

АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 1 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 10 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 11 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 12 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 13 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 14 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 15 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 16 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 17 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 18 страница