Архаика и современность 46 страница

Я вовсе не пытаюсь приравнять друг к другу более чем несхо­жие комплексы экономических, политических, социальных и иных процессов, между которыми лежат полторы тысячи лет и огромная пройденная европейским человечеством дистанция Моя задача куда скромнее — попытаться выявить элементы базового сходства¹ в механизме формирования и функционирования героического дискурса в рамках двух эпох. Обе они начинали «с нуля» и воспри­нимали то пространство, в котором начинали строить собственное бытие, как «вновь рожденное» и, следовательно, являющее собой героический вызов, подлежащее героическому освоению и «очище­нию от хтона».

Понятно, что уровень рефлексии в пределах этих двух эпох был совершенно разным. Советский эпос уже на самых ранних стади­ях своего существования опирался не на текстовые реликты посте­пенно уходящего из памяти мифа и ритуала, а на мощную литера­турную традицию, которая сама по себе во многом была плодом переработки и переосмысления ранних эпических традиций более поздними, ориентированными на индивидуального автора и инди­видуального потребителя (в первую очередь традицией романтичес­кой и постромантической). Советский эпос во многом формиро­вался сознательно и целенаправленно, выполняя определенный политический и социальный заказ. Но именно наличие этого зака­за, а также то сочетание сознательной «эпизации» и бессознатель­ного следования давно забытым ритуальным схемам, те методы, которыми осуществлялась эта «творческая работа», являют доста­точно веские основания для подобных сопоставлений.

Первое и наиболее очевидное сходство — та скорость, с кото­рой происходила институционализация подконтрольного новой власти пространства, а затем и сакрализация вновь созданных ин­ститутов. Суть большевистской партии как маргинальной «стаи»

¹ Именно элементы, ибо сама по себе тема маргинально- и ритуально-ге­роического начала в тоталитарной культуре (как и в культуре, скажем, роман­тизма или авангарда) заслуживает отдельного монографическою исследо­вания

Архаика и современность

(связанной сугубо стайным, основанным на специфической магич-ности комплексом взаимоотношений между «телом» стаи и ее «го­ловой», вождем¹) практически не изменилась — разве что в сторо­ну «укрепления внутристайной дисциплины». Изменился, как и в раннем Средневековье, статус самой стаи, сумевшей захватить в качестве добычи огромную населенную территорию, в результате чего она встала перед непростой с магической точки зрения зада­чей осмысления собственной новой роли и новой системы «потреб­ления территории».

Начальный, «наивный» период, когда «кормление» происходи­ло по нормальным «волчьим» законам (продразверстка², экспро­приации, реквизиции и т.д.), очень быстро привел к осознанию двух немаловажных факторов. Во-первых, маргинализирована — во многом стараниями тех же большевиков — была весьма значитель­ная часть неподконтрольного новой власти населения, причем на­селения вооруженного. Первая мировая война с ее унаследованны­ми от наполеоновских времен и отчасти усовершенствованными на протяжении «мирного» XIX века тотальными методами, выброси­ла в маргинально-магическое пространство огромную массу быв­ших крестьян, которые за четыре года вполне успели распробовать вкус «крови и свободы»³. Эта масса, разбредшись по городам и ве­сям, представляла на местном уровне все более и более серьезную угрозу для новой власти, ибо не желала признавать ее исключитель­ных прав на «землепользование». Во-вторых, как только истинная природа новой власти стала очевидна для большей части рефлек­сирующего населения, признавшие было свое поражение полити­ческие противники большевиков обрели почву для объединения и для начала борьбы с общим врагом его же методами: началась Гражданская война.

¹ Само то постоянство, с которым в XX веке в разных культурах и в раз­
ных языках возникало, казалось бы, давно забытое и ушедшее в сугубо этно­
графические и исторические контексты слово «вождь» (фюрер, дуче, каудильо,
лидер, босс и т.д.), уже говорит само за себя.

² Которая, какими бы декретами и лозунгами она ни регламентировалась,
на деле выливалась в самое обычное ограбление («потребление») деревни в
пользу стаи и отчасти в пользу «классово близкого» городского пролетариата
и маргинализированной солдатской массы.

¹ Кстати, понятие свободы, наряду с «равенством» и «братством» вброшен­ное в массовое сознание заигравшимися в буколический руссоизм французс­кими масонами, заслуживает, как мне кажется, серьезной деромантизации и переоценки сточки зрения исходных «волчьих» корней. Большевизм, фашизм, национал-социализм и т.д. приходили к власти именно под лозунгом завоева­ния свободы и были в этом смысле отнюдь не реакцией на буржуазный либе­рализм образца XIX века, но его логическим продолжением. Забавна в этой связи история с самоназванием российской либерально-демократической партии.

438 ___________ В. Михаилин. Тропа звериных слов

Реформирование «волчьей» стаи в «песью» в случае с тотали­тарными режимами XX века происходит темпами еще более быст­рыми, чем в раннем Средневековье. Вместо двух-трех поколений речь реально идет о двух-трех годах; «лихорадка декретов» начина­ется практически сразу и в куда больших масштабах (благо не всем нужно на ходу учиться грамоте); темпы «административного стро­ительства» ужасают порой даже самих строителей¹; сакрализация режима, обретение новой религии при усиленных гонениях на «волхвов и идолов» производится буквально «с колес». К «перво­очередным задачам советской власти», осознавшей уже к началу 1918 года собственную слабость и отсутствие реальной военной силы, относится прежде всего выживание любыми средствами, а уже затем — приращение по мере сил соседних, также маргинали-зированных территорий².

Удивительно быстро происходит и формирование мифологи­зированной нормативной эпохи, и начинается оно практически в ее же собственных рамках — причем сознательно, как широкомас­штабная, осуществляемая на самых разных уровнях пропагандис­тская акция. Противопоставление «красных героев» и «героической Красной Армии» откровенно хтонической «гидре контрреволю­ции» становится основой официальной стайной риторики; гени­ально задуманное обмундирование с «варяжскими шлемами»³ и шинелями «с разговорами» прямо снабжает «красных героев» бы-

¹ См. соответствующие ленинские тексты — за «положенной» вождю са­
моуверенностью и резкостью тона временами ощутима едва ли не паника.

² Этим, на мой взгляд, объясняются и Брестский мир, и странная уступ­
чивость нетерпимого к «буржуазным националистам» Ленина к отделившим­
ся прибалтам и финнам. Большевики откусили кусок, который оказались не в
состоянии с ходу переварить, а потому были вполне согласны удовольствовать­
ся той пищевой территорией, на какую реально хватало сил («хоть на остро­
вке, но с советской властью») Как только сил стало больше, «договоры», как
и следовало ожидать, стали нарушаться один за другим. «Вернуть» Украину,
Закавказье, Туркестан и Дальний Восток хватило сил практически сразу. На
Польше «красные герои» обломали зубы, но ничего не забыли и при первом
же удобном случае, договорившись с родственной по структуре немецкой «ста­
ей», взяли свое и в Польше, и в Прибалтике, и в Бессарабии.

³ «Шапки, кепки, варяжские шлемы взметнулись над головами...» [Фур­
манов 1970. 15]. Задуманная и спроектированная на волне имперского нацио­
нализма начала Первой мировой войны, эта форма навряд ли сыграла бы зна­
чительную роль в конце войны, в деморализованной и разложившейся (во
многом стараниями тех же большевиков) царской армии. Однако, почти слу­
чайно доставшись большевикам, которым нужно было спешно хоть во что-то
одеват ь свои собственные части, она удивительно удачно совпала с моментом
формирования «новой эпики»

Архаика и современность

линными коннотациями' Можно было бы привести сколь угодно много весьма показательных цитат из «красных» песен и заодно проанализировать не только их вполне осознанную связь с тради­ционной эпической героикой, но и куда более интимную и абсо­лютно не отрефлексированную с героикой блатного романса

Впрочем, «песенный» в современном смысле слова уровень героики, никогда не остававшийся без внимания советской пропа­ганды, сам по себе явно недостаточен Нужна устойчивая эпиче­ская традиция, с общеизвестными, базовыми циклами сюжетов и всем прочим арсеналом крупной эпической формы По унаследо­ванной от XIX века традиции такой формой считается в первую очередь роман, «буржуазный эпос», который должно теперь очис­тить от всего буржуазного и вернуть в незамутненный статус эпо­са Уже в первой половине — середине 20-х годов появляется, «как по заказу», немалое количество подобных «де-романизированных» романов, претендующих на роль «красного эпоса» И почти сразу же эстафету подхватывает новый носитель эпического начала — кинематограф, в особенности после того, как Великий немой об­ретает голос

«Де-романизация», разрушение «буржуазного» романного на­чала заключается в том числе и в ликвидации либо существенной модификации любовного сюжета Показательно, что в фадеевском «Разгроме» «романная» любовная тема подана в тесной связи с двумя откровенно отрицательными персонажами, Чижом и Мечи-ком, «примазавшимися» к революции «интеллигентами», — она плоть от плоти связанной с ними культурной традиции, и автору в конечном счете куда симпатичнее простой натуралистический секс в исполнении Морозки и прочих периодических обладателей един­ственной на весь отряд женщины В фурмановском «Чапаеве» дан­ный элемент сюжета присутствует исключительно на латентном уровне — в качестве общедидактической темы «женщины на фрон­те» К теме этой из раза в раз назойливо возвращается автор, поз­же, при переработке откровенно слабого романа в сценарий куль­тового фильма², она отольется в образ «валькирии-пулеметчицы»

¹ Показательно, что «буденновская» форма уже к 30-м годам начинает по­
немногу уходить в прошлое, окончательно обретая законный «былинный > ста­
тус, А после тою, как в 1941 году «красноармейская» героика была полностью
скомпрометирована, после позорного провала весенне-летней кампании
1942 года и в преддверии Сталинградского контрнаступления, следует струк­
турно равнозначный «имиджмейкерский» ход, следующий общей логике воз­
вращения к имперской великорусской идеологии, — в армии вводятся нена­
вистные когда-то погоны

² И при создании профанной, десакрализующеи героическую традицию
культуры анекдотов «про Чапаева»

В Михайлин. Тропа звериных слов

Анки. В наиболее раннем (и наиболее близком к традиционным натуралистическим канонам) «Железном потоке» Серафимовича эта тема всплывает только в самом начале романа как некая не подлежащая воплощению возможность. Позже, в «Как закалялась сталь»', Островский наконец окончательно расставит все точки над i. В традиционно-романном начале текста любовный сюжет будет подан как некое искушение, через которое главному герою необ­ходимо пройти, дабы отринуть его как помеху на пути своего ге­роического становления²; в собственно «героический» период про­тагонист вознаграждается спорадическими и по определению лишенными какого бы то ни было «романтического» содержания милостями откровенной валькирии Риты Устинович, причем ини­циатива, как то и должно, исходит исключительно с ее стороны.

Женский персонаж возвращает себе сугубо инструментальную функцию¹, и главная коллизия, как то и должно, разворачивается между мужчинами. Собственно, удачный выбор этой коллизии и определил дальнейшую интригу в развитии советской героики, от­теснив от генеральной линии формирования эпической традиции ряд действительно талантливо сработанных, но не сумевших «по­пасть в точку» текстов и вынеся на фарватер бездарную с литера­турной точки зрения, сырую и суконным языком написанную кни­гу Фурманова. Однако, несмотря на явные недостатки этого текста, Фурманов сумел сделать главное: означить решающий эпический конфликт, разведя две основные героические мужские функции — «волчью» и «песью» — по двум работающим в тесном текстовом взаимодействия персонажам; столкнуть их между собой; позволить

¹ К вопросу о «Стали», «Железном потоке», юнгеровских «Стальных гро­
зах» и т д можно вспомнить о магической несовместимости «волчьей» магии
металла и «крестьянской» магии плодородия «Гвозди бы делать из этих лю­
дей..» — написал Н. Тихонов, а неизвестный пародист продолжил: «Больше бы
было в продаже гвоздей», — мигом переведя образ в бытовую (и реально-по­
литическую) плоскость

² Вот здесь, к 30-м годам, термин «становление» применительно к геро­
ям советского эпоса вполне закономерен, ибо опыт романтического Bildung-
sroman уже не вызывает отторжения, а подлежит «творческой переработке»
В 20-е годы, слишком близкие к собственно героической эпохе, герой вос­
принимается практически так же, как герой традиционной эпической тра­
диции — как заранее «ставшее» целое, не отделимое от собственной герои­
ческой сути/смерти, а потому не подлежащее какому бы то ни было «станов­
лению»

^J Иронический вопрос К. Фуэнтеса насчет того, не исчерпывается ли кон­фликт литературы социалистического реализма любовным треугольником «два стахановца и трактор», попадает в самую точку Любопытна также «стальная» и неодушевленная, вполне в духе авангарда 10—20-х годов, природа «возлюб­ленной»

4nX Q^{UKa u} современность ____________________ 441

«псу» одержать над «во^ом» победу; дать «отработавшему» свой сюжет «волку» умереть героической смертью.

В быстро закостеневающей идеологической системе, которая мало-помалу вытесняла интернационалистический, сугубо марги­нальный, «волчий» большевизм имперско-националистическим, охранительным «песьим» коммунизмом', геройская пихость могла и должна была существовать только в пределах изначальной нор­мативной эпохи, на этапе ритуалистического по своей сути разде­ления хтонического и сакрального. Герой должен остаться в «на­чале времен», освящая ритуальной жертвой, героической смертью выбор «правильного пути» ^и самый первопринцип дальнейшего существования «жречески-песьей» иерархии. Весьма показательно, что «героической разработке» в сталинские времена подлежали, как правило, те фигуранты «начальной эпохи», которые либо вовсе ее не пережили, либо перевили ненадолго-.

Комиссар Клычков, как персонаж негероический, подвержен «становлению» и его любовно демонстрируемое под конец книги умение «обуздывать» _неукР°™^{м0Г0 Чапа}я есть результат не толь­ко совмещения сакрально-жреческой и песье-охранительной ро­лей, но и внутреннего роста, параллельного росту реального авто­ритета. Его отъезд из дивизии за две недели до разгрома и смерти Чапаева удивительно уместен с ритуально-магической точки зре­ния: Клычков уже вобрал в себя, в свою наделенную эпическим

Го ё „пеленном этапе, в особенности после шанхайско-

¹ Эта проблема на опреД^сл „.

,„,, „ „пнои из основных в той внутрисгаинои борьбе за

го кризиса 1927 года, стала од^{п к v}

,. эмиграцией 1роцкого и постепенным уменьше-
власть, которая закончилась ^Jm * "■ ^v >

„пакиеи Коминтерна нием роли, а потом и ликвид^й"

, г. „ „ что изменила в этом отношении, разве что доба-

² Смерть Сталина мало ^ч'" ^,l

-г проь герои мог пасть жертвой «отступления от ле-
вила еще одну интригу Тепер" _ *■ • •»

„некой девиации, которая воспринималась именно
нинских принципов», Сталин¹''- " ' ^{v v}

как отклонение от изначально заданного, единственно верного курса, не вли­
яющее, однако, на его сакр^^ьНУ^{ю с}УШ»^ость Впрочем, существовал ряд «ге-
-.. совершенно маргинальных с просгранственно-
роических специальностей», ^{v K} „

„._а принадлежность к которым в той или иной
магнетической точки зрении, ^{к к}

с „пененный статус героя В сталинские времена это

степени обеспечивала прижив" „ -

„„ полета Гагарина — космонавты, которых вообще
летчики и полярники, после ",, \ _

^па пифии («вам сверху виднее») Прямым выра-воспринимали как своего род^{а р}

„логического «героического комплекса» стало вве-
жением государственно-идеол¹' *■

■ пяды, Герои Советского Союза, пожизненно за-
дение соответствующей наФ^" „

..„поическии стагус Впрочем, вполне логичная с креплявшеи за человеком геи"

. „ система «маркирования» героев была достаточно

официальной точки зрения ^с" ^v,

а г _- сперва самим фактом появления дважды Геро-

быстро доведена до абсурда ^v, К.

с „„рационированием героичности (что само по себе,

ев, а потом брежневским коДЛ^с^

-гяиии 1ероического статуса, выводит на совершен-
если учесть исходные коннота"" ^у ' ^v

..полические параллели) но головокружительные сиМ»"

442 __________ В Михаилин Тропа звериных слов

статусом память (автобиографическое начало в книге отчетливо ощутимо, даже если не принимать в расчет нарочитых на него от­сылок) весь чапаевский героизм, Чапаев отыграл свою роль в ри­туале перехода и больше не может добавить ничего, кроме герои­ческой смерти

Сам же Чапаев, несмотря на все уверения рассказчика в том, что со временем в нем убывает «стихийное начало», не меняется совершенно Он не может, не имеет права меняться — не только в силу логики героического характера (уж с ней-то автор построман­тической формации волен делать все, что угодно), но и в силу же­стко определившегося уже к середине 20-х годов социального за­каза Фурманов, который, по его собственным словам, вовсе не собирался воспевать Чапаева как героя народной легенды, вынуж­ден был перерабатывать книгу именно в этом направлении¹ Геро­ическая природа Чапаева подчеркивается рядом совершенно не­обязательных, сугубо орнаментальных деталей Так, переданные якобы со слов самого Чапаева обстоятельства его рождения и вос­питания вполне оправданны с точки зрения соответствия героичес­кой традиции² Под стать Чапаеву и его «стая», которая живопис-

¹ В этом отношении вполне можно доверять советским учебникам по ис­
тории советской литературы, настолько наивным в своей идеологической са­
моуверенности, что авторов статей порою хочется заподозрить в откровенной
издевке над предметом исследования Например, о Фурманове и романистах
глухих сталинских времен «Тем самым он (Фурманов — В М) прокладывал
дорогу для последующих писателей, которые еще не раз обращались потом к
темам революции и Гражданской войны, чтобы рассказать о минувшем так, как
это позволяло им их настоящее» [ИРСР 148] Там же, на с 143, читаем отно­
сительно более поздней редактуры романа «Словом, земной и даже грешный
Чапаев нет-нет да и сольется в романе Фурманова именно с Чапаевым из на­
родной легенды, следовать которой так демонстративно отказался в своем при­
знании писатель» Примечательна в этом отношении работа Фурманова над
текстом романа Смысл этой работы в разделах, касающихся образа Чапаева,
состоял в том, чтобы ярче представить его как фигуру «сказочную», как «степ­
ного атамана» В одном из первых изданий романа вслед за словами возницы
Гриши, который характеризовал своего командира Клычкову как личность
необычайную («герой», «чудо», «настоящий человек»), шла следующая фраза
«В этом полулетщарном повествовании Гриши, как узнал Клычков потом
была порядочная доля фантазии некоторые творят, что в эти дни Чапаев и
не подходил к Ивашенковскому заводу» [Фурманов 1925 23] В последующей
редакции эта фраза была снята зато появились другие, усиливающие акцент
именно на легендарности Чапая «Перед ним — говорится о Клычкове, — сто­
яла неотвязно, мучила и радовала сказочная фигура Чапаева, степною атама­
на» [Фурманов 1926 36]

² Мать — дочь казанскою губернатора, умершая родами, отец — артист-
цьпан стандартное «чудесное рождение» с поправкой на сюжетику блатною
романса

Архаика и современность

но рисуется в сиене первого визита Чапаева к Клычкову, а затем противопоставляется «сознательной», родной для Клычкова «песь­ей» стае ивановских ткачей Назойливые уверения в том, что при­митивные, ориентированные на «крестьянскую массу» ораторские приемы Чапаева не были бы восприняты ткачами, старательно поддерживают эту дихотомию до самого конца книги

Забавна в своей несложной идеологической дидактичности и озабоченность повествователя утверждением новой религии взамен старой¹ При каждом удобном случае он старае гея подчеркнуть са­мостоятельный, «стихийный» отход «народа» от православия и столь же «стихийную» тягу к коммунистической вере² Вакуум веры должен быть заполнен как можно скорее, иначе никакая новая «песья» власть на «расчищенной» от старых богов территории не удержится

После выхода в 1934 году на экраны звукового фильма братьев Васильевых «Чапаев», где работа по эпизации и героизации изна­чального сюжета была доведена до логического конца, началась новая эпоха «строительства советского эпоса» Сошлюсь еще раз на уже упомянутый, великолепный в свой наивности учебник по исто­рии советской литературы (с 567) «В целом же поворот историко-революционного романа к легендарным судьбам был направлением существенно новым В 30-е годы появилась как бы целая серия "Ча­паевых"» Самый замечательный в этом отношении пример — со-

¹ Как и манера автора притворяться непонимающим тех и ш иных реалий,
апеллируя к здравому смыслу на самом деле не понимающего этих реалий в
силу отсутствия адекватной информации читателя Так, например, в качестве
анекдота и свидетельства «темноты» чапаевских бойцов преподносятся споры
о том «за коммунистов ты или за большевиков», причем к большевикам бой­
цы относятся сочувственно, а вот коммунистов готовы стрелять на месте, что
время от времени и делают (позже, в фильме братьев Васильевых, «стрелка
переводится» на Второй и Третий Интернационалы) Ситуация и в самом деле
воспринимается как анекдотическая, если не учитывать, что Особая армия, в
составе которой с весны 1918 года воевал чапаевский отряд, формировалась Са­
ратовским Советом, едва ли не самым радикальным во всей тогдашней крас­
ной России, во главе которого стояли не большевики, а так называемые «ле­
вые коммунисты» В Саратове уже в 1918 году была взорвана большая часть
церквей, издан (хотя и не принят к исполнению) декрет о национализации
женщин, «ликвидировалась» по классовому принципу интеллигенция, органи­
зовывались бытовые коммуны и т д Большевистский центр воспринимал эту
местечковую самодеятельность с большим подозрением и неоднократно давал
«левым коммунистам» по рукам В частях же коммунистов просто убивали От­
сюда и дискуссии, о реальном содержании которых комиссар Фурманов не мог
не знать

² И мужички, и сам Чапаев крестятся «скорее в силу привычки», первый
же появившийся в тексте поп открывает огонь по героическому начальнику
конной разведки и тд

В. Михаилин. Тропа звериных слов

здание по всем законам вновь сформированного жанра цикла не имеющих практически никакой привязки к реальной истории сю­жетов, связанных с фигурой Николая Щорса (роман Герасимова, фильм Довженко и далее). «Заказ» по созданию мифологизирован­ной фигуры «украинского Чапаева» (взамен расстрелянного недав­но Примакова) продиктовал необходимость настолько рабского и надсадного следования жанровым канонам, что «номер не прошел»: Щорс так и не стал знаковой фигурой, а из всех созданных о нем текстов более или менее широкое признание получила только «жа­лостная» песня про «Шел отряд по берегу».

Уже к концу 30-х прозаические, кинематографические и иные «песни о героях» встраиваются в стандартную эпическую традицию Gipfeltechnik, то есть оперируют исключительно «вершинными» эпизодами из биографии персонажа¹. К этому же времени относит­ся и «расширение пределов истории», связанное с усилением жре­чески-песьей, охранительной имперской идеологии, открывшей притягательность исторической преемственности². Знаковые фигу­ры имперского прошлого (Петр I, Иван Грозный), чьи реформы можно было переосмыслить и мифологизировать в духе нового ком­мунистического империализма³, со всеми понятными оговорками, причисляются «клику святых». Вспоминают и о великой русской культуре, реанимируя столпов «дворянской литературы», приписы­вая им своеобразно понятые «народность» и «патриотизм» и также пытаясь героизировать их согласно принятым канонам⁴.

¹ Особенно хорошо это заметно на популярных и детских изданиях по типу
«Рассказов о Чапаеве» или «Рассказов о Суворове». В подобных текстах весь­
ма значима последняя «вершина» («Последняя высота»!) — рассказ о том, как
знамя с изображением давно покойного Чапаева и/или песня о нем поднима­
ют в бой изможденных бойцов испанских интербригад и т.д.

² Прежняя космо- и теогония ограничивалась тремя истоками и состав­
ными частями марксизма, а на отечественной почве — тремя же этапами
революционного движения. Числа откровенно магичны, способ общенацио­
нального заучивания ленинских формулировок — откровенно гномичен и
сопоставим с ритуальной практикой игры в загадки-отгадки — способом кол­
лективной памяти в бесписьменной культуре и в то же время — способом «под­
держать порядок в мироздании» простым актом вспоминания и повторения
магически значимых формул. Про «узок был круг этих революционеров и
страшно далеки они были от народа» и про декабристов, которые разбудили
Герцена, до сих пор помнит всякий грамотный россиянин, старше тридцати.

³ «Правильные» реформы — это власть вожака и стаи плюс полная мар­
гинализация всей страны. В еще большей степени это касается, естественно,
персонажей откровенно «волчьих», прямо зачисляемых в революционеры:
Разин, Пугачев, Болотников, Булавин и т.д.

⁴ «Безусловно лучшим, наиболее художественным из историко-биографи-
ческих романов является "Пушкин" (1936, ч. 1 и 2), написанный Ю.Н.Тыняно-

Архаика и современность

По мере дальнейшего усиления «жреческой» природы больше­вистского режима, по мере формирования новых героических эпох (Гражданская война в Испании; Отечественная война), собствен­но героическая, «волчья» составляющая советской эпической тра­диции убывает, все более замещаясь «песьей» и «партийно-жречес­кой». Постепенно формируется жанр «советской агиографии», причем героями его становятся как «отцы церкви» (развитая мифо­логия, связанная с биографией Ульянова-Ленина, а в особеннос­ти—с его детством и юностью), так и «простые советские святые» («Четвертая высота», «Повесть о Зое и Шуре» и т.д.). Вероятнее всего, стандартные сюжетные каноны житийной литературы¹, этой жреческой беллетристики, кладутся в основу жанра бессознатель­но, как латентно присутствующие в сознании «бывших семинари­стов» готовые сюжетные схемы канонизации святого². Впрочем, в отношении ключевых фигурантов (Ленин; Сталин) «введение в коллективную память» осуществляется на более высоком структур­ном уровне: не биография организуется и мифологизируется по законам традиции, но традиция организуется на основе мифологи­зированной биографии¹. Сталинская теократия, начавшая с утвер­ждения богочеловеческой природы «родоначальника», Ленина, весьма поспешно выстраивает на этом основании комплекс пред-

вым уже не в традициях "Кюхли". Писатель создал удивительно своеобразный образ юного поэта-жизнелюбца. Достоинства романа велики и неоспоримы. Но звучание этой книги несравнимо с тем, как отозвались среди широчайших кру­гов читателей, например, "Петр Первый" или "Емельяи Пугачев". Это, безу­словно, объясняется тем, что в романе присутствует Пушкин живой, Пушкин неповторимый, но нет Пушкина великого... (то есть мертвого?! — В.М)... Лю­бовь к поэзии и женщинам — а именно этими пределами ограничил Пушкина писатель — слишком небольшая площадка, чтобы на ней мог взрасти гений, на столетия обогнавший в своем развитии человечество» [ИРСР: 351—352].

¹ Рождение от «добрых родителей» — экстраординарные способности в
детстве и тяга к учению — откровение, явленное во встрече со «святым чело­
веком», либо непосредственно, «нисхождением духа» — обретение призва­
ния — духовные подвиги — смерть за веру.

² Впрочем, не стоит сбрасывать со счетов и сознательной деятельности по
переработке библейской и, шире, христианской традиции с параллельным
вытеснением исходного содержания. Так, детские стишки С. Михалкова «Про
Фому» претендуют на то, чтобы вытеснить из обихода евангельскую мотива­
цию устойчивого выражения «Фома неверующий», заменив ее новой, сугубо
советской.

⇐ Предыдущая41424344454647484950Следующая ⇒

Поделиться:

Читайте также:

АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 1 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 10 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 11 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 12 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 13 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 14 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 15 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 16 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 17 страница
АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 18 страница

Воспользуйтесь поиском по сайту: