Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 41 страница

Наряду с советским «новоязом» несколько более широкое распространение, чем в дореволюционный период, получил и традиционный русский мужской обсценный код — мат. Предпосылок к тому было несколько. Во-первых, постепенное и во многом целенаправленное превращение всей страны в огромное Дикое поле не могло не сказаться на статусе не только вновь образованных, но и традиционных маргинальных речевых практик. Во-вторых, мат — опять же наряду с «новоязом» — стал естественным речевым кодом растущей и набирающей силу прослойки «партийно-хозяйственного актива» на всех уровнях новых советских структур. Здесь, несомненно, сыграли свою роль и «исходные» для партии большевиков речевые и поведенческие стереотипы — жестко привязанные к способу жизни сплоченной и агрессивной² маргинальной группы, то

¹ Ср «Как волка ни корми»

² А отчасти даже и прямо криминализированной — и в силу все еще жи
вой народовольческо-эсеровской традиции террактов и «эксов», и в силу не-

Архаика и современность

есть уже, по существу, «волчьи», — и сознательная работа по разрушению «бывшего» культурного пространства. Работа, может быть, не настолько радикальная, как то мыслилось, скажем, анархистами, возведшими своеобразно перетрактованную идею Дикого поля в абсолют, но зато куда более действенная, тотальная и результативная. Очевидно, сказалось на «общекастовой» речевой ситуации и то обстоятельство, что комплектовался «партийно-хозяйственный» актив в согласии с достаточно жестко соблюдаемым «сексистским» принципом — при всем показном признании равных прав (и отнюдь не показном признании равных обязанностей) женщины. Причем чем выше по лестнице власти, тем строже этот принцип соблюдался, центральные же властные структуры были фактически замкнутым мужским клубом. Женщина — член Политбюро ЦК КПСС была (теоретически) возможна разве что в качестве очередного «показательного» пропагандистского трюка — вроде женщины-космонавта.

Как бы то ни было, «внутренним рабочим языком» партийно-хозяйственного актива как относительно замкнутой касты, живущей по собственным законам и правилам, было весьма забавное сочетание «новояза» и мата. А поскольку «руководящие и направляющие» функции аппаратной номенклатуры в той или иной степени касались всех областей общественной и личной жизни каждого советского человека, воздействие соответствующих речевых практик никак нельзя сбрасывать со счетов. То же касается и Красной армии, офицерский состав которой комплектовался по большей части никак не из выпускников Пажеского корпуса.

Не стоит забывать и о весьма существенном, беспрецедентном в отечественной истории воздействии криминальной среды на образ жизни и мышления основной части населения. Печально знаменитые советские лагеря сыграли в этом отношении весьма значимую «культурную» роль. Задуманные как горнило по «перевоспитанию» чуждых элементов, они действительно выполнили в этом отношении свою задачу. Миллионы людей, прошедших через опыт зоны, возвращались к нормальной жизни, «обогащенные» навыками бытового и речевого поведения, свойственными стержневому для зоны контингенту — то есть блатным. Имеет смысл вспомнить также и о резком идеологическом размежевании в отношении советской пенитенциарной системы соответственно к уголовным и к политическим заключенным. Уголовники рассмат-

избежного и логичного для открыто и сознательно антиобщественной структуры «соскальзывания в криминал». Прошлое Иосифа Джугашвили, будущего главного архитектора «социалистического лагеря», — лучшее тому подтверждение.

В Михаипин. Тропа звериных слов

ривались как «оступившиеся», как классово близкий элемент, подпавший под влияние чуждой в идеологическом отношении преступной среды, то есть как законный объект именно перевоспитания и как потенциальный союзник в перевоспитании политических заключенных, чуждых по всем показателям. Страшная по своим последствиям амнистия 1953 года — лучший пример такого «классового подхода». Следствием подобного положения вещей было массированное вхождение блатного жаргона, элементов «при-блатненного» поведения и блатной эстетики в жизнь во всех остальных отношениях «нормального» законопослушного населения — и особенно, что само по себе весьма показательно, в жизнь городских и пригородных «дворовых» подростковых культур.

Интересна также и ситуация с постепенным «снятием запрета» на мат для отдельных женских социальных страт. Воздействие лагерных и «аппаратных» поведенческих практик здесь, конечно, также сыграло свою роль, однако гораздо более значимым, на мой взгляд, было «сцепленное» влияние двух факторов — тотальных методов ведения Второй мировой войны и сознательной номенклатурной установки на «замену» мужского труда женским (и детским!). Относительно массовый «приход» женщин в армейскую среду, причем в ситуации многолетних и непрерывных боевых действий, не мог, естественно, не сказаться на поведенческих практиках «фронтовичек». Следует, однако, заметить, что и в тылу существовали такие специфические зоны, в которых строгий табуи-стический запрет на женский мат постепенно сдавал свои позиции. Женщины, которым приходилось осваивать традиционно мужские профессии, в ряде случаев были фактически вынуждены переходить на мат как на «профессиональный жаргон». В первую очередь, это касается таких исключительно мужских до войны профессий, как пастух или скотник. Парадокс «вхождения в профессию», по свидетельству компетентных информантов, заключался в том, что скотина, прекрасно понимавшая в пределах деревни «человеческий» язык, неожиданно резко переставала его понимать, едва выйдя за околицу, то есть попав в ту самую зону исключительно мужского говорения, где мужчины-пастухи общались с ней на «территориально-магически оправданном» мужском коде. Пастухов, как наименее «полезных в хозяйстве» колхозников, в армию, естественно, забирали в первую очередь, и эта профессия одна из первых стала на время войны по преимуществу женской (и детской). И без того уже расшатанная и пролетаризированная крестьянская община заговорила после войны на мате практически поголовно, и это остается свойственным русской деревне и по сию пору. Сохранявшееся на латентном уровне магически-территориальное деление на «человеческую», скарализованную территорию, центром

Архаика и современность

которой в пределах деревни была церковь, а в пределах избы — красный угол, и территорию маргинальную, во всех смыслах «нечистую», отныне исчезло. «Матерная лая» при иконах (и иногда при детях) до сих пор продолжает по традиции восприниматься как недолжная, однако с утратой основных пространственно-магических ориентиров автоматическое, существующее в традиционных культурах на уровне условного рефлекса соблюдение табу неизбежно «вымывается», переходит в область весьма условных моральных норм, а те, в свою очередь, от поколения к поколению становятся все менее и менее значимы.

9. МАТ В СИСТЕМЕ КОДОВЫХ ПРАКТИК

РОССИЙСКОЙ АРМИИ И ПРОБЛЕМА

САМООРГАНИЗАЦИИ

АРМЕЙСКОГО СООБЩЕСТВА¹

Целый ряд практик, сложившихся в Красной, Советской, а затем и в современной Российской армии и связанных с самоорганизацией армейского сообщества, представляет серьезную задачу для современного гуманитарного знания. Изучение этих проблем социологическими и политологическими методами может представить разве что картину их наличного состояния. Но масса сколь угодно структурированных и сведенных в таблицы сырых данных не в состоянии дать ответа на вопросы относительно генезиса и эволюции таких институтов, как пресловутая дедовщина среди солдат срочной службы или специфические практики кодирования, свойственные всем без исключения уровням военных и военизированных структур и в ряде случаев существенно отличающиеся от «общегражданских» — вплоть до полной смысловой непроницаемости.

Более того, ряд исследований, претендующих на антропологический подход к означенному комплексу проблем, фактически представляет собой агломерации сырого полевого материала, разбавленные беспомощными попытками авторской рефлексии и обрывками популярных теорий. Типичным примером является известная и ставшая едва ли не канонической — за отсутствием действительно серьезных работ — монография К.Л. Банникова «Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения среди

¹ Данный текст является частью сообщения, которое впервые было озвучено на Вторых Пирровых чтениях (Саратов, 30 апреля 2004 г.) и составило основу для публикации в сетевом журнале PIPSS в июне того же года [Mikhailin 2004].

384 В. Михайлин. Тропа звериных слов

военнослужащих срочной службы Российской Армии», выпущенная московским Институтом этнологии и антропологии РАН в 2002 году [Банников 2002]. Общую неряшливость, а местами и откровенную безграмотность этого сочинения можно было бы отнести на счет издателя, поскольку перед выходом в печать текст монографии, судя по всему, не прошел даже элементарной первичной редактуры¹. Однако общий уровень авторской рефлексии² заставляет предъявить претензии совершенно иного рода к уважаемому и высоконаучному академическому учреждению, считающему возможным выпускать под своим грифом настолько сырые книги.

Для примера я приведу пару цитат из начальной части монографии, сохраняя все стилистические, пунктуационные и грамматические особенности авторского текста. Итак, проведя вполне очевидное с антропологической точки зрения сопоставление двух закрытых сообществ, армейского и пенетрационного, автор считает необходимым по-журналистски задиристо извиниться перед потенциальным читателем в погонах:

Военные, разумеется, возмутятся, что я сравниваю армию и зону. Я, разумеется, извиняюсь. Но они похожи. Естественно, не по декларированным целям, не по заложенным в их уставах идеям и идеалам, но по положению человека.

Хотя идеологически и формально эти структуры действительно полярны: армия — символ правильной жизни, тюрьма — символ жизни неправильной. Но и то и другое — это концентрированная человеческая масса, окруженная забором. И в обоих случаях эта масса далеко не безлика, как это может показаться со стороны.

[Банников 2002: 15]

Какие идеи и идеалы «заложены в уставе зоны» и в какой символической парадигме армия является «символом правильной жизни», автор не объясняет. Несколькими страницами ниже речь, судя по всему, заходит о функциях мата в армейской среде.

Свидетельством семиотической деградации сферы коммуникации в армии является переход всего личного состава на междометия в общении друг с другом. В этом так же (sic! — В.М.) прояв-

¹ Хотя и заявлен весьма солидный штат научных редакторов и рецензен
тов: ответственный редактор — чл.-кор. РАН С.А. Арутюнов; научный редак
тор — к.и.н. М.В. Тендрякова; рецензенты — к.и.н. О.Ю. Артемова и дин.
М.Л. Бутовская.

² Автор — доцент Центра социальной антропологии РГГУ и докторант
Института этнологии и антропологии РАН.

Архаика и современность

ляется коммуникативная актуализация физиологии, но уже в вербальных эквивалентах.

Упадок информационной коммуникации выражает тенденцию деградации культуры. Но это деградация до определенной степени. Люди в экстремальных группах вынуждены как-то сосуществовать, — и значит — решать проблему преодоления деструктивное™. То есть налаживать конструктивные отношения. Поэтому за деградацией культуры следует ее регенерация, в ходе которой мы наблюдаем процесс формирования новых правил и норм, новой иерархии, новой системы знаков и символов, и, наконец, новых культурных традиций. Однако, новые знаково-нормативные структуры более напоминают архаические ритуалы, чем современные общественно-правовые институты. Это, не странно но, естественно, (sic!!! — В.М.) поскольку десоциализированные индивиды от современных правовых норм отстоят дальше, чем от архетипов коллективного бессознательного. Именно архетипы — структуры психики, определяющие саму возможность информационной деятельности (sic! — В.М.), — являются средой и средством регенерации семиотического поля правового взаимодействия индивидов. Отсюда и то высокое социальное значение архетипичес-ких знаков и символов, в проекции которых социум выводит свою иерархию.

[Банников 2002: 20]

В чистом виде сей наукообразный бред логически — а местами и грамматически — непроницаем. Однако если попытаться вычленить из него отдельные смысловые составляющие, то мы выясним, что, с точки зрения автора, основанная на мате речь российских военнослужащих является «системой междометий»; причем военнослужащие, очевидно, «перешли» на этот способ общения между собой в некоем неопределенном прошлом, коему предшествовала счастливая эпоха, когда в армии, видимо, царила правильная литературная речь. И в этом обстоятельстве автор видит прямое свидетельство деградации культуры (армейской? общенациональной?), приводящее к реактуализации «архетипов» в среде «десоциализи-рованных индивидов», каковой, судя по всему, автору видится современная Российская армия.

Все это свидетельствует лишь об одном: автору рано писать книги, а тем более книги по антропологии. Матерные интерполяции, перекодирующие «обычную», «человеческую» речь, сообщая ей при этом специфический ритм, не являются междометиями, и уж тем более все богатство русской матерной речи никоим образом не сводимо к системе междометий. Для того чтобы усвоить эти нехитрые истины, нужно, в общем-то, всего лишь дать себе труд озна-

¹³- Заказ № 1635

В Михаилин Тропа звериных слов

комиться с существующей литературой по русскому мату, если сам автор еще не усвоил матерной речи «естественным» путем, что несколько странно для взрослого русскоговорящего человека, близко знакомого с армейской средой. Однако самый факт непонимания автором кодовой природы мата свидетельствует о тотальном непонимании основанных на мате процессов перекодирования, существующих в маргинальных русскоговорящих культурных средах, в том числе и в среде армейской.

Представление о том, что тотальная «матификация» русской армейской среды, идущая рука об руку со становлением института дедовщины, есть явление относительно недавнее¹, как и абсолютно некритическое стремление «подкрепиться источниками», свидетельствует об исследовательской наивности автора в области основ современного антропологического знания. Причем некоторые из теорий, на которые по-ученически старательно опирается К. Банников (в тексте четко видны места сшивки между «местами из классики» и «дальше — мое»), давно уже представляют для антропологии сугубо исторический интерес (например, оккультно-психоаналитическая теория архетипов Карла Юнга или насквозь мифологизированная теория карнавала Михаила Бахтина).

В любой чисто мужской русскоговорящей среде, а тем более в среде воинской, мат существовал всегда — то есть ровно столько, сколько помнит себя русская культура. Выйти на соответствующий корпус данных можно хотя бы через вполне доступные и базовые для данной темы работы Б.А. Успенского. Точно так же и те ини-циационные практики, на которых строится институт дедовщины, — явление едва ли не всеобщее и свойственное всем культурам, в которых в той или иной степени задействованы механизмы мужской (юношеской) инициации.

И еще одно забавное замечание из приведенной цитаты. С точки зрения автора, современная Российская армия состоит из «де-социализированных индивидов», налаживающих «конструктивные отношения» посредством «архаических ритуалов». Если бы автор действительно был знаком хотя бы с базовой работой А. ван Ген-

¹ «Видимо, тогда и началась история дедовщины, когда пресловутый "человеческий фактор" попытался реализовать себя в противостоянии абсурдному качеству гигантской невоюющей армии, разлагающейся от замкнутой на себя энергии А еще есть мнение, — и оно принадлежит представителям старшего поколения, — что дедовщина началась после того, как из кадрового офицерского состава уволился последний фронтовик, живой носитель идеи армии, действующей в мифологической парадигме борьбы добра и зла» [Банников 2002 41] У читателя, того и гляди, может сложиться впечатление, что офицеры-фронтовики мата не знали и никогда им не пользовались

Архаика и современность

непа по ритуалам перехода¹, он бы непременно увидел в намеренной и агрессивной «десоциализации» «духов» первую стадию ини-циационного комплекса. А если бы он действительно смотрел на армию глазами антрополога, а не штатного правозащитника, то обнаружил бы в ней самостоятельную социальную среду с собственными, пусть и весьма специфическими, процессами социализации, которые могут восприниматься какдесоциализация только с точки зрения другого, на совершенно иных базисных стратегиях построенного сообщества.

Справедливости ради стоит отметить, что в отечественной традиции существуют и примеры более серьезного антропологического подхода к близкой проблематике: в этой связи можно упомянуть хотя бы выходящий под эгидой Института российской истории РАН ежегодник «Военно-историческая антропология» [ВИА]. Однако и здесь наблюдается весьма показательная тенденция: при высоком научно-теоретическом уровне большинства публикаций, посвященных собственно военно-исторической антропологии², большая часть публикаций, посвященных проблемам Российской/ Советской армии XX века, не выходит за рамки предварительной систематизации сырого материала даже в тех случаях, когда авторская позиция свободна от ура-патриотических или, напротив, правозащитных доминант.

Мат служит основой всех поведенческих и кодовых практик, существующих в Российской армии. «Всасывание службы» «духами» происходит через усвоение матерного армейского кода, демонстративное использование которого выступает в качестве одного из маркеров успешной адаптации. Попытка призывника сохранить «правильную» русскую речь неминуемо обернулась бы его переводом в деклассированный разряд «чмо» — при том что иные формы активного или пассивного сопротивления системе традиционной самоорганизации солдат срочной службы (системе «неуставных отношений», «дедовщины») подлежат «коррекции» в рамках самой системы. Подобная «оборонительная» реакция системы как раз и свидетельствует о первичности матерного кодирования для существующих в ее пределах практик.

' Эта работа значится в библиографии, но в виде настолько странном, что проблема знакомства автора с данным источником перестает быть риторической. В англоязычной части авторской библиографии вообще много забавного.

² См.: [Александров 2002], [Новоселов 2002], особенно интересные с точки зрения интересующих нас проблем [Сергеев 2002], [Кожевин 2002] и др.; нелепое исключение составляет претенциозно-историософская работа [Журавлев 2002].

13*

В Михаилин Тропа звериных слов

Первое, что усваивали и усваивают в Советской, а теперь и в Российской армии плохо говорящие по-русски представители неславянских национальностей, — это мат. Владение матом подчеркивает высокий ситуативный статус говорящего и в случае с «инородческим» сержантским составом фактически заменяет владение уставным русским языком. Произнесенная с выраженным узбекским (азербайджанским, лезгинским и т.д.) акцентом фраза Вас не пйздишь — ей кхуэете знакома каждому, кто близко соприкасался с бывшей Советской армией. В дальнейшем матерное кодирование речи становится основой внестатусного общения на родных языках и общения с представителями других национальностей и идет рука об руку с допустимостью других поведенческих практик, та-буированных в «родном» контексте, вроде употребления демобилизовавшимися мусульманами свинины в пищу.

— Послушай, Руслан, а из чего ты шашлык делаешь?

— Из свинины Из свинины шашлык — самый, блядь, вкусный

— Руслан, но ты же мусульманин Разве тебе можно свинину есть?

— Какой, на хуй, можно — не можно? Я в русской армии служил.

(Саратов, 1996 г.)

Как и всякая маргинальная среда, самоорганизованная среда солдат срочной службы нуждается в жесткой системе поведенческого кодирования, выраженной внешне в не менее жесткой системе кодовых маркеров. Только наличие подобной строго ранжированной и маркированной системы позволяет моментально устанавливать и воспроизводить присущие этой среде иерархические отношения. Любая по количеству и качеству участников группа солдат, набранная из любых частей Российской армии, будучи предоставлена сама себе, буквально за несколько дней самоорганизуется в иерархическую систему с жестко заданными статусными градациями. Лучшим примером подобной самоорганизации являются гарнизонные госпитали, куда солдаты и сержанты чаще всего попадают поодиночке, но моментально вписываются в уже существующую систему отношений. Причем «срок службы» и потенциальный статус будущего соседа по палате уже находящиеся на излечении срочники определяют заранее, буквально навскидку, по абсолютно прозрачной для всех участников ситуации системе маркеров, выраженной в поведении и в особенностях ношения формы. Впрочем, встречаются и сложные случаи.

Архаика и современность

Студент Саратовского госуниверситета, находящийся на летних военных сборах попадает в гарнизонный госпиталь в Шиханах Одет он весьма специфически «курсантам» по прибытии в кадровую дивизию химзащиты выдали выцветшую до белизны форму образца 1936 года (гимнастерка навыпуск по колено длиной, и брюки галифе) Пока он сидит в приемной и ждет врача, из-за двери за ним наблюдают двое пациентов <духов» явно присланных пациентами-«дедами» на рекогносцировку Слышен шепот

—Вроде дед А вроде и нет

—А хуи его знает Пойдем, Демида спросим

—Пизды даст

—Ошибемся, хуже будет

—Ну, на хуй Пошли

Духи уходят Через несколько минут за дверью громкий голос

— Вы чо, мудаки, блядь, охуели' Какой на хуй дед, это же
салага летняя

(Привольск 1985 г)

Одним из отличий армейской среды, скажем, от уголовной является априорное наличие системы поведенческого кодирования и кодовых маркеров, в роли которой выступает армейский устав Подобная заранее заданная система задает и специфические условия самоорганизации армейской среды С одной стороны, знание устава является неотъемлемым условием овладения внутренней системой кодов С другой стороны, устав выступает в роли своеобразного фундамента, на котором возводится структура армейской самоорганизации, и степень свободы обращения с уставом является четким маркером места в неуставной иерархии «Всосать службу» — значит усвоить основы этого перекодирования, дающие возможность лавировать между уставными и неуставными кодами

Необходимая для адекватного функционирования армейских механизмов трансформация поведения призывника идет прежде всего через систему речевых практик, основанных на уставе (специфическая «офицерская» речь, которую М М Бахтин назвал бы социалектом) Через систему матерных в своей основе речевых практик идет и перекодирование этой системы Так, одним из элементов «воспитания молодых» является своеобразный тренинг в перекодировании, где любая произнесенная «духом» неуставная фраза тут же рождает матерную рифму со стороны «деда» или даже офицера

—Савельев¹-А'

—Хуй на¹

В Михайлин. Тропа звериных слов

— Чо''

— Хуй через плечо!

— Можно войти⁷

— Можно Машку, блядь, за ляжку! А в армии — «разрешите»!

—А как⁷

—Да хуем об косяк!

Подобный коммуникативный акт выполняет сразу несколько целей. Кроме «обучения уставу» он естественным образом демонстрирует разницу в воинском статусе собеседников через демонстрацию различий в знании кодов и свободе обращения с ними. Нарушение уставной коммуникации «по незнанию» тут же провоцирует откровенно неуставной речевой акт, ставя собеседников «по разные стороны устава».

В то же время среди военных, владеющих кодами, демонстрация строго уставного поведения является знаком отказа от коммуникации. Именно этот смысл заключен в обычной угрозе старшего по званию, адресованной младшим по званию: Не хотите жить по-хорошему — будем жить по уставу. Именно здесь, как мне кажется, следует искать причины знаменитой нелюбви фельдмаршала Суворова к «немогузнайкам». Та демонстрация традиционно воинского schweinbruderlei, которую регулярно использовал Суворов при общении с нижними чинами, никоим образом не была свидетельством желания продемонстрировать равенство статусов. Она всего лишь должна была льстить — и льстила — солдатскому самолюбию, как акт признания равных прав на владение воинскими кодами. В этом случае уставной ответ «Не могу знать!» на любой, даже самый провокативный вопрос отца-командира был равносилен срыву коммуникации. Ответ же лихой и абсурдный был свидетельством единодушия в принятии кода, владении им и готовности «играть по правилам» — при сохранении строго иерархических отношений. Трудно усомниться в том, что действительная основа суворовского кодового говорения была матерной — хотя подтверждения данному тезису в рамках литературной традиции мы, естественно, не найдем.

Лев Толстой, в прошлом боевой офицер, замечательно означил эту ситуацию в знаменитой сцене в ставке Кутузова по окончании Бородинского сражения. Кутузов, подводя итоги дня, произносит одно-единственное, но матерное слово¹ — и его окружение тут же

' Толстой, естественно, не произносит самого слова, следуя принятой литературной конвенции и «игриво» рассчитывая на то, что всякий адекват-

Архаика и современность

радостно переводит дух, оживляется и превращается в группу товарищей. В русской армейской системе кодирования начала XIX века этот речевой акт имел еще одно значение: он подчеркивал преемственность Кутузова по отношению к покойному Суворову.

У русского армейского мата есть еще несколько фундаментальных особенностей. Он универсален: не существует такой потенциально возможной армейской ситуации, которая не «покрывалась бы матом». Он тотален: в армии отсутствуют «закрытые зоны», в которых мат был бы табуирован. Исключение составляют разве что офицерские квартиры, в присутствии жен и дочерей — впрочем, в последнее время и эта зона размывается все сильнее и сильнее. В пределах собственно армейской среды он вполне совместим с «высокими» идеологическими кодами, с которыми он образует точно такой же кодовый симбиоз, как и с «официальными» армейскими «языками»: уставным, профессионально-техническим и т.д. Классическая армейская модификация стилистики советского плаката — Любите Родину, вашу мать! — есть лучшая иллюстрация данного тезиса.

10. СОЦИАЛЬНЫЕ ПРАКТИКИ

«ПЕРЕКОДИРОВАНИЯ».

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ МЕЖДУ

ОФИЦИОЗНЫМИ И МАРГИНАЛЬНЫМИ

КОДАМИ В СИСТЕМЕ

СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

Впрочем, отношения между двумя доминирующими кодами — матом и «новоязом» — отнюдь не являлись безоблачными. Эпохе тотального «революционного» разрушения структур «старого мира» вполне логично¹ пришло на смену строительство совершенно клас-

ный современному русскому языку читатель «восстановит» его даже без стыдливых конструкций с начальными и конечными буквами и отточием в середине. Слово это, конечно же, пиздец.

¹ Ср. опыт Великой французской революции. В отечественной практике, однако, известная еще якобинцам дихотомия открытой, «всемирной», интернационалистской модели и модели замкнутой, национально-имперской, была решена в пользу последнего варианта гораздо более жестко и «идеологически оправданно». Вряд ли стоит пространно вдаваться в причины тяготения первого, «романтически-анархистского» этапа обеих революций к первому варианту, как и в причины последующего типологически неизбежного «скатывания к империи», при параллельном восстановлении большинства тех самых структур ancien regime, которые подвергались первоочередному осуждению и разрушению (полицейско-карательные учреждения, тайный сыск, бюрократиче-

В Михайлин Тропа звериных слов

сицистской по сути идеологической системы со всеми свойственными классицизму основополагающими характеристиками — с резким и ценностно маркированным разграничением центра и периферии (правильного и неправильного, высокого и низкого) при откровенной тяге к сакрализации центра; с жесткой иерархичностью как основным структурным принципом (от бюрократических систем до системы жанров); с риторическим и дидактическим модусами как господствующими во всех без исключения значимых дискурсивных практиках и т.д.

Табуирование мата как явления во всех смыслах маргинального обрело новые и весьма прочные основания при сохранении общей для всех центростремительных формаций культурной схемы строгой поляризации — то есть противопоставленности официозной культуры культуре маргинальной, низовой и отчасти профессиональной. При этом в официозной советской культуре обсценное говорение было строжайше табуировано (речь не идет о мате как о «внутреннем» стайном партийном коде) и функционально заменено «новоязом», в маргинальной же культуре «новояз» был если и не табуирован¹, то подвергался постоянному снижению и осмеянию, или, как сказал бы М.М. Бахтин, «карнавализации».

Следует, однако, заметить, что согласно все той же общей для всех жестко поляризованных культур схеме «карнавализация» официозного кода означает отнюдь не его отрицание, а, напротив, его утверждение от противного. Карнавальное «осмеяние» церковного ритуала и определенных социальных поведенческих форм в Средние века творилось в пределах экстерриториального праздничного пространства теми же самыми людьми, которые в обыденной жизни были носителями этих поведенческих форм и добросовест-

⇐ Предыдущая 36 37 38 39 404142 43 44 45 Следующая ⇒