Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 43 страница

¹ В более поздних сюжетах ситуация осложняется тем, что красавица ста
новится не дочерью, а невестой или женой короля.

² В ирландском сюжете, связанном с Конхобаром, Найси и Дейрдре, Най-
си также принадлежит к возглавляемому Конхобаром мужскому воинскому
братству и умирает не от его руки, а от руки Эоху.

³ «Вражда и столкновения были между конунгом Хундингом и конунгом
Сигмундом. Они убивали друг у друга родичей. Конунг Сигмунд и его род на
зывались Вёльсунги и Ильвинги» (Вторая песнь о Хельги, убийце Хундинга
[СЭ. 851)

404 В Михайлин Тропа звериных слов

мы эпоса» Е.М Мелетинский, опираясь на мнение известного немецкого исследователя О. Хёффлера, прямо возводит названия этих двух групп к соответствующим животным, а соперничество между ними — к некоему, особо, правда, не оговоренному ритуалу. «Ритуальна и борьба Хундингов и Ильвингов (Ульвингов), т.е. "собак" и "волков"...» [Мелетинский 1968: 252]. Таким образом, названия групп получают, с моей точки зрения, совершенно иной, не связанный с родовыми и кровными узами смысл — это названия двух воинских союзов или, что еще более вероятно, двух взаимосвязанных и взаимодополняющих частей одного и того же воинского союза. Эта гипотеза подтверждается и тем обстоятельством, что родственные связи как внутри «клана» Вёльсунгов/Ильвингов, так и внутри «клана» Хундингов крайне запутанны и являются, скорее всего, следствием попыток более поздних «компиляторов», утративших ясное представление о реальных связях внутри этих ритуально-воинских групп, привести обе группы в соответствие с понятным человеку средневековой Европы генеалогическим принципом. Сигмунд, Хельги, Сигурд, Синфьотли и т.д. у Вёльсунгов/ Ильвингов в разных сюжетных версиях могут обретать и терять самые разные «семейные» и «сюжетные» роли; то же относится к Хёгни, Хёдбродду, Старкаду, Гудмунду с противоположной стороны. Одно остается неизменным: Хундинг не может оказаться среди Ильвингов, и наоборот.

Согласно господствующей в современном мифоведении точке зрения, волк и пёс магически единосущны и представляют собой как бы две ипостаси единого, наделенного одними и теми же характеристиками мифо-магического образа. Воинские мужские союзы (индоевропейские, тюркские и др.) с завидным постоянством демонстрируют полную зависимость своих магических и поведенческих практик от этого двуединого образа. Однако возникает закономерный вопрос. Раннее, мифо-магистическое мышление необычайно восприимчиво к самым незначительным, на наш современный взгляд, деталям, отличающим одно событие, существо или действие от другого, близкого. Абстрактное мышление, позволяющее объединять сходные по тем или иным признакам феномены в пределах смыслового поля, покрываемого одним понятием, есть завоевание более поздних культурных эпох. Склонность эпоса к детальнейшим перечислениям и описаниям, отсутствие принципа компрессии, которое, с точки зрения современного студента-первокурсника, читающего гомеровскую «Беотию», представляется элементарным неумением вовремя остановиться, родственно (как негатив к позитиву) столь же наивным, на современный взгляд, попыткам классификации, вроде библейского «этих ешьте — этих не

Архаика и современность 405

ешьте». Но возможно ли, чтобы в пределах организованного подобным образом мышления, да еще и мышления, построенного в первую очередь на жестких пространственно-магических дихотомиях вроде «внутри — снаружи», «человеческое — нечеловеческое», «свое — чужое», «деревня — лес», «прирученное — дикое»¹, смешивались два близкородственных вида, различающихся друг от друга именно тем, что один из них одомашнен и принадлежит к первой части каждой из приведенных дихотомий, а второй — дик и принадлежит соответственно ко второй ее части? Сходство и различие между волком и псом, учитывая весьма значимую роль того и другого в мифо-магистической картине мира у индоевропейских и у ряда других народов, должно было осознаваться, осмысляться и связываться с определенными поведенческими и магическими практиками. Для того чтобы выйти на эти практики, необходимо вычленить сущностные характеристики, связанные с различием между псом и волком. Первой и основной подобной характеристикой является, несомненно, связанность/несвязанность, скованность/нескованность — наличие у пса ошейника и цепи. Второй — ориентированность агрессии в магически понимаемом пространстве: у пса изнутри вовне, у волка — извне вовнутрь.

А теперь позволю себе еще одну цитату из названной работы Е.М. Мелетинского:

Отто Хёффлер, исходя из представления о первоначальном единстве сказаний о Хельги, высказал предположение о том, что Хельги — определенный персонаж не песни, а ритуала, культовое имя для высокой жертвы в роще семнонов — древнегерманском культовом центре, описанном Тацитом. В рощу семнонов, согласно ритуалу, входили в оковах; этому, как указывает Хёффлер, соответствует Fjoturlund (буквально — «роща оков») — название места гибели Хельги во «второй песне о Хельги, убийце Хундинга». Валькирия — возлюбленная Хельги, по толкованию Хёффлера — жрица, представительница сообщества семнонов. Убийство совер-' шается копьем Одина (связь с одинической мифологией) и явля-* ется важнейшим актом ритуала обновления королевской власти.

[Мелетинский 1968: 254]

То, что Хёффлер здесь склонен толковать семнонский ритуал, исходя из концепции Дж. Фрейзера, изложенной в «Золотой ветви», совершенно очевидно. И основания к тому имеются вполне

¹ «Вареное» — «сырое» у К. Леви-Строса также является одним из частных случаев этого более высокого со структурной точки зрения противопоставления.

406 В. Михайлин. Тропа звериных слов

веские¹. Меня, однако, интересует в данном случае один конкретный аспект, настолько значимый, что он дает название священной роще — и у семнонов, и в сугубо скандинавской традиции песен о Хельги, — который между тем проходит мимо внимания большинства исследователей (коих, судя по всему, вполне удовлетворяет данное Тацитом объяснение этого обстоятельства благоговением семнонов перед своими божествами): это мотив оков, в которых положено входить в священную рощу. Поскольку, исходя из логики обоих упомянутых выше исследователей, речь у Тацита идет именно о мужских воинских ритуалах, имеющих отношение к смене лидера племенной дружины, логично предположить, что наличие оков на каждом входящем в рощу «волке» имеет выраженный магический смысл.

О жрице, которая будто бы скрывается в священной роще и идентифицируется О. Хёффлером с валькирией, в первоисточнике нет ни слова, но есть чуть ниже несколько иная информация, о другом германском племени, входившем вместе с семнонами в племенную конфедерацию (или просто группу племен, родственных с точки зрения определенных культурных особенностей) свебов.

43. <...> У наганарвалов показывают рощу, освященную древним культом. Возглавляет его жрец в женском наряде, а о богах, которых в ней почитают, они говорят, что если сопоставить их с римскими, то это — Кастор и Поллукс².

Два героя-близнеца, полжизни живые, полжизни мертвые³, один из которых гибнет в сражении с ближайшими родственниками и также близнецами Афаретидами, — не слишком ли это напоминает сюжет о соперничестве между «волками» и «собаками»?

Вопрос о жрице или о жреце в женской одежде оставим на будущее и обратимся пока к тому же Тациту в поисках сходных мотивов. Действительно, чуть выше, там, где речь идет о хаттах, одном из самых сильных в то время германских племен, читаем:

¹ Напомню, однако, что в первоисточнике, в «Фастах» Овидия, изложение сюжета о беглом, который охраняет рощу Дианы с оружием в руках до тех пор, пока его не убьет следующий беглый, начинается с упоминания о том, что в озере, расположенном в центре священной рощи, покоится прах Ипполита, и это вновь выводит нас на ключевой «треугольник»: царь — герой — красавица.

²Корнелий Тацит. О происхождении германцев и местоположении Германии. Здесь и далее цит по.: Корнелий Тацит. Сочинения: В 2 т. Л.: Наука, 1969. Т. 1.

³ Напомню о специфической волчьей «сезонности».

Архаика и современность

31....едва возмужав, они начинают отращивать волосы и отпускать бороду и дают себе обет не снимать этого обязывающего их к доблести покрова на голове и лице ранее, чем убьют врага. И лишь над его трупом и снятой с него добычей они открывают лицо, считая, что наконец уплатили сполна за свое рождение и стали достойны отечества и родителей; а трусливые и невоинственные так до конца дней и остаются при своем безобразии. Храбрейшие из них, сверх того, носят на себе похожую на оковы железную цепь (что считается у этого народа постыдным), пока их не освободит от нее убийство врага. Впрочем, многим хаттам настолько нравится этот убор, что они доживают в нем до седин, приметные для врагов и почитаемые своими. Они-то и начинают все битвы. Таков у них всегда первый ряд, внушающий страх как все новое и необычное; впрочем, и в мирное время они не стараются придать себе менее дикую внешность.

Логику поведения хаттских воинов исходя из Тацита понять довольно трудно. Они не стригутся и не бреются, пока не убьют врага, но многие и впоследствии сохраняют «дикую» внешность. Некоторые носят на себе похожую на оковы железную цепь, что считается постыдным; однако есть и такие, которым настолько «нравится» этот убор, что они носят его до самой смерти, вызывая этим почему-то страх у врагов и почтение у соплеменников, — причем во время битвы именно эти воины, в оковах, и встают в первом ряду. Впрочем, приведу еще один пассаж:

38. Своеобразная особенность этого племени — подбирать волосы наверх и стягивать их узлом; этим свебы отличаются от остальных германцев, а свободнорожденные свебы — от своих рабов. Либо вследствие родственных связей со свебами, либо из подражания им, что имеет довольно широкое распространение, такая прическа встречается и у других племен, но изредка и только у молодежи, тогда как свебы вплоть до седин продолжают следить за тем, чтобы их стоящие торчком волосы были собраны сзади, и часто связывают их на самой макушке; а у вождей они убраны еще тщательнее и искуснее. В этом забота свебов о своей внешности, но вполне невинная: ведь они прихорашиваются не из любострастия и желания нравиться, но стараясь придать себе этим убором более величественный и грозный вид, чтобы, отправившись на войну, вселять страх во врагов.

Итак, снова речь идет о привычке отпускать волосы, дабы приобрести тем самым «величественный и грозный вид» и «вселять страх во врагов», с той разницей, что здесь волосы подхватывают-

В. Михайлин Тропа звериных слов

ся так, чтобы образовать своего рода «волчий хвост». Важное различие: рабы на подобную прическу не имеют права. Еще одна деталь: такая прическа встречается и у других племен, но только у молодежи.

Итак, и оковы, и длинные волосы характерны прежде всего для молодежи, но некоторые сохраняют их на всю жизнь. И то и другое — средство вселять ужас во врагов и предмет гордости перед соплеменниками.

Еще одна особенность рассказа Тацита: он лично и через достоверных информаторов-римлян знаком только с ближайшими к римским границам германскими племенами. По мере удаления от римских границ его характеристики приобретают несколько выраженных тенденций. Во-первых, они становятся менее подробными, что понятно и в комментариях не нуждается. Во-вторых, более фантастическими, вплоть до «геллузиев и оксионов, у которых головы и лица будто бы человеческие, туловища и конечности — как у зверей»'. Здесь тоже все понятно. Но вот что интересно: чем дальше живет то или иное германское племя от римских пределов, тем сильнее в нем выражена «царская» власть. Это можно объяснить, как мне кажется, только одним-единственным способом. Образ жизни самого удаленного племени римским информаторам известен не был совершенно. Единственные представители таких племен, с которыми они имели возможность сталкиваться, были дружины, «волчьи стаи» в поисках добычи и славы, которые, как то, по словам самого же Тацита, было принято у германцев, искали войны где только возможно, если дома все было тихо. Естественно, система отношений военного вождя со своим дружинным «телом» радикальнейшим образом отличается от обычной, «при доме и храме» жизни германских племен — такой, какую имел возможность наблюдать сам Тацит у племен приграничных.

Дело в том, что семноны, как и вообще большая часть свебов, с римлянами были знакомы отнюдь не самым близким образом, поэтому сведениям о поголовной «хвостатости» свебов навряд ли стоит доверять в полной мере (в отличие от сведений о том, что в знакомых Тациту племенах некоторые германцы, в основном молодежь, также следуют этой моде). Те «хвостатые» свебы, с которыми имели возможность общаться римляне, были именно членами воинских дружин — то есть и молодежь, и седые бойцы были здесь в равно «волчьем» статусе².

¹ Впрочем, эта информация вызывает сомнения и у самого Тацита, кото
рый на ней и заканчивает свое путешествие к пределу земного круга

² Ср. «чубатых» фракийцев греческой традиции, а также «чупрыны» запо
рожских казаков.

Архаика и современность

Вернемся, однако, к смысловым аспектам различий между «волками» и «собаками». Семнонскии ритуал, о котором рассказывает Тацит, вероятнее всего, имеет самое непосредственное отношение к сезонным «переходам границы», когда волки становились собаками или, наоборот, собаки — волками. Отсюда и важность демонстрации оков —либо в предвкушении освобождения от них, либо в знак того, что с этого момента волк на полгода укрощен и не представляет опасности для окружающих. С этим же связана, как мне кажется, и другая особенность ритуала, мимо которой проходят все цитирующие Тацита исследователи, — о том, что из рощи принято выходить, карабкаясь и перекатываясь по земле¹, то есть — либо «как новорожденные», либо «как щенки». И в том и в другом случае магический смысл ритуала достаточно внятен. Роща и совершаемый в ней ритуал выполняют роль своего рода магического турникета, пройдя через который его участники «умирают» в одном качестве и «рождаются» в другом (отсюда и необходимость человеческой жертвы). Жесткая территориально-магическая привязанность поведенческих практик в ранних человеческих сообществах диктовала необходимость подобных освященных ритуалом «рождений/смертей», поскольку при переходе из одной территориально-магической зоны в другую, диктующую совершенно иные модели поведения², нужно было практически полностью «забыть» об одном привычном ролевом комплексе и буквально тут же «вспомнить» о другом, то есть именно «умереть» и «воскреснуть».

3.2. ПЕРЕБРАНКА МЕЖДУ СИНФЬОТЛИ

И ГУДМУНДОМ КАК РИТУАЛЬНАЯ

ПРАКТИКА

Магнетически понимаемая противоположность между волками и собаками составляет едва ли не основное содержание вошед-

¹ Тацит говорит о том, что всякий упавший в роще не имеет права снова
подняться на ноги, и далее, что «они» выбираются из рощи таким вот «нече
ловеческим» способом, — однако относится это ко всем участникам ритуала
или только к тем, кто «упал» (вряд ли имеет смысл особо останавливаться на
магических аспектах падения и на том, что подобные вещи во время ритуалов
не бывают случайными), он не уточняет.

² Скажем, при переходе из ориентированной на постоянную готовность
к агрессии и на гомогенный в половом отношении воинский коллектив,
безусловно подчиненный военному или охотничьему вождю маргинальной
мужской зоны, — в «зону совместного проживания», ориентированную на ми-
нимализацию агрессии и на семейно-родовую организацию коллектива. По
дробнее об этом см. [Михайлин 1999].

410 __________ В Михайлин Тропа звериных слов

ших в «Старшую Эдду» двух песен о Хельги, убийце Хундинга¹. Напомню, что перед основным сражением между Ильвингами во главе с Хельги и Хундингами во главе с Гудмундом имеет место весьма показательная сцена, необычайно подробно и полно описанная в Первой и «заявленная» во Второй песни. Ильвинги приплывают по морю, то есть извне, из некоего наружного хтоничес-кого пространства, и подходят к берегу, занятому автохтонным войском Хундингов. Далее между Гудмундом и Синфьотли происходит перепалка, обычная магическая речевая дуэль, «лая» перед боем, задача которой — поднять свой собственный воинский магический статус и максимально понизить статус оппонента. Если не учитывать песье-волчьеи составляющей этой брани, то она воспринимается как достаточно привычный обмен совершенно фантастическими обвинениями, никак не привязанными к какой бы то ни было действительности и ориентированными лишь на словесно-магическую и эмоциональную сторону инвективного высказывания. Если же развести агонистов по обе стороны разделяющей собак и волков пограничной черты, четко представленной в данном случаем береговой линией, то перебранка становится вполне осмысленной. Синфьотли обвиняет Гудмунда в том, что тот, по сути, не воин, а домашний раб, чья основная работа — задавать корм псам и свиньям (о свиньях — чуть ниже); в том, что он пьянствует и целует домашних рабынь в то время, как настоящие воины занимаются своим прямым делом — войной. Далее следует несколько более туманная² инвектива, которая строится на том, что Синфьотли и Гудмунд вместе родили на острове девять волков, причем отцом был Синфьотли. Инвектива носит откровенно гомо-эротический характер и, на мой взгляд, восходит к общему источнику с ключевой формулой русского мата — пёс ёб твою мать. Гудмунд открыто назван сукой³. Причем в начале данного пассажа

¹ Или — Хундингов⁹ Составленное из двух корней слово Hundingsbana
можно перевести и как «Хундингобойца» Собственно, сам Хундинг ни в од
ной из двух песен лично не фигурирует — встречаются только упоминания о
том, что от него приехали люди к Хагалю искать Хельги, и два раза (в обеих
песнях) — о том, что Хельги его убивает Реальные же встречи происходят толь
ко с Хундингами Так что есть некоторые основания полагать, что Хундинг —
плод фантазии более поздних компиляторов, озабоченных организацией тек
ста в согласии с генеалогическим принципом

² В плане топографической привязанности к острову Варинсей, очевид
но, вносящей некий дополнительный коннотативный смысл

³ Напомню об особом смысле этого термина в отечественной блатной сре
де — сукой называется вор, пошедший на сотрудничество с властью, работа
ющий в зоне или принявший из рук власти оружие Если учесть, что блатная
среда, как и среда армейская, более всего ригидна в плане консервации давно
вышедших из употребления в большей части общества форм и норм поведе-

Архаика и современность

41 1

(Первая песнь, строфа 38) Синфьотли столь же открыто называет Гудмунда ведьмой, злобной валькирией, восстающей на Одина, «волчьего» бога. Далее Синфьотли инкриминирует Гудмунду превращение в тощую кобылу, на которой он сам подолгу скакал по горным склонам, называет его бесчестным юнцом и девкой-оборванкой, что вполне согласуется с главным смыслом предшествующего оскорбления.

Гудмунд в ответ обвиняет Синфьотли в том, что тот жрет (именно так, ибо едят — люди) падаль, волчью еду, и в том, что он убийца собственного брата¹, окончание же данной строфы (36) может быть также истолковано как приписывание Хельги змеиных, «гадских» свойств. Обвинение в братоубийстве будет повторено еще раз, что, несомненно, подчеркивает его особую значимость. Значим также и ответ Гудмунда на обвинение в пассивно-«сучьей» роли. Он отвечает, что Синфьотли никак не мог быть отцом упомянутых девяти волков, поскольку его оскопили некие «дочери турсов», и он, «пасынок Сиггейра», окровавленный², валялся в лесу, «слушая волчьи / знакомые песни». Причем оскопление по логике текста непосредственно связано с братоубийством и является его прямым следствием.

Итак, выстраиваются два вполне определенных и противоположных по смыслу ряда инвектив. С точки зрения «волков», «псы» суть, во-первых, рабы, причем рабы, привязанные к домашнему хозяйству³; во-вторых, они назойливо связываются и сопоставляются с женщинами: они «целуют рабынь», пока настоящие воины (то есть сами волки) сражаются, да и сами оказываются в «женском» статусе при встрече с волками. В ответ звучит обвинение, во-первых, в откровенной хтонической дикости (пожирание падали, братоубийство и т.д.), а во-вторых, в неспособности к продолжению рода.

Итак, мы имеем возможность предположить, что пространственно-магнетическое (и, возможно, сезонное) деление членов

ния, в особенности же тех из них, которые относимы именно к мужским союзам, параллель не покажется столь уж невероятной.

¹ Данный сюжет отчасти проясняется в посвященном смерти Синфьотли
финале Второй песни о Хельги, убийце Хундинга, однако может быть истолко
ван и просто как отсылка к «волчьим» нравам.

² Напомню об особых магических смыслах английской инвективы bloody.

³ Первое, что делает попавший в Вальхаллу после смерти на правах «вто
рого Одина» Хельги, — произносит следующую строфу (причем нет никаких
указаний на присутствие здесь же персонажа с именем собственным — Хун-
Динг): «Хундинг, сначала / всем ноги омоешь, / огонь разведешь, / и привя
жешь собак, / и свиньям дашь пойло, / коней попасешь, — / тогда только сме
ешь / об отдыхе думать» (Вторая песнь о Хельги, убийце Хундинга, 39).

В. Михайлин. Тропа звериных слов

воинского мужского союза на «волков» и «псов» было связано со следующими значимыми дихотомиями: 1) привязанность/непривязанность к «центру» (земле, семье, собственности, «дому и храму») и 2) способность/неспособность к продолжению рода. В отношении «волков» последняя характеристика вполне объяснима с магнетической точки зрения: «волк» нечист по определению, он — «кровавый», он — воплощение хтонического начала, связанного со снятием запрета убивать активно (то есть для добычи и собственного удовольствия, а не ради защиты «дома и храма»), и как таковой не имеет права на брачный ритуал, то есть на включение в иноприродное ему культовое и магическое пространство, как не имеет права и зачинать «правильных» детей'.

Таким образом, перед нами открывается возможность достаточно убедительной интерпретации целого ряда феноменов, отраженных в раннем германском (и не только германском) эпосе. При этом, однако, следует учитывать и то обстоятельство, что практически все дошедшие до нас сюжеты, персонажи и ситуации прошли через последовательный ряд «интерпретирующих традиций». Об одной из них, связанной со зрелым Средневековьем, с тем временем, когда эти тексты записывались и приобретали знакомый нам вид, я уже упоминал в связи с тенденцией к генеалогизации. Однако исторически реконструируется и еще одна подобная традиция — традиция сугубо «волчья». Дело в том, что, судя по времени, к которому привязана обще германская «героическая эпоха», пик формирования главного корпуса героических песен приходится на эпоху так называемого Великого переселения народов, и формируются эти тексты в среде оторванных от «дома и храма» разбойничьих дружин, родоначальников будущего европейского рыцарства. Исходные тексты не могли не быть связаны с «ритуалами перехода» между «волчьим» и «песьим» статусом и как таковые должны были содержать достаточно взвешенную и неакцентированную оценку каждого статуса в сравнении с противоположным². Впоследствии

¹ Буде же таковое зачатие все-таки совершается, родившийся ребенок
практически не имеет «человеческого» статуса — он «щенок», «ублюдок» («вы-
блядок») Сходную со структурной и символической точки зрения роль может
играть также и мотив «боюотцовства» или «двойного отцовства», когда у маль
чика одновременно есть земной, «нормальный», статусный отец — и «отец
небесный» Ср в этой связи «особые» обстоятельства рождения и воспитания
едва ли не всех известных персонажей героического эпоса — от Финна и Ге
ракла до зулуса Чаки

² Примером тому может служить уже упомянутая перебранка между Син-
фьотли и Гудмундом, занимающая в обеих песнях о Хельги структурно равно
значимую роль и, вероятно, восходящая к изначальному, «ритуальному» тексту
Причем в Первой песни, где «исходный текст» перебранки сохранен в гораздо

Архаика и современность

же, пропущенные через восприятие одной из сторон, а именно «волчьей», они должны были неминуемо сместить акценты в область принижения «песьего» и возвеличивания «волчьего» статуса — что придает предложенной здесь схеме интерпретации героического текста еще одно измерение¹.

3.3. ДАЛЬНЕЙШИЕ «ВОЛЧЬЕ-СОБАЧЬИ»

ПАРАЛЛЕЛИ ВДРЕВНЕГЕРМАНСКОЙ

ГЕРОИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ

Прежде чем вернуться к сюжету, заявленному как основной в начале данной главы, рассмотрим ряд связанных с ним в той или иной мере персонажей и ситуаций.

Начнем со Старкада. В «Саге о Гаутреке» описывается спор, который ведут за судьбу Старкада асы, и прежде всего Тор и Один. Само по себе непосредственное вмешательство богов в судьбу героя, та строго ритуализированная ситуация, в которой происходит агон, позволяет нам интерпретировать данный сюжет как достаточно ранний. Он непосредственно связан с исходным ритуалом и задает «равновесную» схему «песье-волчьего» существования «пожизненного» члена воинского мужского союза, который не пожелал расставаться с юношеским «щенячьим» статусом и навсегда остался маргиналом, «пограничником». В ночь накануне ритуального человеческого жертвоприношения (причем речь идет об убийстве Старкадом собственного конунга) Старкада будит его воспитатель (который в итоге оказывается не кем иным, как Одином) и приводит его на суд асов. Тор, «общенародный» бог-громовержец, враг всего хтонического и покровитель патерналистской власти, присуждает Старкада к тому, что у него никогда не будет ни сына,

более полной версии, последнее слово остается за Гудмундом, если не считать «итога», подведенного Хельги, который призывает от слов перейти непосредственно к схватке (в чем, кстати, также имеет смысл видеть след ритуального действа: Хельги — «посвященный», будущая сакральная жертва, и его роль «играющего тренера», «действующего посредника» вполне закономерна).

¹ Роль героической интерпретирующей традиции недооценена, на мой взгляд, и при восприятии соответствующих мифологических систем, в то время как подавляющее большинство «классических» мифологий (древнегреческая, древнегерманская, кельтская и т.д.) дошли до нас именно через ее посредство и, следовательно, подверглись весьма серьезиой переработке уже на этом уровне. Следует воспринимать дальнейшие интерпретации древнегерманской мифологической сюжетики как попытку реконструкции вполне конкретной «дружинной» точки зрения на миф, культ и ритуал и не усматривать в ней стремления «привести к псям» все богатство контекстов и смыслов, свойственных любой развитой мифологии.

414 В Михаилин Тропа звериных слов

ни дочери и что его род на нем и пресечется. Один в ответ дарует ему жизнь тройной протяженности¹, после чего по разным версиям либо Тор, либо сам Один оговаривают необходимость совершить злодеяние в каждой из трех жизней. Один щедро одаривает Старкада оружием и золотом (то есть опять же воинской удачей) — Тор в ответ обещает, что Старкад никогда не будет иметь своей собственной земли и не будет удовлетворен тем, чем владеет. Один обещает, что Старкад будет в чести у «лучших людей», Тор присуждает ему ненависть «простых». Один дарует ему победу и славу в каждом бою, Тор же присовокупляет к победе и славе тяжелые раны. Один наделяет его поэтическим даром, Тор — отнимает возможность запомнить сочиненные тексты²

Итак, складывается вполне стандартная картина «волчьей судьбы». Однако необходимо скорректировать оценку Старкада по-

¹ Ср с «людьми длинной судьбы» у монголов Если понятие «судьба» пе
реводить, включая в него такие смыслы, как «везение», «фарт», «воинская уда
ча» — и вообще «воинское существование», то смысл становится еще более
внятным

² Магическое «бесплодие» волков, таким образом, переходит и в сферу
поэтического творчества, и «озарение», «вдохновение» ограничивается облас
тью одинического боевого бешенства и связанного с ним таланта демонстра
тивной импровизации не только боевых, но и других приемов «психологичес
кого подавления» противника — «лаей», боевой песней, перебранкой — как
основным активным магическим действием на первой стадии сражения Воз
можно, именно с этим связаны упомянутые у Тацита (и не только у него) «ла
ющие» германские «песни перед боем» «3 < >Есть у них и такие заклятия,
возглашением которых, называемым ими "бардит", они распаляют боевой пыл
и по его звучанию судят о том, каков будет исход предстоящей битвы, ведь они
устрашают врага или, напротив, сами трепещут перед ним, смотря по тому, как
звучит песнь их войска, причем принимают в расчет не столько голоса воинов,
сколько показали ли они себя единодушными в доблести Стремятся же они
более всего к резкости звука и к попеременному нарастанию и затуханию гула
и при этом ко ртам приближают щиты, дабы голоса, отразившись от них, на
бирались силы и обретали полнозвучность и мощь» Ср с принятыми практи
ками - болельщиков, прежде всего футбольных, — которые «делегируют» та
ким образом собственную «одержимость» реально бегающим по игровому
полю, погруженным в ритуализированное игровое пространство агонистам
Создаваемое самим принципом командной игры противостояние двух «бой
цовских кланов» возрождает древнюю ритуальную ситуацию, что же удиви
тельного в том, что «самоорганизованные стаи» болельщиков (сам термин ве
ликолепен в своем семиотическом богатстве¹) отличаются сугубой «волчьей»
агрессивностью и что ритуальные столкновения фанов двух противоборству
ющих клубов или национальных сборных часто заканчиваются трагически
Причем трагедией смерть нескольких фанов является исключительно с точки
зрения «гуманистически ориентированного» сообщества, с точки же зрения са
мих фанов, данный факт — желанная норма, повод для героизации жертвы и
для «стайной мести» противоположной партии

⇐ Предыдущая 38 39 40 41 424344 45 46 47 Следующая ⇒