Бренд-город и жертвенно-буржуазный проект жизни

Первыми инициаторами социально-пространственной трансформации капитализма выступили английские капиталисты [cр.: 15]. Именно в Британии проявились фундаментальные противоречия капитализма, а значит, именно здесь появились первые попытки «преодоления» этих противоречий без уничтожения капитализма. Обратимся к рассмотрению городов двух британских капиталистов, навсегда изменивших облик капитализма.

У. Левер начал строить город для рабочих собственного предприятия – Порт Санлайт – в 1888 году, а Кэдбери свой Бурнвилль на десять лет раньше – в 1878 году. Вот что пишет Д. Ровэн о движущих мотивах Левера для построения города: «У него было четыре причины: во-первых, он искал способы привлечения рабочих и контроля над ними; во-вторых, Левер чувствовал религиозную и нравственную обязанность помогать рабочему классу; в-третьих, верил в то, что улучшение отношений между собственником и работником повлияют на увеличение производительности (обеспечивая большую прибыль для собственника и, соответственно, большую заработную плату и хорошие условия жизни для рабочего), что, конечно, будет хорошо как для бизнеса, так и для предотвращения революции. И наконец, Левер указывал, что такого рода усилия будут служить благу нации и вести к ее экономическому и нравственному здоровью. Всего этого можно будет достигнуть благодаря строительству до-промышленного «сообщества» и наполнения его ценностями среднего класса. Левер ожидал, что Порт Санлайт будет использован в качестве модели для других предприятий и отраслей промышленности в Британии» [203, p. 73; см. 2.6. «К понятию «бренд-товар», дополнение Б].

Ч. Деллхайм пишет, что «<…> понимая нравственные опасности и явную деградацию жизни рабочего класса в промышленном Бирмингеме, Джордж Кэдбери надеялся обеспечить рабочих основой для лучшей жизни в деревне» [109, p. 20]. И далее: «Для Эдварда Кэдбери [брата Джорджа Кэдбери – И.И. ], показателем успешности любой схемы фабричной организации служили: создаваемая и поощряемая атмосфера, дух кооперации и доброй воли» [109, p. 27].

Моральная функция городов Бурнвилля и Порт Санлайта заключалась в создании как рационального, ответственного, бережливого рабочего, так и чувственного, гедонистического потребителя. Так, Левер и Кэдбери пресекали употребление спиртных напитков, азартные игры, любые проявления безнравственности. Левер даже предписывал правильную и полезную диету своим рабочим, «<…> пытаясь воплотить политику, которая научит их быть дисциплинированными, самодостаточными, рациональными индивидами. Хотя на самом деле он не мог доверять им, поэтому окружил правилами и ограничениями» [204, p. 125], собранными в «Предписании об аренде имущества в Порт Санлайте» от 1903 года. Воспитанию дисциплины способствовала инспекция домов рабочих на предмет соблюдения ими гигиенических и нравственных правил [204, p. 137]. Как и в случае с Левером, Кэдбери являлся прообразом для нравственного поведения рабочих: «Джордж Кэдбери проповедовал христианскую жизнь, которую сам же и исповедовал: трезвость, бережливость, респектабельность. Обращаясь к юным бурнвилльским рабочим на приеме в 1918 году, он призывал их вести непорочную жизнь в отречении и служении. Но, в той же речи, он сказал: «Я хочу видеть тех, кто создает благосостояние этого мира, обладающими большей частью производимых ими благ» [109, p. 29; см. дополнение А].

Гедонистическая составляющая нравственного воспитания рабочих заключалась в приучении их к активным формам отдыха и привитии эстетического вкуса. Парки и рекреационные зоны, поля для спортивных игр, детские игровые площадки были обязательной составляющей городов Левера и Кэдбери. Таким образом, развлечение, отдых, досуг включались в созданное капиталом пространство жизни рабочих: «<…> эстетическая привлекательность Бурнвилля была неоспоримой. В нем были хорошо освещенные, проветриваемые и чистые помещения фабрики, вокруг которой красовались парки и поля для игр. Весь Бурнвилль утопал в зелени и был полон цветов» [109, p. 31]. Левер уделял большое значение воспитательной функции искусства, поскольку «<…> великое искусство может привести не только к личному удовлетворению и счастью, но также к прогрессу всей нации. В своей речи, произнесенной на открытии весенней выставки в художественной галлерее Олдхэм 15 февраля 1915 года, Левер объяснил, что основанием всякого подлинно великого произведения искусства является красота, а шедевр искусства сам по себе дает счастье и удовольствие. <…> Нет постоянного ощущения счастья без нравственного поведения. Искусство и красота вдохновляют разум и душу, а ассоциация идей и переживаний сообщает идеал и красоту поведению и характеру. Гармония искусства и прекрасного предполагает <…> идеал поведения в повседневной жизни. Искусство и прекрасное несознательно создают атмосферу, в которой счастье и добродетели растут и расцветают» [цит. по: 204, p. 184]. В этой цитате очень ясно выражена функция искусства в проектах Левера и Кэдбери: эстетика является средством нравственного воспитания.

Таким образом, Левер и Кэдбери учат рабочих буржуазному вкусу – придавать значение форме, ассоциациям, приятным впечатлениям, (само)любованию без всякого социально-классового контекста, что вполне соответствует концепции буржуазного габитуса у Бурдье. Рабочим необходимо научиться быть не-рабочими, научиться «<…> жить как джентльмены и леди даже когда производительные механизмы общества обучают их к рабскому труду» [95, p. XVIII]. Очень хорошо выразил это стремление Кэдбери. Как отмечает Деллхайм, Кэдбери отвергал «<…> представление о том, что труд является товаром, за который необходимо торговаться рабочему и со стоимостью которого необходимо считаться капиталисту. «Положение человека, – как отметил Джордж Кэдбери на конференции собственников-квакеров в 1918 году, – должно быть таковым: его самоуважение должно в полной мере обеспечиваться, его отношение к своему работодателю и другим рабочим должно быть достойно джентльмена и гражданина» [109, p. 26].

Центральным пунктом в идеях Левера и Кэдбери было убеждение в тождественности интересов капитала и рабочих. Левер обосновывал его идеей прогресса: «Наша национальная стабильность в будущем <…> основывается на том, что оба – и капиталист, и рабочий – становятся умнее с каждым годом. Приближается тот день, когда оба будут достаточно умны, чтобы признать, что их интересы тождественны, и преуспевание одного зависит от процветания другого» [204, p. 96]. Действительно, если капитал создаст жизненные условия для становления политической определенность рабочего в качестве квази-буржуазной субъективности, то между ними, по видимости, не будет (морально-эстетических) различий. Эдвард Кэдбери предложил реформировать отношения между капиталом и рабочим, «<…> раскрыв необходимость предоставления безопасности и большей зарплаты для рабочих. Безопасность означает медицинскую помощь, заботу о престарелых и недееспособных; зарплата означает достойное питание, кров и одежда для каждой средней семьи – мужу, жене, и трем детям. Этот основной заработок представляет собой минимум, необходимый для «физической производительности», а не только для простого существования. Хороший собственник, однако, будет платить свыше этого минимума» [цит. по: 109, p. 25].

Итак, можно сделать предварительные выводы. Как было сказано ранее, капиталу необходима жизнь рабочего (в качестве рабочей силы) для собственного существования, но при этом его стремлением является превращение всей жизни рабочего в мертвый труд. Капиталу, как пишет Маркс, ненавистно время простоя, ночного сна и непроизводительного существования рабочей силы. Именно эта тенденция капитала привела его к кризису во второй половине ХІХ века, ставшего причиной появления не только анти-капиталистических теорий, но и революционной деятельности пролетариата, желающего произвести свою жизнь без капитала, вне редукции к рабочей силе. Эта опасность подтолкнула индивидуальных капиталистов к невиданным доселе экспериментам. Они построили целые города, спроектировав и создав по образу и подобию буржуазной жизни их пространство, для помещения в него рабочего.

Эти города можно осмыслить через понятие бренд-города, который предварительно определяется нами как социальное пространство, организованное капиталом в качестве по видимости идеал ьной гетеротопии капитализма, то есть со-вмещения всех существующих пространств капиталистического общества, но в инвертированной, преобразованной, бесконфликтной форме [см.: 20]. Бренд-город транслирует условия жизни и политическую определенность рабочих в буржуазные формы жизни, превращая их в квази-буржуа. Бренд-города Левера и Кэдбери не только служили доказательством жизнеспособности, качества, чистоты и нравственности товаров этих капиталистов, но также предъявляли себя как модели будущего развития капитализма. И в этом – двойной смысл социально-пространственной трансформации капитализма. Вместо жизни рабочего как жертвы был предложен определенный порядок или политика жизни, биополитика. Марксово понимание капитализма в «Капитале» иллюстрируется мартирологом жертв капитала-Джаггернаута, капитала-вампира. Это понимание предполагает политику смерти, мертвого труда, жертвы, высасывания жизни. В процессе социально-пространственной трансформации капитала ситуация, по видимости, инвертируется. Капитал теперь выступает провозвестником жизни: проявляет заботу о здоровье рабочих, инспектирует гигиену, устраивает семейное благополучие, учит рабочих наслаждаться предметами искусства, спортом, свободным временем, одним словом – распространяет на них собственные техники самодисциплины, наслаждения и досуга. Рабочим дается возможность эстетизировать свою жизнь по-буржуазному, выходить на время из «своей шкуры» в буржуазные пространства досуга и свободы [о бренде и времени, см.: 23, с. 25-36]. При этом, однако, рабочие остаются рабочими социально-экономически. Таким образом, проблема превращения пролетариата в класс-для-себя «решается» пространственным рядоположением этики труда и этики буржуазного досуга. Смерть, однако, никуда не исчезает. Она приобретает новые формы – превращение в мертвый труд легитимируется благодаря морализированному, эстетизированному и обуржуазившемуся рабочему, вслед за этим грозя ему политической «смертью».

Представляется возможным разработать социально-пространственную и политическую модель буржуазной гегемонии и современной специфики эксплуатации в контексте теорий биополитики. М. Фуко различает понятия биовласти и биополитики. Биовласть касается индивидуумов как биологических существ с определенными характеристиками, а биополитика – управления населением в целом. Биовласть реализуется на уровне тела, захватывая его посредством дисциплины, надзора и нормализации. Биополитика использует понятие территориально ограниченного населения; политэкономия делает население видимым, а основной целью является обеспечение безопасности. Фуко отмечал, что и биовласть, и биополитика возникают именно при капитализме для управления и улучшения производительности огромных масс людей на фабриках, в школах: «<…> власть над жизнью, с одной стороны, состоит в индивидуализации и субъективации через дисциплину и надзор, а с другой стороны, в регуляции и манипуляции всеми характеристиками населения» [147, p. 21]. Под этими характеристиками Фуко понимал контроль над рождаемостью, смертностью, гигиеной, успеваемостью, производительностью и пр. Впрочем, в курсе лекций «Безопасность. Территория. Население», вводя понятие управленчества как одной из современных форм биополитики, он отмечает, что последняя существовала задолго до капитализма – в пастырстве иудаистской религии, в христианской церкви для контроля и улучшения жизни верующих [55, c. 185]. Забота о верующих вменялась в главную обязанность пастыря-священника. Исходя из такого исторического эксурса, Фуко отмечает, что нет никакого последовательного движения от суверенной власти к дисциплинарной власти, а от нее – к биовласти. Впрочем, в произведении «Рождение биополитики», исследуя (нео)либерализм как еще одну современную форму биополитики, он определенно заявляет, что в современном обществе происходит всеобщая экономизация социальных отношений, ведущая к превращению всех людей в предприятия, в «общество предприятий», в котором использование индивидом своей свободы контролируется рыночным механизмом, а любое действие, решение, поступок являются инвестированием на свой страх и риск [см.: 122, p. 147-148]. В неолиберальном контексте сходятся индивидуализирующая и тотализирующая стороны биополитики. Впредь мы будем отталкиваться от данной концептуализации этого понятия.

В проектах бренд-городов можно найти существенные сходства с обозначенным Фуко понятием биополитики. Действительно, в них существуют и власть над индивидуальной жизнью – начиная с гигиены, обучения, воспитания и заканчивая семейной жизнью – и политика ответственности и рациональности, принуждающая каждого рабочего видеть себя в качестве предприятия. Кэдбери и Левер как пастыри ведут свое «стадо» к лучшей, здоровой, счастливой жизни ради всеобщего блага. Все эти биополитические черты определяют содержательную сторону их бренд-городов как индивидуальных, единичных доказательств приверженности капитализма к жизни, а также легитимации капитализма как социально-экономической системы в целом, главной целью которых будто бы является только умножение жизненных сил и возможностей рабочих. Фуко в курсе лекций «Общество должно быть защищено» пишет, что «<…> как и дисциплинарные механизмы, эти [биополитические – И.И.] механизмы созданы для максимизации и извлечения сил <…>» [120, p. 246], и далее заявляет, что «<…> власть больше не признает смерть. Власть буквально игнорирует смерть» [120, p. 248]. Но в чьих интересах осуществляется максимизация жизни и игнорирование смерти? Если еще в «Надзирать и наказывать» ответ достаточно очевиден – «это выгодно капиталу»[7], то в более поздних произведениях фокус на классы отсутствует. Однако, как мы уже продемонстрировали, в контексте биополитики бренд-городов классовая характеристика присутствует, ведь Левер и Кэдбери верили в то, что создав пространство буржуазной жизни для рабочих, они смогут сделать последних более эффективными, заставив их забыть о своем классовом положении.

Итак, капитал одаривает рабочих, жертвует им (а на деле прибавочная стоимость, произведенная рабочими, частично возвращается им за пределами их заработной платы, в форме устроения условий их жизни, труда, а также воспитания) для того, чтобы вызвать ответный жест с их стороны – самоотверженный, ответственный труд и полную политическую лояльность [cр.: 105, p. 178-179]. То есть, «жертва» капиталиста призвана вызвать большую жертву со стороны рабочего, «жертва» прибавочной стоимостью служит для производства большей прибавочной стоимости. В биополитику социально-пространственной трансформации капитализма необходимо включается момент суверенной власти, суть которой заключается в инициировании государственно-правового порядка, но при этом помещении себя за его пределами, которая решает кому жить, а кому умиреть во имя суверена(–капитала). Жизнь рабочего в качестве жертвы трансформируется в проект жертвенной жизни, то есть вызванное символическим насилием капитала (нравственном принуждением, «одолжением» отплатить за облагодетельствование со стороны капитала) желание рабочего быть лояльным и полезным капиталу. Это именно проект жизни, поскольку он лишь подразумевает возможность превращения рабочего в квази-буржуа, ограничиваясь только трансформацией его политической определенности.

Что же происходило в том случае, если рабочий не подчинялся требованиям капитала? В Порт Санлайте не давали сертификатов для участия в прибыли компании в случае «<…> траты времени, труда, материалов, или денег… и [если рабочий не будет – И.И.] <…> защищать интересы Левер и ассоциированных с ними компаний и своих сотрудников всеми своими умениями и способностями», а также если рабочий «<…> будет уличен в невыполнении обязанностей, нечестности, несдержанности, распущенности, умышленном проступке, вопиющей непроизводительности, (или) нелояльности к своим работодателям» [204, p. 98]. Так, после участия электриков в забастовке 1918 года (это первая забастовка рабочих Порт Санлайта!) их сертификаты были приостановлены или аннулированы. Аналогичная ситуация произошла в Бурнвилле, когда рабочие, поддержавшие всеобщую забастовку 1926–го года, лишились права представления своих интересов в фабричном совете [109, p. 39]. Немного забегая вперед необходимо отметить, что в более угрожающей ситуации американский капитал в начале ХХ века прибегал не просто к политическому исключению, но и физическому истреблению непокорных. Таким образом, нелояльность к проекту жертвенной жизни приводит к исключению рабочих из него.

Мысля в духе Фуко, можно утверждать, что биополитическому проекту социально-пространственной трансформации капитализма присущи существенные черты суверенной власти. Но для Фуко это сходство было 1) случайным стечением обстоятельств и 2) не имевшее никакого отношения к классовой борьбе.

В теории Джорджио Агамбена биополитика и суверенная власть последовательно сходятся в единство, но, впрочем, без указания на обозначенный нами выше капиталистический контекст. В произведении «Суверенная власть и голая жизнь» Агамбен утверждает, что «<…> производство биополитического тела и является подлинной деятельностью суверенной власти. В этом смысле биополитика – по меньшей мере такая же древняя, как и ситуация суверенного исключения» [1, c. 13]. Сфера политической жизни запускается благодаря введению в нее животной жизни. Отправление суверенной власти в случае грозящей ей опасности осуществляется через обратное превращение политической жизни в животную жизнь. При этом последняя лишается и божественного и человеческого почтения, она подлежит уничтожению, которое не считается преступлением. Такую животную жизнь Агамбен называет голой, поскольку она лишена всякого политического статуса, исключена из политической жизни. Агамбен мыслит биополитику как активное вторжение власти в жизнь неотделимо от исключения, от суверенной власти, от танатополитики – чтобы сохранить политический порядок, необходимо уничтожать всех, кто служит ему угрозой. Далее, Агамбен уточняет разделение политической жизни и голой жизни вводя понятие «форма-жизни», которое он определяет как «<…> жизнь, которая никогда не будет отделена от своей формы, жизнь, в которой никогда нельзя изолировать что-то подобное на голую жизнь» [68, p. 2]. Однако «<…> политическая жизнь, как мы знаем, с другой стороны, всегда основывала себя – в последней инстанции – на отделении сферы голой жизни от контекста формы жизни» [68, p. 3].

Уже Маркс указал на равнодушие капитала к жизни рабочих, которая превращается в «мясо», пожираемое в качестве средства для «само»–возрастания капитала. Исходя из анализа бренд-городов Левера и Кэдбери, можно предположить, что устраивая проект биополитической буржуазной жизни и вводя в него рабочих, капиталисты превращают их жизнь в «форму-жизни», сохраняя при этом их статус в качестве голой жизни, в качестве рабочего, рабочей силы. Если рабочие–«джентльмены» перестанут быть таковыми и затребуют другой «формы-жизни» – их ждет обратное превращение в голую жизнь, в «мясо», в опасный и нездоровый элемент, достойный уничтожения. Так, Левер «<…> увольнял бастуюших рабочих как нелояльных и к корпоративной семье, и к нации. Другими словами, забастовщики четко определялись как непатриоты» [204, p. 238]. Итак, производство жизни – умножение сил и их использование – при капитализме, в процессе социально-пространственной трансформации, связано не только с сохранением статуса рабочей силы как жизни-жертвы (хотя и замещаемым в форме эстетизации себя в буржуазном габитусе, экономизации себя как предприятия и морализации себя как джентльмена), провоцированием жертвенности со стороны рабочих на благо всего (капиталистического) общества, но и постоянным присутствием возможности ислючения, смерти, одним словом, превращением их в «мясо».