Продавец как транслятор буржуазной идеологии «предприятия».

Если единственно возможным субъектом в капиталистическом обществе является самовозрастающая стоимость в персонифицированной форме капиталиста, то для легитимации своего существования последний вынужден произвести антипода – рабочую силу – в качестве квази-буржуа. Но, поскольку превращение рабочего в квази-буржуа невозможно сделать социально-экономически, то этот процесс является социально-эстетическим. В результате чего классовая противоположность кажется преодоленной благодаря демократизации эстетического вкуса. Распространение кодекса «респектабельности», буржуазного образа жизни и миросозерцания позволяет любому члену общества стать полноправным субъектом «эстетической республики»: «Для мудрой продавщицы интересы собственника будут тождественны с ее интересами, а значит, она будет энергично и заботливо обслуживать каждого потребителя» [66]. Отчасти, данное превращение обеспечивается кредитованием потребления (впервые в универмаге Ж. Дюфайеля в Париже) и этикой буржуазной бережливости, рационального расчета.

Разыгрывание внешних признаков буржуазного благополучия производит рабочий класс в качестве легитимного буржуазного субъекта, а в контексте продавщицы в универмаге является важным фактором производства прибавочного потребления у покупателей. Так, в шотландской газете «The Dundee Courier & Argus», в заметке под названием «Женщины и скидки», автор дает совет женщинам заранее, до похода в магазин, составлять список тех товаров, которые действительно ей нужны, чтобы «<…> не позволить восторженным продавцам или продавщицам обратить ваше внимание на нечто, не включенное в этот список» [140]. В женской колонке газеты «The Bristol Mercury and Daily Post» можно найти следующее высказывание: «<…> я чувствую себя комфортно потому, что могу проявить свой собственный вкус и суждение, а не получить очередную сентенцию продавщицы, что должна одевать что-то потому, что «это модно»» [192; ср. 52, с. 110-118]. Очевидно, что задачей рабочего-продавца был соблазнение потребителей, привлечение их внимания к товарам, которые не входили в круг их интересов. Д. Билайл пишет о соблазнении потребителей в канадских универмагах начала ХХ века: «Если потребитель просит показать ему товары, которых нет в наличии, продавец обязан «показать ему любые похожие, которые в наличии есть». Эта стратегия срабатывает, поскольку потребитель обычно не знает «чего он хочет» и надеется на то, что «продавцы расскажут ему о товарах» [85, p. 99].

Стратегия соблазнения к прибавочному потреблению приводила к тому, что, например, в США, как показывает Э. Абельсон, процветало мелкое воровство в универмагах. Пойманные воровки (в большинстве своем женщины среднего класса, а также рабочие) порой «<…> обвиняли универмаги в излишней свободе; они становились слишком взволнованными, чересчур возбужденными в больших универмагах, они не могли удержаться от того, чтобы взять вещи, тем более что никто им не мешал это сделать. Потребители жаловались на то, что их соблазняли новые зрелища, звуки и запахи, а также отсутствие фиксированных границ» [65, p. 46-47].

Однако не только пространственная атмосфера универмага и соблазнение со стороны продавщиц были техниками субъективации в универмаге. Сопротивлением соблазну служило наличие собственного вкуса. Как показывает Л. Тирстен, во французских универмагах конца ХІХ – начала ХХ веков была распространена рациональная техника приспособления советов продавца ко вкусам потребителей: «[М]гновенно воспринимая различие во вкусах женщин, продавец проницательно подбирал каждой из них наиболее подходящую категорию товаров: он предлагал «старье» провинциалке, «диковинку» – иностранке, но показывал «только лучшие» товары парижанке» [215, p. 124; см. дополнение В].

Значение рациональных технологий продавщиц и потребителей объясняется посредством понятия буржуазного вкуса. Как пишет П. Бурдье, буржуазный вкус определяется кантовской формулой «незаинтересованного интереса», то есть вкуса к чистой форме, без всякой привязки к содержанию природного и социального миров. Чистое, форма льное разглядывание, созерцание (буржуазная эстетика) обусловлено дистанцией по отношению к царству необходимости в природе и обществе (буржуазная этика) [89, p. 4-6]. Исходя из данной характеристики буржуазного вкуса, следует стремление буржуазии к потреблению абстрактных или импрессионистических экспериментальных практик в искусстве, замена содержательного и последовательного сюжета, «читаемости» смысла произведения его замысловатостью. Этим объясняется двойственность превращенной формы присвоения субъектности продавцов и потребителей из рабочего класса в универмаге: с одной стороны – быть незаинтересованным зрителем происходящего спектакля, а с другой – самому принимать квази-субъектную позицию обладателя вкуса, то есть уметь выбирать, создавать «свой» стиль. Однако для рабочего класса смысл эстетической дистанции удваивается: это не только дистанция по отношению к необходимости (функциональности товарного мира), но также и к собственному классовому положению. Вместо опасностей алкоголизма и социализма буржуазия предложила рабочему легитимный способ «избавиться» от собственного угнетенного состояния, поиграв на сцене универмага в подобие буржуа.

Рациональная эстетическая дистанция характеризует буржуазный образ жизни, буржуазное миросозерцание, или, как выразился М. Фуко в «Рождении биополитики», «общество предприятий» [122, p. 147-148]. Превращение рабочего в подобие буржуа означает, прежде всего, его экономизацию – то есть рассмотрение любой собственной деятельности как выгодного вложения, инвестиции. Это значит, что «здоровый», отстраненный расчет необходим везде и всегда. Любая деятельность рассматривается с точки зрения производства собственного «человеческого капитала». Даже потребление является производством «удовлетворения», также обстоит дело и с поддержанием здоровья, гигиеной и пр. [122, p. 226, 230]. Рабочий, как и капиталист, инвестирует свои силы и деньги в нечто для того, чтобы получить и произвести больше. В этом контексте «незаинтересованная» эстетика сходится с рациональной этикой и капиталистической логикой. Рабочий должен жертвовать своими антикапиталистическими чувствами ради обеспечения полезной видимости отсутствия общественных антагонизмов.

Следует отметить, что производство рабочего-продавца в качестве квази-буржуа с самого начала определялось противоречием социально-экономической определенности рабочего и обращенных к нему социально-политических требований. Низкая зарплата, продолжительный рабочий день, запрет профсоюзных организаций, а также требование постоянно быть «на ногах» продолжая при этом играть в буржуазного субъекта – все эти составляющие труда продавцов вызывали ответные акции, «неправильных» с точки зрения стратегии универмага действий, мельчайших тактик инвертирования господствующей пространственной практики: хамства потребителям, мелкого воровства и ухода с работы [85, p. 104, 175-176, 192]. Посредством таких практик, игра в субъекта прерывается в интервалах, продавец снимает с себя «маску» буржуазной респектабельности, уничтожая эстетическую дистанцию между товарами и потребителями. Впрочем, подобные формы, мысля в духе де Серто, восстановления времени в пространстве стратегий власти, не только подчеркивают особенность производства субъекта в процессе социально-пространственной трансформации капитализма, но также знаменует собой начало специфического сопротивления против данного феномена. Отметим, однако, что хамское поведение продавцов является, безусловно, лишь превращенной формой сопротивления социально-пространственной трансформации, которая скрывает, в большинстве случаев, классовую солидарность продавца-рабочего и потребителя-рабочего, а также специфически капиталистический процесс игры в субъекта. Значимость точечного, но при этом «беспространственного» сопротивления заключается в том, что, вопреки субъект-объектной метафизике капиталистического производства, в этих моментах прорывается, хотя и в превращенной форме классовой борьбы, субъект-субъектная диалектика. Двойственный характер производства субъекта при капитализме – в качестве объекта капитализма (в смысле подчиненности) и буржуазного субъекта, – постоянно грозит возможностью революционизирования. Буржуазия сама «напоминает» о социально-экономическом статусе рабочего, а значит, накладывает на процесс социально-пространственной трансформации капитализма ограничения.

По Марксу рабочий маркирован отчуждением от объективных условий опредмечивания, других людей, всей совокупности общественных отношений, поскольку последние служат лишь средством воспроизводства стоимостного субъекта. Отчужденность рабочего является источником его революционности, и, следовательно, опасности для капитализма. Буржуазия создает особое пространство и осуществляет дисциплину для того, чтобы превратить политическую определенность рабочего в своего рода подобие буржуа. Однако пропасть между фактическим социально-экономическим положением рабочего и требованием со стороны буржуа, по видимости, может быть заполнена только эстетическим процессом – игрой в буржуазного субъекта. Таким образом, рабочий, будучи лишь субъективным фактором средств производства стоимости, обретает превращенную форму социально-политической (взамен революционной) субъектности (квази-субъектности) через присвоение буржуазной респектабельности, образа жизни, миросозерцания и пр. Игра в субъекта представляет собой процесс становления, а значит, борьбы противоположностей: положения рабочего и требования быть не-рабочим. Социально-пространственная трансформация рабочего может быть определена как процесс его становления в качестве квази-буржуа. Это становление предполагает наличие двух субъектов: 1) субъект, действительный производитель – рабочая сила, производящая стоимостный, вещный «субъект»; 2) буржуазный субъект – персонифицированная стоимость – капиталист; рабочего же принуждают играть в субъекта для того, чтобы он стал подобием капиталиста. То есть, рабочий при капитализме рождается дважды: в качестве материально производящей, субъективной стороны средств производства, а затем – в качестве буржуазного субъекта. С точки зрения рабочего, отношение между двумя рождениями-состояниями, переход из одного в другого, эти интервалы и пере- ходы являются темпоральными и пространственными условиями для превращения класса-в-себе в класс-для-себя, то есть для превращения в революционного субъекта, снимающего своим движением противоположность между объективными формами опредмечивания и субъективными формами присвоения, овеществленными при капитализме в формах частной собственности и буржуазной субъектности.