 |
Девочка, которая молчала..
|
|
|
|
Наверное, у каждого терапевта есть свой «трудный» клиент. Вероятно, такой клиент просто необходим для профессионального роста. Совершенно очевидно, что к «трудному» клиенту не подготовиться. И уж точно, его невозможно потом забыть... Есть и у меня такая история про трудного клиента.
Главная героиня моей истории привыкла любое дело доводить до идеала. И привыкла мучиться от того, что идеал практически недостижим. Это проявлялось во всем: в подготовке уроков и отказе отвечать, если ответ не дотягивает до пятерки, в занятиях музыкой и необходимости обязательно занимать первые места в конкурсах, в
|
|
увлечении рисованием и страхе перед началом каждого нового рисунка — а вдруг реализация окажется хуже замысла?
На одной из встреч эта удивительно серьезная для своего возраста девочка сказала, что если нет возможности сделать что-то суперхорошо, то и браться не следует.
Мы работали с ней уже полгода, а я все никак не могла нащупать ту ниточку, потянув за которую можно было бы распутать этот узел, состоявший из молчания, страха ошибиться, болезни и отчаянного желания быть счастливой и не одинокой.
Сначала ко мне на предварительную консультацию обратилась ее мама. Светлане было тогда шестнадцать лет, она перешла из общеобразовательной школы, где училась до этого девять лет (была круглой отличницей), в десятый класс лицея. В новом классе сразу обнаружились проблемы, которые до сих пор удавалось успешно не замечать: девочка очень трудно сходилась с новыми людьми. В конце концов забеспокоился классный руководитель — Светланино напряжение и тревога переросли в отказ от устных ответов на уроках (письменно она отвечала превосходно). Из разговора с мамой я узнала, что Света — третья дочь в семье, причем намного младше сестер. Она всегда была достаточно замкнутой, кроме того, практически с рождения девочка болела нейродермитом. Во время беременности мать пережила сильнейший стресс — ее мужа, Светиного отца, сбила машина, и он несколько месяцев пролежал в больнице в тяжелом состоянии.
|
|
|
— Знаете, я тогда ходила как потерянная. И одна мысль была — чтобы меня все оставили в покое, чтобы ничего этого не было... Я даже думала тогда, что эта беременность мне совсем не нужна, какой может быть ребенок, когда та-
кoe rope... Глупые мысли, но иногда мне страшно становится, что этим я дочери жизнь испортила. Нет, вы не подумай-те, муж жив, и есть еще две старших дочери, и все они любят Ланочку, но... Она будто в коконе осталась...
Я слушала Светланину маму, ее ровный голос, спо-койный рассказ о тяжелых событиях шестнадцатилет-ней давности и чувствовала... не столько сострадание, сколько профессиональный интерес. Надо же, психосоматика... Причем настолько очевидная — хоть бери классическую схему работы с кожными заболеваниями и дей-ствуй: исследуй, какие чувства и переживания клиентка блокирует, на какие эмоции у нее запрет, что с ней происходит, когда она сталкивается с трудными ситуациями, а потом постепенно ищи вместе с ней, как можно жить по-другому, не прячась в болезнь. И тогда, возможно, симптом уменьшится сам собой.
Я ждала прихода этой юной особы с нетерпением и энтузиазмом начинающего терапевта, которому заранее понятно, что и как надо делать. Наивная, я и не предполагала, какое испытание мне предстоит!
I Девочка пришла и была готова работать. Проблема ока-залась в том, что она совершенно не собиралась говорить, вообще.
Я начинаю сначала осторожно, потом все более на-стойчиво и наконец задаю вопрос «в лоб»:
— Твоя мама сказала, что ты сама захотела поработать
с психологом. Что тебе было бы интересно, важно?
|
|
|
[ Говорю так, а сама думаю, что этот дурацкий вопрос я задаю уже несколько раз за встречу в разных модификациях, а «в ответ — тишина». Как-то все не так складывается...
— Не знаю...
— Но тебе хотелось бы что-то изменить в своей жизни?
Опять глупость, полунамеки, которые моя собеседница не желает ни опровергнуть, ни подтвердить. Чувствую себя полной идиоткой, формальной к тому же. И так почти всю первую встречу. Впрочем, тогда я все-таки выкрутилась: рассказывала о возможностях терапии, о себе, Вспоминала о своих переживаниях подросткового периода и следила за телесными реакциями сидящей напро-
* Непридуманные истории
тив девочки. Вот она поднимает голову и смотрит (заинтересованно? ), когда я рассказываю о том, как проживала свое одиночество в школе... Вот чуть наклоняется вперед и улыбается, когда в моем монологе по какой-то безумной случайности появляются домашние животные («Да, у меня тоже были коты... »). Вот напрягается, замирает и почти не дышит, когда в разговоре всплывает тема физического нездоровья...
К концу встречи я ощущала себя артистом разговорного жанра, устала безумно и почти с радостью думала, что на этом наше общение будет закончено. Каково же было мое удивление, когда на вопрос о ее готовности продолжить работу я получила согласный кивок. Более того, я заметила, что уходила девочка явно довольная (чем, спрашивается? ), глаза ее сияли, и в движениях было больше свободы. Я же осталась с жалкими остатками своего энтузиазма и массой вопросов.
Что я имею? Девчонка шестнадцати лет, которая молчит... Чего хочет — не ясно. Чего категорически не хочет — вроде понятно: говорить, и особенно про болезнь (тема ее болезни действительно долгое время будет запретной). Ну хорошо, пока болезнь трогать не будем. Но как я буду ей помогать, если из нее слова клещами вытягивать надо? Что я вообще могу здесь сделать? А вдруг я не смогу помочь?!
Сегодня, просматривая описания наших встреч, я понимаю, насколько в тот момент мы были похожи. Я так же панически боялась ошибки. Так же хотела быть идеальной. Так же просчитывала шаги. Так же разочаровывалась в себе и своих возможностях. И так же... молчала об этих своих чувствах. Мне казалось мучительно невозможным признаться в своем бессилии, в своих трудностях, в своем напряжении при работе с ней.
|
|
|
Мы встречались каждую неделю. Светлана, как прилежная ученица, исправно приходила в назначенное время и добросовестно выполняла все, что я ей предлагай (в основном рисовала, иногда лепила). Она по-прежнему мало говорила, и хотя диалог между нами был, но носил он очень странный характер: я замечала, что с ней происходит при выполнении какого-либо задания, и озву-
чивала мои наблюдения, она же прислушивалась к своим ощущениям и кивала, соглашаясь или не соглашаясь со мной. Иногда, крайне редко, она все-таки говорила, и когда мне казалось, что наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки. Вот пример одной из таких встреч.
Тогда я впервые предложила ей порисовать. Задание рыло неопределенным: нарисовать что-нибудь про себя. На это Света согласилась охотно, правда, заметила, что рисовать будет мелками, а не красками, потому что красками может хорошо не получиться. Я тогда еще не знала, Насколько важно ей, чтобы все получалось хорошо. Вся картинка заняла ровно половину листа (нижнюю). На ней были изображены одинокое дерево, трава и плотная сине-лиловая туча сверху, отделяющая зарисованную полови-ну листа от чистой, сквозь тучу проглядывало солнце. Рисунок показался мне очень «говорящим», особенно при-влекала мое внимание эта сине-лиловая туча и то, что у рисунка явно было две части: внутренняя и внешняя. Меня просто подмывало интерпретировать, проводить параллели с нейродермитом — так сильно эта туча напоминала высыпания на ее коже. И в то же время намного важнее было что-то услышать от нее самой. Я рискнула ее разговорить.
— Может, немного расскажешь, что ты нарисовала?
— Не знаю... Дерево, туча, солнце... Это просто рисунок.
Моя собеседница явно пыталась остаться на формальном уровне. При этом очень внимательно вглядывалась в рисунок, как будто не хотела его «отпускать». У меня же появилось такое ощущение, что я опять веду двойной разговор: мне что-то кажется, о чем-то я догадываюсь, но что толку от моих фантазий, если эта информация остается незначимой для Светы?
— Тебе нравится то, что получилось?
— Не знаю... Да, наверное...
— Ты ведь рисовала про себя? Так где здесь ты?
— Не знаю...
— Но что-то есть важное в твоем рисунке?
— Не знаю, но я ВСЕГДА РИСУЮ ОДИНОКИЕ ДЕРЕВЬЯ.
— Это как-то похоже на твое одиночество?
|
|
|
